Подборка.

В полночь я сменил на часах Щелкунова и долго топтался вокруг дерева, чтобы согреться. Я буравил глазами темноту, вслушивался в сплошной шум дождя, выдумывал и сам же разгонял всевозможные страхи: то чудились мне крадущиеся шаги, то мерещилась рогатая каска за кустом. 

Зябко, тоскливо вздыхает промозглый ветер. Со всех сторон тянутся ко мне мокрые, обросшие мохом корявые сучья. Причудливые пни, изогнутые стволы берез. Шевелятся, качаются еловые лапы. За шиворот падает ледяная капля. Дождь хлещет не переставая. Вынимаю из кармана «кировские» часы, одолженные у Бокова подношу к циферблату компас, переливчато светящиеся гнилушки из старого пня, но так и не могу ничего разобрать. «Растяпа! Забыл фонарик взять!» Сажусь под дуб. Отгоняя сон, стараюсь думать о немцах, рыскающих в эту ночь по лесу в поисках нашего десанта, смотрю в сторону канувшей во тьму палатки и думаю о том, как хорошо было бы очутиться среди теплых тел сладко спящих «друзей-робинзонов». Зная, что если останусь сидеть, то неизбежно засну, встаю и прислоняюсь к дубу. Мысли путаются, глаза слипаются... Прохаживаюсь, наступаю в лужу. Нагнувшись, зачерпываю воды горстью, омываю глаза. Вода в луже — теплее озябших рук... 

И вдруг, леденя кровь, совсем недалеко раздается душераздирающий крик. Я вскидываю полуавтомат. Кругом мрак, беспросветный, грозно-враждебный мрак. Он будит лишь недавно поблекшие ночные детские страхи, порожденные слишком живым воображением и чтением страшных книжек. Во мраке исполински растут исчадия давних кошмаров. Ночь становится черной зубастой пастью неведомого чудища... «Вот так разведчик! — стыжу я себя. — Диверсант!» Но кто кричит дурным голосом в лесу?! 

Минуты не шли, а ползли. Не зная, отстоял ли я положенный срок, я не осмеливался разбудить своего сменщика и сделал это только тогда, когда смог наконец различить стрелки на циферблате и увидел, что простоял лишних полтора часа. 

— Ну как? — спросил, сменяя меня, Володька Терентьев. — Не напугал тебя ночью филин?
.................

— Ну и Могилевщина! — разбудил меня утром голос Щелкунова. — Солнце здесь светит когда-нибудь или нет? Бр-р! В Москве июнь, а тут и маем не пахнет! 

Он подтрунивал над белорусом Барашковым, тот отругивался и, пересыпая разговор белорусскими словами, серьезно доказывал, что солнце в этом краю не редкий гость. 

А в лесу, в кустах дикой малины, все еще занудливо шелестел мелкий дождь. 

— Одно слово — могила! Видать, недаром говорят о покойниках, что они уехали в Могилевскую губернию,— добавил я, потягиваясь. Но улыбку с моего лица сразу же согнало замечание Самсонова: 

— Ну как, герой, сладко спалось ночью на посту? Продрыхал полтора часа? 

— Этому «робинзону» образование стоять на посту не позволяет,— проворчал 

Кухарченко. 

Боков — и он не поверил моему объяснению — сказал: 

— За такие вещи, за сон на посту, расстреливают! 

— Ну вот! Опять взъелись на парня! — встала Надя на мою защиту. — Ну их, Витя! 

На, возьми котелки, сходи по воду на речку. 

Весь день уныло моросил дождь. Вечером Кухарченко и Боков стали готовиться к ночному заданию, Кухарченко — весело, как на гулянку, а Боков — угрюмо и деловито. Взяв лишь по паре гранат и по пачке патронов, они вытряхнули все остальное из своих мешков, проверили оружие. 

— В случае чего,— напутствовал их командир,— ищите нас на запасных явках в условленное время.

Не было ни прощальных слов, ни рукопожатий. Молча проводили мы взглядами наших товарищей, молча прислушивались к удалявшемуся в кустах мокрому шелесту. 

Ночью почти не спали. Сменившись с поста, я увидел под плащ-палатками мерцающие огоньки папирос, услышал чье-то осторожное покашливание. Пахло то легким табаком, то крепчайшей гдовской махоркой. За угрюмым шорохом дождя и шумом ветра послышался еле уловимый звук длинной пулеметной очереди. Забегали, запрыгали в темноте папиросные огоньки, зашевелились под накинутыми венгерками товарищи. 

— По компасу, Барашков, засеки,— услышал я взволнованный шепот Самсонова, и через минуту голос нашего следопыта: 

— Нет, не там, северо-восточнее... 

Новый выговор, полученный мною утром от командира, долго не давал мне покоя. Я и злился на Самсонова, и думал: «Ничего! Я докажу тебе. Погоди! Вот попадешь в переплет, спасу тебе жизнь! Может быть, меня ранят, когда я тебя буду спасать,— хорошо бы только не очень сильно,— вот тогда ты увидишь, что я за человек, пожалеешь, что ни за что ни про что накинулся на меня!» 

Рано утром всех нас разбудил встревоженный оклик часового — на посту стоял Шорин. Мы схватились за Оружие. Но тут же раскатился по лесу звонкий, задиристый смех Лешки-атамана. Мы кубарем выкатились из-под плащ-палаток на мокрую траву. 

— Вставай, поднимайся, люд голодный! — весело крикнул Кухарченко, сбрасывая на траву набитый до отказа мешок. Все обступили его и Бокова, с нетерпением ожидая рассказа о первой вылазке. — По-р-р-рядок полный,— сообщил Кухарченко, напирая по-белорусски на букву «р». — Фриц здесь непуганый. Тишь кругом такая, что скучно делается. Зашли мы к нашему бородачу, добро выпили и смачно закусили. Закусь у него фартовая, а женка не жадная. Закрома пустые, все добро в ямах — от немцев прячут. Прошлогодний урожай, говорят, рекордный был. Наезжал третьего дня комендант из Пропойска проверял, как прошел весенний сев. Обещал землю раздать крестьянам, но самовольный раздел запретил этот пропойский комендант. Новый трюк! Незадолго до нас карны отряд — карательный, значит,— прочесал этот лес. — Ты, Барашков, был прав. Но кого фрицы искали — дело темное. Бородач — парень верный и говорив, что партизан в этом районе не было и нет. Связи у него ни с кем нет. Выходит, мы и взаправду «робинзоны». Дык што ж будем рабить, начальник? 

Вот те на! — проговорила Надя. — А в газетах еще с прошлого года столько про партизан пишут! 

— А вообще-то он слыхал о партизанах? — спросил помрачневший Самсонов, нервно потирая заросшие щеки. 

— Слыхал... из времен гражданской войны,— махнул рукой Кухарченко. — Зимой, верно, прошел тут слух про какого-то лихого партизана Богомаза... Да, говорят, разбили его немцы. Ну, мне и Бокову пора на боковую! — скаламбурил он. — Подробности потом. Или вот у Васьки спросите... 

Но Боков уже забрался под плащ-палатку, натянул на голову венгерку и безуспешно пытался укрыть ее короткими полами ноги. Мы занялись мешками и, обнаружив в них несколько караваев хлеба, большой — толстый, в четыре пальца — шматок сала и даже бутылку с медом, немедленно принялись было завтракать, но Самсонов приказал распределить продукты и расходовать их крайне экономно. Бутылку с медом командир великодушно отдал девушкам, но они настояли на дележке этого лакомства. Даже хлеб был удивительно вкусен, хотя в нем и было больше картошки и мякины, чем жита. О сале и говорить нечего — оно так и таяло во рту. 

Володька Щелкунов поразил меня неожиданным замечанием. 

— Братцы! — сказал он вдруг, перестав жевать, с оттопыренной щекой, глядя с благоговением на ломоть хлеба. — Да знаете ли вы, что вы лопаете? Этот хлеб посеяли, сжали, обмолотили в прошлом году! 

— Ну и что? — уставился на него Кухарченко. 

— Да это хлеб сорок первого года! Дождем кровавым политый, пожарами опаленный, пулями кошенный! Хоть в музей его!.. 

Кухарченко, пристально поглядев на Володьку, выразительно покрутил пальцами у виска. 

— Эх, сейчас бы к этому музейному хлебу да меду чайку горячего! — мечтательно, но совсем в другом лирическом ключе сказала Надя. — Четвертый день на сухом пайке, на сухом да на холодном. И когда только этот могилевский дождь кончится? — И она со злобой взглянула на пасмурное небо, на мутно-серые тучи, которые, казалось, рвались о верхушки сосен и истекали потоками проникавшей всюду воды. 

— Кончится, очень скоро кончится,— обиженно заверил всех Барашков. И все рассмеялись — белорус Барашков чувствовал себя лично ответственным за погоду в родном краю. 

— Обстановка прояснилась,— заявил командир,— разрешено разжечь костры.

— Ура! — вполголоса прокричали «друзья-робинзоны». 

Днем, часов в пять, в лесу, недалеко от нашей стоянки, прогремела вдруг длинная и раскатистая пулеметная очередь. Мы затоптали костер под недоваренным обедом и долго лежали, заняв круговую оборону, но лес молчал. Только дождь таинственно шумел в подлеске вокруг. Наконец Самсонов спрятал мокрый парабеллум и принял решение перебазироваться в наиболее густую часть леса, расположенную, судя по карте, неподалеку от села Никоновичи. Не дожидаясь темноты, группа сняла плащ-палатки, тщательно уничтожила следы своей стоянки и снова зазмеила по лесу. 

Нога еще болела, и мне по-прежнему приходилось напрягать все силы, чтобы не отстать. Впрочем, четыре дня и четыре ночи под непрерывным дождем, без сна и горячей пищи, сказывались и на других десантниках. Но остановки и привалы делались все реже — Самсонов не меньше других устал, но стремился засветло добраться до новой стоянки. Преодолев болото, вышли из осиновой рощицы. Из-за густой пелены дождя нельзя было понять — идем ли мы вдоль опушки или краем лесной поляны. 

Барашков повел группу по наезженной песчаной дороге. К хвосту колонны пробежал шепот: «Держаться к обочине, не оставлять следов!»

Существует устоявшийся миф, рождённый в годы горбачёвской перестройки - до своего июльского «прозрения» 1942 года генерал А.А. Власов был чуть ли не единственным героем обороны Киева и Московской битвы. 

Однако это далеко не так. Начнем с того, что 37-я армия Юго-Западного фронта, командармом которой был назначен А.А. Власов, была сформирована только 10 августа 1941 года, т.е. ровно через месяц после начала Киевской оборонительной операции, которую уже давно вели части и соединения 5-й, 6-й и 26-й общевойсковых армий генералов М.И. Потапова, И.Н. Музыченко и Ф.Я. Костенко. 

Во-вторых, героическая оборона Киевского укрепрайона была начата еще 7 августа 1941 года силами 284-й и 295-й стрелковыми дивизиями полковников Г.П. Панкова и И.Д. Андрюкова, т.е. за несколько дней до того, как эти дивизии были приданы войскам 37-й армии. 

И наконец, на заключительном этапе обороны Киева дольше всех сражались в окружении остатки 26-й армии генерала Ф.Я. Костенко и Пирятинская группа войск 5-й и 21-й армий генералов М.И. Потапова и В.И. Кузнецова. А 37-я армия уже 25 сентября 1941 года была расформирована, и её командарм эвакуирован в Москву.

Что касается Московской битвы, то генерал-майор А.А. Власов формально вступил в должность командующего 20-й армией второго формирования только 30 ноября 1941 года, т.е. когда второе немецкое наступление на Москву, известное как операция «Московские Канны», по сути, захлебнулось. Причём в расположение возглавляемой им армии генерал Власов прибыл уже после начала контрнаступления советских войск под Москвой, начатого 5–6 декабря 1941 года. 

Справедливости ради, следует сказать, что ряд современных авторов, в частности историк А. Исаев, пытаются доказать, что её командарм с самого начала находился в штабе армии, и все попытки его коллег (В.Н. Маганов, В.Т. Иминов), и мемуаристов (Л.М. Сандалов) представить дело таким образом, что командарм 20-й прибыл на фронт только в середине декабря, лишены всяких оснований.

Однако надо иметь в виду, что 

1) сличение власовских подписей под приказами по армии довольно шаткий аргумент, поскольку, по воспоминаниям начштаба 20-й армии генерала Л.М. Сандалова, он постоянно направлял в Москву, где пребывал «хворающий» командарм, штабного порученца с приказами по армии; 

2) в Клинско-Солнечногорской наступательной операции войск Западного фронта, которая продолжалась с 6 по 26 декабря 1941 года, принимали участие несколько общевойсковых армий, в том числе 1-я ударная и 16-я армии генералов В.И. Кузнецова и К.К. Рокоссовского; 

3) наконец, надо иметь в виду и то, что странным образом якобы «единственный» спаситель Москвы был почему-то награждён за Московскую битву орденом Красного Знамени, тогда как другие командармы, в том числе генералы К.К. Рокоссовский, Л.А. Говоров и Д.Д. Лелю­шенко были удостоены высшей государственной награды – ордена Ленина. (Евгений Спицын)

Л. И. Брежнев показывает канцлеру ФРГ Гельмуту Шмидту (тоже фронтовику) свою фотографию на Параде Победы 1945 года. 1973 год
По свидетельству личного фотографа генсека Владимира Мусаэльяна, при этом произошёл такой разговор. Леонид Ильич сказал: 
— Смотри, Гельмут, какой я молодой на Параде Победы! 
Шмидт помолчал и спросил: 
— А на каком фронте вы воевали, господин Брежнев? 
— На 4-м Украинском! 
— Это хорошо. Я был на другом. Значит, мы с вами не стреляли друг в друга…

Чернорубашечники или MVSN (сокр. от Milizia Volontaria per la Sicurezza Nazionale, итал. Добровольная милиция национальной безопасности) — фашистская военизированная группировка в Италии в период сразу после Первой мировой войны и до конца Второй мировой войны. Чернорубашечники были также известны как добровольцы милиции национальной безопасности.

Этот термин позднее применялся к аналогичной группе, выступающей в Британском союзе фашистов до войны и к членам "Атеист" — квазиполитической организации в Индии.

Свое название чернорубашечники получили из-за соответствующего цвета одежды. Подобная униформа была скопирована практически всеми, кто разделял идеи Муссолини, в том числе Адольфом Гитлером в нацистской Германии, который создал коричневые рубашки (Sturmabteilung) и черную униформу (Schutzstaffel), сэр Освальд Мосли в Соединенном Королевстве (чей Британский союз фашистов также были известны как "Чернорубашечники").

Чернорубашечники, или более правильно Добровольная милиция национальной безопасности (Milizia Volontaria per la Sicurezza Nazionale, MVSN) были образованы как военизированная организация в январе 1923 года по инициативе Бенито Муссолини, вдохновленного военной доблестью черных мундиров Ардити (итальянские элитные войска времен Первой мировой войны). Хотя как движение чернорубашечники появились еще в 1919 году, тогда они состояли в основном из бывших военнослужащих.

Свое название чернорубашечники получили из-за соответствующего цвета одежды. Подобная униформа была скопирована практически всеми, кто разделял идеи Муссолини, в том числе Адольфом Гитлером в нацистской Германии, который создал коричневые рубашки (Sturmabteilung) и черную униформу (Schutzstaffel), сэр Освальд Мосли в Соединенном Королевстве (чей Британский союз фашистов также были известны как "Чернорубашечники").

…Подводная лодка Щ-206. Вышла в боевой поход к румынским берегам 22 июня 1941 года. На базу так и не вернулась и считается “без вести пропавшей”. По одной из версий 26 июня 1941, не зная о проведении набеговой операции ЧФ на Констанцу, лодка топедировала свой же корабль – лидер «Москва», а вскоре была потоплена также своим миноносцем «Сообразительный» 
Версия спорная, но достаточно вероятная. Сложно комментировать сообщения о следе торпед, замеченном в бою при Констанце как и до гибели лидера «Москва», так и спустя несколько часов (по лидеру «Харьков»). Торпеды видели часто и много моряки всех воюющих (и невоюющих) стран. 
Существуют документальные подтверждения успешной атаки эсминца «Сообразительный» (корабля сопровождения лидера «Харьков»), по неизвестной подводной лодке при отходе от Констанцы. Моряки даже видели корму лодки и следы потопления – мазут и пузыри воздуха. С другой стороны, не было и подтверждения гибели подлодки с борта лидера «Харьков», который, собственно, и приказал «Сообразительному» заступить в охранение и атаковать ее. 
В литературе встречаются утверждения что лодка выходила на связь 28 июня 1941, они пока документально не подтверждаются 
Чтобы подтвердить или опровергнуть версию о двух взаимных потоплениях Черноморского флота 26 июня 1941 года, нужно найти на дне и изучить корпус Щ-206. Место гибели и характер повреждений подлодки дадут точный ответ, а пока это темная страница истории, которую еще предстоит раскрыть…

"Я – американец". 
Большой плакат “я-американец” над окном японского магазина в Сан-Франциско. Владелец магазина, японского происхождения (гражданин США, выпускник университета Калифорнии), повесил плакат 8 декабря 1941 года, после нападения японцев на Перл-Харбор 
Снимок был сделан незадолго до того, как магазин был закрыт, а хозяин был репрессирован и депортирован в концентрационный лагерь для людей японского происхождения.

Гибель парохода «Ростов». 
15 апреля 1918 года «Ростов» совершал рейс Алушта-Севастополь и проходя мима мыса Сарыч встретился с немецкой подводной лодкой UC-23 (командир капитан-лейтенант Люббе), находившейся на боевом дежурстве в этом районе. Команда корабля отказалась выполнять приказы командира субмарины, и по судну немцами был открыт огонь. Получив повреждения корпуса и потери в живой силе, «Ростов» стал уходить к берегу и смог выброситься на отмель в районе Фороса. 
В настоящий момент "Ростов" лежит недалеко от берега на правом борту на глубине 8- 12 м и вполне доступен даже для исследования на фридайве. За 95 лет корпус парохода был разбит штормами и развалился. Особенно пострадала носовая часть корабля — вместо нее на грунте находится множество отдельных деталей. Сохранилась специфическая корма «дореволюционной формы», руль, винты и костяк корпуса, из которого вывалились паровые котлы (лежат отдельно)

Небо над гаванью Пёрл-Харбор заполнено дымом и зенитным огнем, 7 декабря 1941 года. Легко заметить, что огонь ведут преимущественно зенитки кораблей.
Зенитные батареи вокруг боевой базы не радовали наличием расчётов, и ни на одной из них не было боеприпасов, поскольку у зенитных батарей отсутствовали погреба или склады для хранения боеприпасов. 
В силу чего все боеприпасы, сразу же по окончании учебных стрельбищ, увозились в склады и запирались на замок, ибо в противном случае они очень быстро пришли бы в абсолютную негодность, в связи с особенностями климата Перл-Харбора.
Во время атаки японцев все боеприпасы к зенитными орудиям наземного базирования оказались под замком и были подвезены к средствам ПВО ТОЛЬКО к концу атаки японских ВВС.
Боевые корабли Перл-Харбор ещё могли отбиваться своими бортовыми орудиями и пулемётами. но вот наземным частям (особенно аэродромам) пришлось... несколько плохо (очень мягко говоря).

Красноармеец 20 отдельного учебного автомобильного полка. Арестован 19 июля 1944 года ОКР «Смерш» ОУАП по обвинению в проведении контрреволюционной антисоветской агитации, восхвалении армии немецких захватчиков, клевете на Красную Армию и Советское правительство, неверие в победу Советского Союза. 
По приговору Военного Трибунала Горьковского гарнизона от 20 сентября 1944 года, на основании ст. 58 п. 10 ч. 2 УК РСФСР, подвергнут лишению свободы сроком на 8 лет с отбыванием в исправительно-трудовых лагерях. 
По заключению Военной Прокуратуры МВО от 18 февраля 1998 года реабилитирован за отсутствием состава преступления. (via)

На фото: жена Софья и Николай Васильевич с дочерью Тамарой.

13 декабря 1904 года не стало Николая Васильевича Склифосовского. Нет в России человека, кто бы не слышал этой фамилии. Это неудивительно — Николай Васильевич совершил настоящую революцию в мировой медицине. Склифосовский спас тысячи жизней. 

История его семьи трагична: его молодая жена умерла в 24 года, оставив ему троих маленьких детей. От второго брака у Склифосовского было еще четверо детей, однако из этих семи трое умерли. Один сын — Борис, умер в младенчестве, другой — Константин, скончался в 17 лет из-за туберкулеза почек. А затем и самый старший, Владимир, уходит из жизни, совершив самоубийство. Это событие сильно повлияло на отца, он оставил работу и занялся садоводством в своем полтавском имении, где вскоре умер. Но и после его смерти история его семьи не «выпрямилась». Еще один его сын, Николай, был вскоре убит в русско-японской войне. Другой, Александр, пропал в Гражданскую войну. 

Когда к власти в России пришли большевики, вдова и дети Склифосовского получили бумагу от Ленина, в которой значилось, что семью знаменитого врача «трогать» нельзя. Но почему-то эта бумага не спасла их, и уже парализованную Софью Склифосовскую и дочь Тамару в 1918 году зверски убили за то, что они «родственники генерала». Увидев портрет офицера царской армии в мундире, бандиты зарубили Софью лопатами, а Тамару вывели во двор, изнасиловали и повесили. Где похоронили женщин, до сих пор неизвестно. Большевики не разбирались, что генеральское звание было пожаловано Склифосовскому за его участие в войнах как доктора, лечившего всех раненых, независимо от положения. Из всех семерых детей великого хирурга до пожилого возраста дожила только старшая дочь Ольга. Сразу после революции она эмигрировала из России. 

За местом захоронения великого ученого в советские годы никто не ухаживал. Дом был разграблен и отдан под институт свиноводства. В домике новые власти устроили «станцию искусственного осеменения свиней», кладбищенскую церковь разобрали, фонтаны, кладбище и парк разорили. Но именем охотно пользовались.

В марте 1916 года в Басру прибыл капитан Томас Лоуренс, ставший вскоре известным как Лоуренс Аравийский. Тогда он ещё не организовывал арабские восстания, задача перед ним стояла другая - подкупить турецкого командующего Халиль-пашу, чтобы тот согласился выпустить осажденные в Эль-Куте войска генерала Чарльза Таунсенда. Британцы надеялись на безграничную коррумпированность османских деятелей так как больше надеяться было не на что - все попытки деблокировать Эль-Кут провалились, солдаты Таунсенда начали умирать от голода.

Лоуренс выполнить задание не смог, да это скорее всего было и невозможно - перед Халиль-пашой маячил такой невиданный триумф, что любые деньги отходили на второй план. Британское наступление на Багдад было остановлено, а после пятимесячной осады остатков британской армии в Эль-Куте 29 апреля в плен сдалось 13 тысяч человек, в том числе, почти пять сотен офицеров. Вместе с Лоуренсом переговоры пытался вести Обри Герберт - ещё один британский военный востоковед. После провала попытки освобождения солдат Таунсенда, Герберт и Лоуренс обратились к Халиль-паше с собственной просьбой - пощадить гражданское население Эль-Кута, не по своей воле ставшее заложником пятимесячной осады. На это Халиль-паша ответил, что судьба жителей Эль-Кута британцев совершенно не должна интересовать. Сотни жителей города были убиты уже в первые часы после капитуляции Таунсенда. 

Впрочем, судьба британцев была немногим лучше - обессиленных британских и индийских солдат погнали через пустыню на Багдад, а затем направили на строительство железной дороги. Турецкий плен не пережило более половины сдавшихся в Эль-Куте солдат.