"Если только буду жив..."

Борис Александрович Андреев родился 8 апреля 1925 года в Ленинграде, на Васильевском острове. И отец, и мать, и старшая сестра Аня пережили блокаду. Незадолго до войны Борис поступил в летную школу, где успел проучиться год. Летом 1941 года, на каникулы, он поехал в небольшую деревушку Толошницы находящуюся на границе Псковской и Ленинградской областей, где жила тетя Поля, мамина сестра. В этой деревне его и настигла внезапная немецкая оккупация, отсюда, вместе с другими подростками, его угоняли в Германию. Сама же деревня была полностью сожжена.

На чужбине, как впрочем и на родине — после репатриации, — ему выпадала работа, классическая по своей физической тяжести: угольные шахты в германо-французской Лотарингии, лесоповал в Пфальцских горах — и лесоповал же в Приуралье! На Урал Андреев, очевидно, попал не по приговору тройки или суда, а по трудовому договору: как и сотни тысяч других репатриируемых остарбайтров, его мобилизовали в так называемые «трудовые батальоны» и направляли туда, куда Родине, как это представлялось в Госплане, было «нужно». 27 апреля 1942 года — в первый же день своего угона — Борис начал вести дневник. Последняя запись в нем датирована 23 августа 1946 года — это день отъезда его из Чермоза в отпуск в Ленинград, из которого он уже на свой уральский лесоповал не возвратился.
Тем самым дневник Бориса Андреева — это уникальный рассказ о принудительном труде «от звонка до звонка» — как в Германии, так и в СССР. Первые записи сделаны в школьной тетради, затем — на отдельных листах и целых «кусках» (по несколько страниц) амбарной книги или блокнота (после репатриации, на Урале, дневник велся на листах немецкого блокнота).
Поначалу Борис старался писать каждый день, но иногда на это не было никаких сил, и тогда он помногу пропускал. Но практически нет пропусков в записях, сделанных в воскресенье, — в этот единственный «железный» выходной день. Сами записи немногословны, но скрупулезны. За редчайшими исключениями — сделаны они удивительно спокойным тоном и изобилуют цифрами — в сочетании с рейхсмарками и рублями (заработок), граммами (рацион), процентами (выработка) и километрами (пеший марш).
Между тем дневник этот крайне интересен. Разумеется, в нем встречается контент, сходный с тем, что и у других остарбайтеров. Это отвратительное питание, вплоть до голода, и вытекающая из него борьба за дополнительную еду: закосить что-то на кухне или в столовой, попрошайничество у немцев. Это и тяжкий — при такой еде непосильный — физический труд, это битье и другие унизительные наказания, болезни, побеги товарищей, одиночество в гуще своих и даже воровство своих у своих, не щадящее ни писем из дома, ни самого дневника. Но очень много и совершенно оригинальных сюжетов. Например, слух о гуманизации отношения к остовцам: «Прошел слух, что теперь в шахте дольше 5 часов оставлять русских никто не имеет права. Бить также запрещено». Или о фильтрации: «Здесь же я расстался со своим другом Васькой (фамилия Куватов, кажется башкир), с которым вместе жили около полугода. Расстались из-за того, что он был, оказывается, военнопленным, а военнопленных здесь отделили от нас». Или даже о линчевании предателей: «Ночью с нашего вагона пропал один парень. Утром нам сказали, что его „убрали“ за то, что он при немцах был в их армии и расстреливал партизан»  
После возвращения в 1946 году в Ленинград Борис окончил школу рабочей молодежи (ему оставалось еще два класса) и электромеханический техникум. После чего устроился на завод (сейчас это завод «Магнетон», но в то время у завода был только номер почтового ящика) в конструкторский отдел, стал инженером и проработал там всю жизнь, уйдя на пенсию в 1989 году. Работу свою он очень любил, был автором ряда рационализаторских предложений и изобретений. Отпуск он по-прежнему проводил в деревне — все в той же самой, в Толошницах, и все у той же тети Поли. Причем несколько лет подряд ездил туда на мопеде, а это худо-бедно 230 км. Любил ловить рыбу, собирать грибы. В то время, когда в деревне не было еще электричества, построил там ветряк, освещавший избу. В кладовке устроил фотолабораторию (сделанные им фотографии 1940–1960-х годов хранятся у многих жителей Толошниц).
Свой дневник Борис Андреев тщательно скрывал. Домашние, правда, знали о его существовании, но даже им он никогда его не показывал. Сам же к нему обращался и возвращался, а однажды, ввиду опасной ветхости оригинала, даже переписал дневник, внеся в него незначительные — сугубо стилистические — изменения. Такую секретность нетрудно понять — ведь в дневнике описаны не самые приятные годы жизни его автора. Даже напоминать о них — хотя бы и самому себе — лишний раз не хотелось. Да и отношение советского государства к тем, кто побывал в плену или был угнан в Германию, не могло не толкать к тому, чтобы говорить об этом периоде с крайней осторожностью. А еще лучше — помалкивать: даже в устной, мемуарной, форме Борис Андреев никогда ничего и никому не рассказывал о времени, описываемом в дневнике. (Proof)

Военнопленный и остарбайтер Василий Пахомов. «Сегодня жив, а завтра не знаю…»: Исповедь военнопленного, ставшего остарбайтером.

 Василий Корнеевич Пахомов родился 6 апреля 1918 года в станице Малодельской Берёзовского (впоследствии Фроловского) района Волгоградской области, но до войны жил в самом Сталинграде, где закончил школу, а затем училище. Как и многие сверстники, занимался спортом. А вот немецкий язык в школе его не привлекал, за что потом он себя очень корил. Зато охотно и хорошо рисовал, что, кстати, пригодилось в Германии – помогло выжить.
Его судьба и похожа, и не похожа на судьбы других военнопленных времён Второй мировой войны. Был призван на военную службу, был в окружении под Смоленском, выбирался с боями к своим, попал в плен, бежал, примаком прибился к местным жителям. С оккупированной территории, из Рославльского района Смоленской области, был угнан в Германию – в числе тысяч других молодых людей, но уже как гражданское лицо. Что было далее, подробно описывается в его дневнике. Писать его Пахомов начал в 1943 году, но в самом начале он вспоминает о событиях 1942 года.
В Германию, в Вернигероде близ Хальберштадта, он прибыл 4 июня 1942 года. Работодателем был Baugeschäft Erbe – строительная фирма «Эрбе». За две недели до нового, 1943 года Пахомов подвергся жесточайшему избиению за то, что возмутился и поднял руку на своего мастера. После этого он не мог вообще работать и был переведён на лёгкую оформительскую работу в столовую, где, собственно, и проявились его рисовальные способности. Этот самоявленный дар – вместе с последующим производством фактически в придворные лагерные художники – серьёзно облегчил остовскую судьбу Василия Пахомова.
Остовцем Василий Пахомов стал как бы экспромтом. По легенде – так: мол, будучи военнопленным, при отправке в Германию попал в эшелон, в котором военнопленные ехали вперемежку с гражданскими. Мало того, прямо в эшелоне он якобы и «поженился»,записавшись в семейные люди: таких «молодожёнов» в эшелоне обнаружилось аж 12 пар, и немцы со скрипом, но признали их семейными. А для пущей убедительности его жена, Валентина Дмитриевна, родила ему 24 февраля 1943 года прямо в Германии дочь Светлану. В действительности такое смешение двух контингентов (военнопленных и остовцев), ещё представимое в масштабе лагеря с его изолированными друг от друга зонами, в масштабе железнодорожного вагона уже совершенно нереально. Обе группы подлежали разным ведомствам и охранялись в пути – своими, но разными ведомствами. Означает же это только то, что Пахомова, заранее и успешно переложившегося из военнопленного в остарбайтеры, уже из Рославля везли именно как остарбайтера.
Месяц за месяцем он записывал то, что происходило с ним самим и вокруг него, много внимания уделяя своим личным переживаниям и осмыслению пережитого. Но вот что удивительно: он оценивал окружающих его людей и их поступки не по принципу «свои – враги», а сосредотачиваясь на проявлениях в людях их человеческого начала, неважно – будь то соотечественники или немцы-«хозяева», у которых ему приходилось работать. Он искренне интересуется бытом, традициями и даже жизненной позицией окружающих его немцев. То он характеризует подошедшего мастера или переводчика, то слышится чувство благодарности за милосердие, проявленное новым хозяином, а то и ирония по отношению к своим остарбайтерам («как будто и нет войны»).
Василий Корнеевич постоянно помнил, что он на чужбине, что он оторван от своей земли, от родных и близких, пронзительная тоска, временами доходящая до отчаяния («надоело»!) – вот истинный лейтмотив его дневника. И даже рождение дочери («хорошее дело»!) смешано у него с горечью условий неволи: и радует, и не радует. Его мучило, изводило бездействие (когда нет даже работы!) и ожидание конца войны, он следил за событиями в мире и ждал... Но другого выхода у него не было. Или, во всяком случае, он его не знал. (proof)

 Военнопленный Анатолий Галибин. «Нам запретили белый свет…»: Дневник военнопленного, извлеченный из его могилы

 Этот дневник был найден в братской могиле советских военнопленных у дороги Куолоярви — Микколахти на территории нынешней Мурманской области. В потайном кармане брюк одного из скелетов, извлеченных для исследования, неожиданно нашли металлическую плотно закрытую коробочку, внутри которой находилась еще одна коробочка — картонная. И уже в ней лежала книжица с картонной обложкой, с наружной стороны которой был нарисован двуглавый лев — герб Суоми, а с внутренней — красная звезда. Книжица оказалась дневником человека, представившегося на первой же странице следующей записью: «Марийская АССР. Юринский р-н. Липовский с/совет. Д. Моршавино. ГАЛИБИН Анатолий Иванович». Многие записи размыло, и не все поддаются прочтению. Начинается дневник записью о призыве в Красную армию, сделанной еще дома. Судя уже по этому, ведение дневника являлось продуманным планом Анатолия Галибина, а не импровизацией, к которой подтолкнул плен. Отсюда и система из двух коробочек — явная оснащенность на тот не исключавшийся из рассмотрения случай, если дневник переживет его автора.  
Родился Анатолий Галибин двенадцатого июня 1913 года. В Моршавино его ждали три женщины — мать, жена и дочь Люся. Еще одна дочь родилась, видимо, после его отъезда. Был он, что называется, классический рядовой необученный. Всего две недели на формировании частей под Медвежьегорском, и вот восемнадцатого июля 1941 года стрелок Галибин попадает на фронт, да еще на передовую. И тут вдруг обнаружилось, что на него и еще на 15 человек нет даже винтовок! А когда винтовки нашлись, его зачислили в 1-й взвод 2-й роты 1-го батальона 15-го мотоснайперского Краснознаменного полка войск НКВД, развернутого сначала на Поросозерском, а позднее на Петрозаводском направлении.
Записи дневника очень скупые, но, начиная уже с 19 июля, слова «оборона» и «отступление» заняли в нем свое заслуженно большое место. Двадцать третьего июля — первая смерть, и буквально в двух шагах: две разрывные пули нашли Курбанова, товарища и земляка. Тактико-стратегические вопросы не вызывали у Галибина большого интереса: «делали отступление», «финны делали наступление», — так отзывается он на усилия командования. А между двадцать четвертым июля и пятнадцатым августа — ни одной записи. Пятнадцатого августа пришло первое и, по сути, прощальное письмо из дому: жена написала о своих дурных предчувствиях, но сам Галибин храбрится, пишет ей, утешает ее. Гораздо отзывчивее он на трудности с бытом и питанием: последние перешли уже к 2 сентября в самый настоящий голод. Но еще большую тревогу
и недоумение вызывает у автора дневника проблема другого дефицита в армии — недостатка оружия и боеприпасов!
Двадцатого августа он впервые записывает чужой адрес — адрес погибшего бойца из его отделения (имя не сохранилось). Таких адресов в дневнике будет еще немало.
Записи дневника уложились в неполных 15 месяцев. Самая первая датирована двадцать шестого июня 1941 года, а последняя — тринадцатого сентября 1942 года.
5 сентября произошло то, что произошло: Галибин попал в плен. В записи за 4 сентября читаем: «Неприятель ведет себя сильнее и сильнее. Засыпает нас из пулеметов и автоматов, а мы лежим без патрон. Все имеющиеся остатки патрон собрали для пулеметов. Лежу с двумя гранатами, которые храню на последний случай…»
Но этого последнего случая — подорвать себя вместе с врагами — не представилось. Финны нашли лежащим по щиколотку в воде, в луже.
В тот же день Галибин повстречал в плену еще около сотни своих, в том числе старшего политрука и раненого в бедро Каретина. Колонну военнопленных из приблизительно 100 человек отвели в деревню Самоозеро, но при этом расстреляли одного человека — политрука. Мнение о пережитом в плену у Галибина однозначное: это — «год, который, не задумываясь, можно было бы с удовольствием вычеркнуть из жизни, так как ничего кроме лишений и огорчений он не принес». Согласно финским документам, Галибина передали 10 июня 1943 года германской контрразведке — абверу, отвечавшему за перевод части советских военнопленных из финского плена в немецкий. И вот тут-то — поразительная развилка судьбы Галибина, вернее, ее загадка.
В октябре 1944 года в районе финского лагеря для советских военнопленных Салло-Куолоярви) местные жители указали на рвы и воронки, в которых были захоронены расстрелянные, по их словам, советские военнопленные. Там, действительно, оказались останки красноармейцев. В кармане одного из них обнаружился дневник Галибина, в кармане другого — алюминиевая ложка с надписью «Окунев В. В. 1941–1942» . И, казалось бы, все очень просто: немцы Галибина расстреляли, а при нем в кармане брюк был этот самый дневник. Ибо — и вот оно, острие развилки-загадки, — Анатолий Иванович Галибин был… освобожден из немецкого плена и репатриирован!
По крайней мере мы встречаем его имя в списке из имен 1603 советских военнопленных, приложенном к письму зам. начальника ГУКР «СМЕРШ» генерал-лейтенанта Бабича зам. уполномоченному СНК СССР генерал-лейтенанту Голубеву от 16 марта 1945 года с просьбой пробить этот список по перечню репатриированных советских граждан. Включен он и в именной список освобожденных из плена и репатриированных советских военнопленных от 4 апреля 1946 года!
Если это правда, то вывод может быть только такой: дневник Анатолия Галибина был обнаружен в кармане не его брюк!
Как так могло получиться? Возможно, Галибин, опасаясь за свою жизнь в момент передачи себя немцам, успел передать дневник товарищу, впоследствии расстрелянному вместе с Окуневым? И почему он не дал о себе знать родне в Моршавино? Впрочем, дал знать или не дал — этого мы тоже наверняка не знаем, коль скоро утонуло и само его родное село...

  https://planeta.ru/campaigns/_12_dnevnikov_voennyh_let