Я убит подо Ржевом

Все знают стихи Александра Трифоновича Твардовского:

Но не все знают о судьбе мирных жителей города Ржева, которые находились в нем с 14 октября 1941 года по 3 марта 1943-го. Сегодня отмечается 71 год, со дня освобождения города Ржева от немецко-фашистских захватчиков. К моменту освобождения город был полностью разрушен. Единственным сохранившимся зданием, оказался старообрядческий храм Покрова Пресвятыя Богородицы, в котором прятались оставшиеся жители города. А было их, всего- 248 человек...

Накануне войны в Ржеве проживало более пятидесяти тысяч человек. С началом войны в Ржеве началась эвакуация населения и предприятий. В первые месяцы войны на фронт ушли более шестнадцати тысяч жителей этого города.


Полтора года, две группировки по миллиону каждая, вели тут боевые действия.


Покидая Ржев, немцы 1 марта согнали в Покровскую церковь на улице Калинина почти все оставшееся в живых население города, 248 человек - женщин, стариков, детей. На заминированные двери храма был повешен замок. Однако сообщение о том, что фашисты планируют уничтожить всех оставшихся в живых ржевитян, Красной армии стало известно еще накануне. В три часа ночи 3 марта наша армия нанесла удар по подвальным помещениям склада, где находились фашистские подрывники. Последние подразделения немцев не покидали Ржев до раннего утра 3 марта.
На Ржев наступали 215-я и 274-я стрелковые дивизии 30-й армии. В ночь на 3 марта они подошли ко Ржеву. Пройдя через заминированные кварталы Ржева и потеряв по пути немало бойцов, отряд ранним утром вышел к Покровской церкви и освободил находившихся в ней жителей города. Так закончились семнадцать месяцев оккупации города Ржева.





Коновалов Павел Ильич с жителями Ржева, которые бил освобождены из заминированной Покровской церкви. 1966 год. Слева направо: Струнина Т. Я., Крочак Ф. М., Струнина А. Ф., Тихомирова М. А., Коновалова В. Т. И Коновалов П. И. из Волгограда, Кузьмин Ф. М., Орлова А. С. И директор ржевского краеведческого музея Смолькова И. К.


Из воспоминаний Матрены Александровны Тихомировой — матушки диакона Феодота Тихомирова, который служил в Троицком храме Ржева, закрытом еще до войны, а затем в Покровской церкви. Диакон Феодот и матушка Матрена 1 марта 1943 года вместе с оставшимися жителями города оказались узниками заминированного храма:

«Полтора года мы прожили в немецкой оккупации. Немцы вступили в город на праздник Покрова (14 октября), ехали поодиночке на мотоциклах! Сразу стали ходить по домам, грабить, отнимать продукты, одежду, скотину, птиц. Штыками выламывали запоры, выбивали стекла и рамы. У нас отняли две коровы.

Правда, наладили службу в церкви, а сами в это время по домам грабили. Меня гоняли расчищать снег на дорогах, а мне было за пятьдесят, рыть окопы вдоль берега Волги, откуда они сражались против наших, шедших с другой стороны Волги. Старика моего, ему было за шестьдесят, до войны служил диаконом в церкви (здесь имеется в виду диакон Феодот Тихомиров — примечание автора), заставляли носить на станцию награбленное ими добро, пудов по пять; когда падал от усталости, били, теплые сапоги сняли, дали взамен рваные опорки, а были лютые морозы. Несколько верст так шел, пришел весь распухший и в крови, избитый. А то заставляли целый день носить воду для немецкой кухни.

И церковь не оставляли в покое. Просили ее под госпиталь, священник о. Андрей Попов (потом убитый ими) и мой муж диакон Феодот Тихомиров ходили к немецкому коменданту с просьбой оставить ее. Позже, когда народ стали вывозить в Германию, старику пришлось стоять на амвоне и не допускать немцев в алтарь, грабить и разрушать иконостас, уносить иконы. Они очень охотились за ними, для музеев.

Перед самым отступлением, уже после смерти о. Андрея, когда народу совсем мало в городе осталось, подъехали к церкви семь машин, четыре немецких генерала (а может, другое высокое начальство), закрыли старика в церкви, четыре часа упрашивали его ехать с ними в Германию и увести внутреннее убранство церкви, иконостас. Диакон отказался, тогда они сказали: «Все равно ваши вас разорвут, когда придут». А он ответил: «На все воля Божья». Пришел оттуда весь черный, едва дышал, не верил, что жив остался.

В церкви у них, вроде, санитарный пропускник был, обсыпали каким-то порошком, уговаривали людей уехать к ним, мед с хлебом есть, а город решили взорвать, чтобы не осталось камня на камне. После разговора начальства со стариком, не прошло и недели, как начали собираться совсем. Народу в городе почти не осталось. Дома осталось только несколько больных тифом, а всех, кто мог двигаться, согнали в церковь, около трёхсот человек, улицы с уцелевшими домами заминировали, взрывали крупные сооружения: мост, каланчу. Нас еще за полгода до отступления выгнали из своего дома в сторожку при церкви.

Наш дом и другие дома на ул. Калинина заминировали, и шнуры протянули к церкви, и в притворе (коридор при входе) положили крупные противотанковые мины. Нас не выпускали целую неделю из сторожки, чтобы не видели их дел, окна приказали завесить. Нас в сторожке было трое: мы со стариком и старая сестра мужа — Татьяна Федоровна Федорова. В день отступления, часов в восемь утра, пришел к нам переводчик коменданта; это был рыжеватый, худощавый, высокого роста немец, лет пятидесяти. Глаза серые, носатый. Он считался хорошим человеком: и нас, и других людей защищал от бесчинств своих людей, от грабежа, докладывал об этом коменданту.

Нам разрешили снять с окон занавески, и мы смотрели, как в открытую церковь носили больных, маленьких, вели хромых. Переводчик пришел и говорит: «Про вас говорят, что вы партизаны». У старика была борода, а бороды видели они у партизан. Мы сказали: «Он пастор, потому и с бородой». Переводчик: «Если пастор, докажи — отслужи мне молебен здесь, сейчас». Диакон облачился, зажег кадило и начал молиться. И мы тоже. И переводчик встал вместе с нами и плакал. После этого и говорит: «Надо с вами поговорить, все равно ваши придут — вас расстреляют. Остается вам жить двадцать четыре часа, а мы отступаем. Поедемте со мной, пока не поздно, я здесь могу быть только двадцать четыре часа». Несколько раз так сказал.

Мы ответили: «Что Бог даст», смотрели на иконы и крестились, ехать отказывались. Тогда он берет наган, нацелился на нас и говорит: «Чем убивать вас красным, лучше я вас убью». Мы заплакали, стали просить прощения, умоляли оставить нас. Тогда он сказал: «Ну, давайте, говорить начистоту, говорите, что вы знаете, а я буду говорить, что я знаю».

Я и стала говорить, думаю, все равно — конец. «Мы в вашу поганую землю не поедем, там все поганые, не крещеные, пусть убивают свои, русские, они крещеные». Он: «А как вы разбираетесь?» Я: «У нас всюду церкви есть, а у вас нет. Хотя вы и признаете Исуса Христа, а крещения у вас нет. У нас же после крещения надевают кресты, а крест — телу хранитель, крест со дна моря вынимает, и всех врагов побеждает. Вы молились, а не крестились во время молебна, какой же вы веры тогда?»

Он: «Я — евангелист». Я: «А как же Евангелие не велит даже муху убить, а вы нас, людей хотите убить». И упала я на пол, почти без сознания от страха, что так сказала. Старик закрыл глаза руками, и отвернулся, чтоб не видеть, как меня застрелят. А он (переводчик) не только что стрелять, а и вовсе бросил наган, схватился за голову, и несколько минут стоял молча, и пошатываясь.

Потом я расслышала: «Пятьдесят лет прожил, этого ни разу не слышал…» Очнулся, куда-то побежал, принес двадцать две таблетки. А мы думали, побежал за гестаповцами, чтобы те нас расстреляли, стали прощаться друг с другом, как перед смертью. А он принес таблетки, заставил тут же принять; мы немного пришли в себя, продолжили разговор.

Он: «Молитесь Богу за меня, а я за — вас». Вынул из-за пазухи фотокарточку, где он с женой и детьми — мальчиком и девочкой. Показывал нам и плакал: «Я войны очень не хотел. За что воюем. Я имел пятьдесят десятин хлопка, большое имение. Я чистокровный немец. Мы многие богатые, не хотели войны, но мы все подчинены Гитлеру».

Старик: «Почему вы так хорошо говорите по-русски?». Он: «Я ученый, образованный».

Старик: «Очень плохо ваши коменданты обращались с нами». Он: «Война, ничего не поделаешь. Но этот, последний, лучше, а те только карманы набивали, о народе не думали».

Старушка Татьяна Федоровна: «У вас двое детей, и у нее (показывая на меня) тоже двое детей — мальчик и девочка». Он: «Где они?»

Я: «Сын в Москве, дочь в Ленинграде». Он: «В Москве — не знаю, а в Ленинграде холера и голод. Давайте молиться, чтоб вы своих детей повидали, а я — своих. Ну, мы вас оставили в живых, пускай с вами как хотят красные поступают, а я не трону».

Старик: «А после вас пойдут ваши, фронт, и расстреляют нас, комендант прикажет». Он: «Комендант уже два дня, как уехал».

Старик: «Кто же будет фронтом управлять?» Он: «Я фронтом управляю, скажу, чтоб вас не расстреливали, загонят в церковь в три часа вечера, и будут на паперти стоять немецкие часовые по четыре часа, потом меняться. Когда немцы будут уходить, спросят вас, не обижают ли вас, ваши русские. Если будут обижать, скажите — они сразу за шнур дернут, и ничего не останется. На церкви будет замок, и ключи тут же оставим». Об этом сказал только нам. Никто больше не знал.

Так нас и посадили. Просидели сутки, вызывали нас часовые к двери, спрашивали, не обижают ли нас. «Нет, не обижают». Иногда нас со стариком пропускали выходить в сторожку, воды взять. Там сидела старушка Татьяна Федоровна, плакала и молилась. Она еле двигалась: немецкими проводами ей изуродовали ноги. На дверях церкви висел замок и были ключи.
Наступили вторые сутки. Во втором примерно часу ночи стало все затихать, не стало слышно и часовых, а то они стучали от холода ногами на паперти. Прошло несколько часов… Кругом было тихо. Близился рассвет, мы — к окну. Ничего еще не видно, темно. Вдруг где-то далеко-далеко мелькнули огоньки. Блуждают, двигаются. Ближе… Светлее стало, смотрим — идут осторожно от пожарной каланчи (она была на соседней с церковью улице) один за другим поодиночке военные, и будто ищут что-то. Присмотрелись — на немцев не похожи, и по одежде, и по походке. «Неужели наши?»

Попросила я мальчишек: «Взбирайтесь на подоконник, кричите «ура», там наши идут». Мальчики закричали. Только те услыхали, как бросились к нам, гремят замком и ключами; как распахнули двери, бросились мы друг к другу, тут и рассказать невозможно, что было.

И слезы, и обмороки, и объятия, и поцелуи… «Сынки наши дорогие, желанные…» «Мамашеньки, наконец-то вас нашли, уже сколько времени людей живых ищем, нет никого, весь город прошли». Сколько лет прошло, а все это — как пред глазами. Велика была радость повидаться со многими хорошими людьми, которые освобождали наш город, и нас спасли.

Хотелось бы и узнать судьбу того человека, который сначала оставил нам жизнь. Один из наших знакомых утверждал, что в последнее время у коменданта был переводчик из советских немцев (из респ. Немцев Поволжья), по фамилии Смирнов. Мол, это он и есть. Но, тогда при чем пятьдесят десятин хлопка, и другое? Может, был другой человек, наш-то знакомый не был в то время со стариками».

Примечание автора Марины Волосковой: Из воспоминаний других участников тех событий стало известно, что немец, пощадивший жизнь Тихомировых, носил фамилию Юпатов. Информация о дальнейшей его судьбе не найдена.

Немного о самой церкви: 6 мая 2008 года, исполнилось 100 лет со дня закладки старообрядческого храма во имя Покрова Пресвятой Богородицы, что во Ржеве на Смоленской улице, д.62 (ныне - ул. Калинина).

Закладка храма во Ржеве. (Фото из журнала "Церковь" за 1908 г.)




И немцы не разбили и красные не тронули... как не странно, но Покровский храм- никогда не закрывался, действует и по ныне.

"Руская Вера".

спасибо