Расстрелянные в 1952 году.

Сусанна Печуро, Женя Гуревич, Боря Слуцкий и Владилен Фурман, расстрелянные в 1952 году. 

7 февраля 1952 года в Москве прошёл закрытый процесс над членами литературного кружка московских школьников, распространявших отпечатанные на гектографе листовки о недемократичности советской избирательной системы. Всего по делу проходило 16 школьников и студентов. Им вменялось в вину измена Родине и подготовка убийства Маленкова. Приговор: высшая мера наказания трем организаторам группы, 10 лет лагерей — трем участникам, 25 лет — десяти остальным. Кроме того, Сусанну Печуро обвиняли в том, что она была связной между молодежными и еврейскими сионистскими организациями. 

Рассказ самой Сусанны:

Я – Сусанна Соломоновна Печуро. Это моя фамилия девичья, и я её никогда не меняла. 
Вся жизнь — это была школа. Надо сказать, что я была шибко идейной. 
Мы себя уважали. Себя и своих учителей. И поэтому действительно учились, вот, с полной отдачей. Да нам и интересно было. Никаких вам телевизоров, ничего этого не было. Книги/ очень долго не было, вообще с книгами было очень плохо. Потом в доме напротив театра Вахтангова открыли детскую библиотеку. Очередь туда стояла донизу. Все дети района бегали туда. И когда кому-нибудь из нас попадала хорошая книжка, мы друг другу занимали место и передавали её друг другу. Пока библиотекарши поняли, что она ходит всё время по одной школе. 

И мы свою школу называли «демократическая». Потому что в нашу школу брали. И, кроме того, тогда ввели школьную форму, и очень много семей не имели возможности купить школьную форму для своих детей. И, вообще, собрать их в школу. И тогда мы делали это сами. У нас был школьный совет. А ещё, а у меня был Дом пионеров помимо всего прочего. 

А у нас был литературный кружок. Очень хороший, очень/. Нас плохо учили. Но мы учили друг друга. Главное, мы все были вместе, мы все очень дружили, мы все друг друга очень любили. Но, воспитатель/, наша руководительница как раз была одной из тех, которая на нас донесла. 

И мы сказали, что с нас хватит. И стали заниматься сами. И с этого началась наша организация. 
И мы хотели разговаривать свободно о том, что, вообще, нас волнует, что происходит в стране. Потому что всё-таки про тот же самый космополитизм мы знали. Про новую волну репрессий мы знали. Ну, жили-то среди людей. И мы ушли к Борису. Потому что Борис был, помимо того, что он жил один, он был абсолютно не по годам образованный человек. Очень много читал. Хорошо знал марксизм, например. Просто всё успел перечитать. 

И тут оказалось так, что больше, чем всякие этюды, мы разговариваем о жизни. И разговариваем о том, что всё как-то, вот, мы все читали Ленина. «Государство и революция» была наша настольная книга. И что то, что делается, с принципами ленинскими, с принципами «Государства и революции» не совпадает ни в чём. Что всё это просто искажено, всё не так. А потом? Ну, потом мы читали «18-е Брюмера» Луи-Бонапарта и так далее. Всё это. И тогда впервые Борис сказал, что это похоже на бонапартизм. И потом, ну, такие вещи, как почему, например, как живёт деревня. Что такое, что такое волна репрессий, вот, прежних лет. Что такое национальная политика, как она выглядит у нас. Депортация и прочее. Коллективизация. О коллективизации мы знали мало. Это потом уже я в лагерях узнавала. 

Мои улеглись спать. Вся моя семья, кто на чем. А я села в угол, как всегда. У нас так стол стоял. И в углу стоял сундучок с моими учебникам, тетрадями и прочее. И я сидела всегда на этом сундучке, вот здесь на этом углу я занималась. Стала читать и конспектировать статью Ленина о Соединённых Штатах Европы. 

Вдруг звонок в дверь. Топот, грубые голоса какие-то. И пошли по комнатам. И каждая семья думала, что это что-то у них. И последними зашли к нам. Значит, всем сказали, никому не выходить из квартиры. Зашли к нам. Подошёл ко мне опер, главный из них, и это был— Блинов. Никитин/, Скороходов, Блинов и Никитин. 3 человека. И положил передо мной ордер. «Подпишитесь». Ордер на обыск и арест. И он меня заслонил собой, потому что вот такой уголок. И я говорю, подписываю и говорю: «Скажите родителям, что только обыск. Не говорите про арест. Я их подготовлю». Он так отшатнулся и говорит: «Ты что, пони/, знаешь?». Я говорю: «Знаю». Он не сказал им, что арест, он сказал, что обыск. .Начался обыск. Подняли всех, даже четырёхлетнего братишку. Подняли. Брат плакал на руках у мамы, махал рукой и кричал: «Пусть эти дяди уйдут». А мама ему затыкала рот, плакала… Обыск шёл до приблизительно 4-х часов ночи. Позабирали они невесть чего.. Художественную литературу, которая почему-то чем-то им казалась. .Но, больше всего их, конечно, заинтересовала книга Рида «10 дней, которые потрясли мир». «А-а-а!» И один говорит другому: «Ты гляди, англичанин, а писал про Троцкого». Я говорю: «Американец». «Во, про Троцкого писал, а она тут это читала». А я говорю: «А вы посмотрите, чьё предисловие». Он посмотрел, говорит: «Хм, Крупской. Чего бы это? Ну, ладно, клади». Положил в мешок. 

У меня один экземпляр— этого, программы они взяли, а у меня два. И один, я могу что угодно врать. Но, если два? А второй лежал там, где книжки лежали. В сундучке. И они начинают из сундука выбрасывать, значит, учебники и тетради, и я начинаю верещать: «Что ж вы делаете! Мне завтра в школу! У меня контрольная! Что вы делаете с учебниками! Вот, вы обложки портите…», и прочее. Я беру то, что они проверили, складываю аккуратно, кладу, значит, в одну пачку. Они смотрели, смотрели, им это надоело. И тогда, пока они там разбирались, я вытащила из-под той пачки программу и спрятала под проверенное. Вот они её и не нашли. И тогда я подумала, что всё не так плохо. Если их так легко обмануть, если они такие олухи… А— Никитин…. полный, немолодой человек. Он ползал, вытаскивал из нижнего ящика комода бельё и говорил моему отцу: «Собачья же работа-то у нас. Ведь, вот, ползай, ползай там. И ночь не спишь». Это, как отец говорил: «Да, конечно, трудная у вас работа». 

Вот, всё, что попалось под руку, насовали, получился мешок. Все фотографии. Вот фотографии, где дети, всё забрали. Вот. И… говорят: «Так, пойдёшь с нами». Мать: «Куда!? Чего?», отец: «Не кричи, не кричи, они разберутся. Это же наша власть». Я говорю: «Да, да, да. Они разберутся. Я приеду обратно, вот увидите, вы не волнуйтесь». Они говорят: «Одевайся». А я была в халате. Я пошла за занавеску, надела платье, сняла комсомольский значок. И вдруг я в этот момент поняла, что я никогда сюда не вернусь. И очень захотелось взять что-нибудь на память. А на этой тумбочке лежала вот такая маленькая куколка. Ребята надо мной всегда смеялись, что я в куклы продолжаю играть уже в 10-ом классе. Действительно, очень любила куклят. Вот, маленькая куколка. Я её взяла. И они это увидели. Как они кричали: «Ты что здесь детский сад устраиваешь, положи немедленно!» То есть, мне кажется, что в это время им стало просто не по себе. Забирают человека, который берёт с собой куклу. Сказали матери: «Дайте ей пальто. Валенки какие-нибудь есть старые? Дайте ей валенки. Положите какой-нибудь еды самой простой». Я говорю: «Да зачем, чего?». «Давай, давай. Платок есть какой-нибудь?». Она достала бабушкин старый платок. «Так. Замотайся. Надевай пальто. Валенки надевай. Пошли». И в коридоре, когда мама ко мне кинулась, я ей говорю: «Мама, ты не плачь. Всё обойдётся, обойдется». И говорю ей тихонько: «Мама, кто будет спрашивать, где я, всё расскажи. И сделай уборку». Мама так отшатнулась, поняв, что я говорю. «Сделай уборку». «Хватит разговаривать». Всё, вниз и в машину. 

Через две недели перевели в Лефортово. Вот там началась настоящая тюремная жизнь. Страшная. С бесконечными ночными допросами. С неделями без сна. С тем, что теряешь сознание, теряешь вообще всякую ориентацию, потому что всё уже, ничего больше не остаётся. С тем, что ведут по коридорам, стучат об пряжку, и тебя поворачивают к стенке. Ну, минута. И вот эту минуту спишь. Сижу на допросе. Он задаёт вопрос. Он пока записывает, я сплю. Он кричит: «У тебя нервы железные». «Ну, да». Одиночка, одиночка, одиночка, одиночка. Вот это пошло следствие. Потом переводили на Лефо/, Лубянку, привозили обратно. 

Вот. А потом был суд. Дали обвинительное заключение совершенно дикое. Где чего только не было. А потом было 7 дней суда. Семь дней. Сидело 3 пожилых человека. Конвоир за каждым из нас. Разумеется и ни обвинителя, ни защиты, никаких свидетелей. Суд в подвале той же самой, того же Лефортово. И приговор. 

И когда ребятам объявили высшую меру, все стали кричать и плакать. Девчонки особенно. И кто-то сзади кричал: «Пишите на помилование, пишите, просите помилования!». И Женя обернулся и сказал: «Мы не будет писать, просить помилования». Я знаю, что они не писали о помиловании. Отказались. А остальным… троим из нас дали по 10 лет. Моей несовершеннолетней сестре, которая ни в чем и не участвовала. И ещё двоим, Тамаре Рабинович, которая ни в чем не участвовала, и Гале Смирновой, которая тоже практически ни о чем не знала. Замечательная формулировка: «За отсутствием состава преступления — 10 лет». 

Вот. А попала я в Инту, на пересылку Интинскую/. 
Первый лагерь, как первая любовь, никогда не забывается. Вот сколько меня потом мотали куда угодно, вот, Интинский, этот 5-й ОЛП. Вот остался олицетворением всего. И всего страшного, а самого главное – всего хорошего. И вот тех самых людей, без которых я, вообще, бы/, ну, и вообще бы ничего не было. Которых я до сих пор, вот, так люблю и понимаю, что ну, всё было бы не так, если бы я с ними не встретилась. 

А, ну, первый раз, когда меня вызвали прямо из лагеря, кстати, в этот день я себе киркой поранила ногу. Поэтому вот в таком вот виде я ещё ехала. А это были очень тяжелые работы. Это была земляная работа. То есть мы должны были— этой самой— киркой разбивать мерзлоту, накладывать на носилки и нести за 300 метров. Там всё это складывать, утрамбовывать. Когда это всё там замерзало, мы должны были делать всё там и нести сюда обратно. И как говорил наш начальник: «Мне не нужна ваша работа, мне нужны ваши мученья». 
Вот. И с этой работой у меня связаны два таких воспоминания для меня важных. 

Первое. Мы тащим эти носилки с девочкой литовкой. У неё сломана рука. Я как-то в этот день, ну, всё плывёт. И мы возвращаемся. А накладывали мы по очереди. Один накладывает, другой, хотя бы в это время, отдыхает. И я смотрю, она накладывает на свою сторону носилок. И первая мысль, совершенно подлая: «Ах, как хорошо, мне будет легче». А вторая: «Господи, как же я могу». Я ей говорю: «Что же ты делаешь? У тебя же рука болит. Ты клади в середину». Она мне говорит: «Ну, тебе сегодня совсем плохо. Завтра будет плохо мне, ты сделаешь также». 

И другая. Со мной в паре француженка. Маленькая, худенькая француженка. Луиза Лендель. 25 лет за измену родине. Чего? Она с мужем, с годовалым ребенком приехала в Россию. Муж — инженер. Какой-то контракт заключил на работу. И муж через год умер. И она решила возвращаться во Францию, естественно. Гражданка Франции. Подала заявление, что она с ребёнком просит, вот. Её посадили, ребёнка отобрали. Ей дали «измену родине». Она всё никак не могла понять, какой родине она изменила. Ребёнка она так и не нашла. И вот, когда мы с ней шли с носилками, она чего-то всё время напевала. А я французского не знала. Я попросила, чтобы мне перевели. Оказывается песенка была такая: «Если ты никогда не был в Париже, то садись на самолёт, пароход или поезд. И ты узнаешь, что нет на земле места прекраснее Парижа». Вот она тоже умерла при мне. Эта Луиза. Так и не найдя своего ребёнка. 

И потом, когда нас взяли, надо сказать, что всю нашу школу без конца таскали. Учеников, учителей. Я потом читала все эти материалы. Не было ни слова против нас сказано. А, ведь, в общем-то, люди понимали, кто мы и что мы. Никто ни слова плохого. А наша классная руководительница, Надежда, Екатерина Николаевна Неустроева, сестра того Неустроева, который знамя поднимал над рейхстагом. Она всю войну прошла. Она была такая очень партийная женщина. Она дала такую характеристику мне, что прямо как к званию героя Советского Союза присваивать с такой характеристикой. Ведь, никто из них не испугался. Их спрашивали о их учениках. Они учеников не предавали. Ни учителя, ни товарищи по классу.

вв