"Асы меткого выстрела Ленфронта" без сказок

Контрольные стрельбы снайперов 128 сд  54 армии в ноябре 1941 г.

Товарищ Потапов заливал по снайперам... Про ложку на 300 метрах и между глаз с 800?

 

На полигоне ГАУ валовые снайперские винтовки в конце 42 давали примерно такие результаты (кликабельно)

300 метров в руках полигонных   стрелков с большой практикой - 6-8 попаданий в грудную мишень. Из 10.
Вполне естественно что фронт стрелял гораздо хуже. Даже с учетом возможности снимать сливки не выбитого еще мобконтингента на 24 снайперские должности снайперской группы дивизии.

Фото. Ст. сержант  А.Н. Седашкин

Кто хочет, тот конечно может верить что М.И.Сурков убивал за свой год участия в боях в среднем по два немца в день. Но данный блог не для этого контингента, тут приветствуются люди с интеллектом и знаниями темы несколько выше среднего уровня.

Да и добросовестность помимо указанного тоже важный критерий. Бесстыжая наглость обличителей Симо Хяюхя, чья жажда правды резко исчезает стоит бросить взгляд на наших родных мастеров меткого выстрела, чьи успехи проверялись примерно так же как у финнов, откровенно напрягает - пропогандистская сволочь даже не скрывает что прекрасно знает цену своим басням, просто в соревновании брехунов нужно занять первое место.

Мысль что выдуманные подвиги лиц умеющих договориться с начальником  заслоняют настоящих в эти головы не помещается. Для их кормушки безразлично на ком паразитировать. Это кстати они тоже говорят практически открытым текстом. Да да, "бросившийся с гранатами под танк сержант Добробабин" всплывший в дежурке немецкой вспомогательной полиции,  сейчас  возвращает свое доброе имя  именно поэтому.

В итоге сейчас даже трудно предполагать кто из наших снайперов  в ВОВ реально настрелял больше всего захватчиков. Нельзя сказать даже приблизительно.

Седашкин (122 трупа к июню 1942) и  разбитый в  первые дни войны в Литве   кадровик Статуев (71) . Седашкин видимо не стрелял, а вот счет ветерана 128 сд Статуева очень интересен, на фоне то цифры 0 в ведомости.

К маю — июню на всех рубежах активной обороны Ленинграда устрашающий врага размах приняло истребительное движение — суровый и жестокий, но необходимый метод борьбы с гитлеровскими захватчиками. Наши снайперы-истребители, еще недавно мирные, а теперь ожесточенные злодеяниями гитлеровцев люди, мстят врагу за все, что тот учинил на нашей советской земле. Ежедневно и еженощно они охотятся на врага в одиночку, и каждый их выход в свои стрелковые ячейки — грозный вызов всем полчищам гитлеровцев: «Убирайтесь! На нашей земле вам — только могила!»

В частях Ленинградского и Волховского фронтов таких одиночек-охотников были сначала десятки, теперь — сотни, даже, пожалуй, тысячи. Они объединяются в боевые коллективы, в которых лучшие охотники передают свой опыт новичкам и руководят специальными курсами. Из этих снайперов, наконец, составляются целые воинские подразделения.
Мне давно хотелось побывать в одном из таких подразделений.

Вчера вечером в редакции «Ленинского пути» я узнал, что в 128-ю дивизию, где есть рота снайперов-истребителей, собираются ехать на своей машине кинооператоры Ленинградской кинохроники Богоров и Зозулин. С ними едет и фотокорреспондент ТАСС Г. И. Чертов. Я решил воспользоваться оказией.

Рота снайперов-истребителей находится на правом фланге дивизии, то есть у самого Ладожского озера. От озера линия фронта идет в общем строго на юг, километра три тянется по разбитым лесам и болотам, затем на протяжении следующих пяти километров пересекает превращенную войной в зону пустыни территорию Синявинских торфоразработок. В двух километрах далее к югу, у развалин деревни Гонтовая Липка, линия фронта проходит поперек старинного Путиловского тракта (идущего от Ленинграда через Синявино и Путилово к реке Волхов).Весь этот десятикилометровый участок занимают стрелковые полки 128-й дивизии: справа, у озера, — 374-й; посередине, против Рабочего поселка № 8 (сильнейшего узла обороны гитлеровцев) — 741-й, а южнее, вдоль Черной речки, — 533-й.Снайперы роты, в которую я направляюсь, ходят для истребления гитлеровцев во все три полка.Я пишу эти слова на командном пункте 128-й дивизии.

...

Здесь начальник политотдела, старший батальонный комиссар Яремчук, рассказывает нам о роте снайперов-истребителей.

За короткий срок рота уничтожила пятьсот сорок восемь гитлеровцев. Каждый из них был подстрелен в систематической, умелой и беспощадной охоте. Эта рота по к нынешнему дню состоит из семидесяти семи человек, — значит, в среднем на одного бойца приходится от восьми до девяти убитых врагов.

Но самое удивительное: уничтожив пять с половиной сотен фашистов, то есть положив в землю полностью батальон немцев, сама рота не потеряла ни одного человека убитым, и только трое в роте были ранены. Один из них сегодня уже вернулся в строй.

Счет истребленных гитлеровцев ведется строго, проверяется тщательно, придирчиво, и потому, даже если допустить возможность в редких случаях отдельных преувеличений или ошибок, сообщенная мне цифра потерь гитлеровцев может измениться весьма незначительно.Яремчук называет лучших снайперов — алтайца Кочегарова, Седашкииа (который сейчас ранен), Селиверстова.

Решаю немедленно отправиться в эту роту. Мои спутники остаются до утра со своей машиной в штабе дивизии.

 ...

10 июня. Вечер.
КП командира роты

При первом взгляде на человека, встретившего меня, я не подумал, что он и есть командир грозной, всему фронту известной роты. Парень лет двадцати, гладко причесанный, с задорным лицом и насмешливыми глазами задиры и забияки совсем не произвел на меня впечатления воина дисциплинированного, выдержанного, точно рассчитывающего свои слова и поступки. Так, подумалось мне, рубаха-парень, но уж больно дерзкие у него глаза, любит, наверное, похулиганить... Ну да что с такого возьмешь — мальчишка!

Я не удивился медали «За отвагу» на его гимнастерке — в такой роте должны быть отважны все, — но удивился трем зеленым «кубарям», украшавшим каждую из его зеленых петлиц. — Старший лейтенант?

— Точно, — ответил он и, почему-то смутившись, добавил: — Представили к званию капитана уже давно, да чего-то не пришло еще утверждение!

— А где командир вашей роты? — спросил я, осматриваясь в полумраке, не разгоняемом двумя крошечными оконцами справа и слева от двери. — А это я! — просто ответил парень, и так я узнал, что он и есть Александр Федорович Байков, о котором мне уже было известно, что накануне войны, год назад, ему действительно было девятнадцать лет, что, едва окончив тогда семилетку, избрав своей специальностью изготовление дамских сумочек, портфелей и чемоданов, он стал учеником галантерейного цеха, а в порядке комсомольской общественной нагрузки трудолюбиво занялся в своем цехе культработою...

Не представляю себе, как удалось ему стать командиром роты, уложившей здесь, на подступах к Ленинграду, невероятное количество гитлеровцев и не потерявшей при этом ни одного человека убитым?!

Обо всем этом предстоит мне узнать в подробностях.
В бревенчатом срубе, который не совсем правильно называть блиндажом, потому что он не врыт в землю (болото!), — чистота, опрятность, порядок. Я приписываю их прежде всего воздействию политрука роты Торжкова, балтийца-моряка, защитника Ханко, с которым знакомлюсь, войдя в блиндаж.

Наблюдаю хорошие исполнительность и дисциплинированность бойцов, входящих на КП по множеству надобностей. Располагаясь в лесу вокруг блиндажа, на березовых скамеечках, вокруг вбитых в болотные кочки рубленых столиков, они простодушно веселятся: слышны песни под баян и гитару, смех, шуточки... А ведь каждый из бойцов роты — кто сегодня, кто вчера — леживал по многу часов в торфяном болоте, снайперскими своими выстрелами навлекая на себя шквалы минометного, пулеметного и даже пушечного огня...
Я сказал о первом своем впечатлении политруку, но он ответил весьма решительно:

— В этой роте я только со второго мая, человек здесь новый: такую бодрость и непреклонность духа за какой-нибудь месяц я бы создать не успел. Разумеется, по-флотски за чистотой и дисциплинированностью слежу, но дело тут не во мне: это все Александром Федоровичем Байковым создано. Конечно, такой дружной и боевой роту сделали в общем-то мы, коммунисты, Байков у нас кандидат, я — член партии. Вот еще заместитель мой — замполитрука Михайлов Виктор Дмитриевич... Ну, надо сказать, и народ к нам подбирался лучший — по доброй воле, с отличными характеристиками!..

Усевшись с Байковым за маленький, срубленный из тонких неокоренных березок стол, я проговорил с ним весь вечер.
Байков родился на Смоленщине, в городе Вязьме, в 1940–1941 годах приобрел военную специальность в Лепельском минометном училище, начал войну лейтенантом, командиром минометного взвода, в октябре попал в 128-ю дивизию. С 27 октября уже ходили в наступление на 8-й поселок, — он участвовал как пехотинец.
Затем, когда в дивизии были организованы курсы минометчиков, его назначили командиром минометного взвода, через месяц направили в заградбатальон, стоявший у Верхней Назии как резерв командира дивизии.

21 декабря противник прорвал оборону на территории Гонтовой Липки, и батальон получил приказ ликвидировать прорыв. Во взводе Байкова было всего пятьдесят мин. Выпустив их, взвод пошел в наступление как пехотный, удалось захватить два немецких сорокадевятимиллиметровых миномета и около пятисот мин. Их тут же применили. Это помогло всему батальону свободно продвигаться, — артиллерия наша почти не вела огонь: было мало снарядов... За ликвидацию прорыва Байкова наградили медалью «За отвагу».

Дела у речушки Назии

Ночь на 11 июня.
КП командира роты

Вечер незаметно переходит в белую ночь. Связной командира роты Иван Бордюков, протопив «для сухости» чугунную печурку, застелив плащ-палатками и простынями соломенные тюфяки на нарах, зажигает фитилек самодельной плошки. Байков продолжает рассказывать; подсев к столу, его слушает и политрук Торжков. — Двадцать девятого декабря мы — заградбатальон — были отведены обратно в резерв, и с этого дня я стал готовить снайперов. Так, приходили по шесть, по девять человек с полка, и мы, таким образом, организовали взвод снайперов. В их числе были Седашкин, Статуев, Овчинников — теперь люди знатные. После прохождения курсов мы их распределяли по полкам.Я готовил три партии — каждую по месяцу (январь, февраль, март). С апреля набрали четвертую, этих снайперов мы уже не отпустили в части, а оставили при дивизии как резерв.
Внимательно слушавший политрук Торжков извлекает из нагрудного кармана затрепанную записную книжку, справляется по ней:

— Этот выпуск состоялся двадцать второго апреля — двадцать восемь человек. Они составили взвод истребителей — три отделения, которые по требованию командира полка рассылались в ту или иную стрелковую роту. Первый раз взвод пошел охотиться тридцатого апреля, выполнял задачу три дня. Вскоре дали нам еще двадцать человек из резерва, мы их тоже подготовили и оставили у себя. Так стало два взвода, и они начали называться ротой.
Второй взвод начал охоту с тринадцатого мая, группы охотились по девятнадцатое, потом возвращались, отдыхали, шли снова. Этот взвод истребил в мае сто восемьдесят одного гитлеровца.

— Восьмого мая, — продолжает Байков, — приехали к нам из армии еще двадцать человек, имевших только шестидневную снайперскую подготовку. Мы их тоже превращали в снайперов, образовав из них третий взвод. Он начал действовать с первого июня.

Пока второй и третий взводы обучались, я с первым взводом ходил по полкам на истребление гитлеровцев. Сейчас ходят уже все взводы роты...
На месячных курсах люди прежде всего проходили стрелковое дело, а в остальное время занимались тактикой, топографией и саперно-маскировочным делом. Стрелковым делом занимались так: при выводе взвода на учебу делились по отделениям. Одно — стреляло, другое занималось наводкой, третье — измерением расстояний. Таким образом, рабочий день был уплотнен. Подготовку проводил я лично, и сам я в настоящее время — снайпер...В записной книжке политрука Юрия Петровича Торжкова есть много точных, можно сказать — бухгалтерских записей. Слушая вместе со мной Байкова, подливая нам в алюминиевые кружки чай, он одновременно сделал для меня несколько выписок. Вот одна из них:

Счет на 10 июня 1942 года
1-м взводом кандидата ВКП(б), лейтенанта Озерова Влад. Николаевича,

2-м взводом беспартийного, мл. лейтенанта Иванова Дмитрия Ивановича,

3-м взводом комсомольца мл. лейтенанта Константинова Георг. Васильевича.

За время существования истребительной роты от взвода до роты, то есть с 1 мая, уничтожено 215 фашистов, а считая с теми, которые были уничтожены истребителями роты до сформирования роты, всего 548 фашистов.

В том числе по 2-му и 3-му взводам истребили гитлеровцев: Назаров Мих. Ник.. боец, беспартийный, 1908 г. р. (в прошлом завхоз) — 8

Тутов Фед. Макс., ст. сержант, комсомолец (кондитер) — 6

Лазуткин — 10

Шеногин Ив. Григ., ст. сержант, кандидат ВКП(б) (слесарь) — 6

Поляков Ник. Ив., ст. сержант, коммунист, 1905 г. р. (строитель) — 2

Джога Карп Яковлев., сержант, комсомолец (шахтер) — 7

Карпов Вас. Иван., комсомолец, 1917 г. р. (формовщик) — 4

Зайцев Антон Тимоф., сержант, беспартийный, 1924 г. р. (колхозник) — 4

Кочегаров, 1908 г. р. (охотник) — 112

Рочев Фед. Мих., сержант, комсомолец, 1918 г. р. (гармонист, колхозник) — 8

Глазко Фил„ Фил., сержант, комсомолец, 1920 г. р. (шофер) — 9

Александров Ген. Вас., мл. сержант, комсомолец, 1923 г. р. (студент) — 7

Седашкин Александр Ник., ст. сержант, 1904 г. р.. канд. ВКП(б) (кочегар) — 123

Статуев Александр Мих., ст. сержант, 1917 г. р.. канд. ВКП(б) (завскладом) — 71

Пашков Федор Иванович, мл. сержант, беспартийный — 30

Евстифеев Сергей Вас. (3-й взвод), участник чапаевских действий и у Щорса был, беспартийный, боец, за два раза, то есть четыре дня — 7

Я даю здесь эту выписку не полностью. В списке Торжкова перечислены двадцать пять человек. В конце списка Торжковым подбит итог: «Всего — 442» и сделано примечание:
«Остальных — истребил 1-й взвод. Все бьют немцев винтовкой, и все — во время охоты».

Закончив со мной разговор, Байков и Торжков вышли из блиндажа сделать какие-то распоряжения.
Белая ночь ясна. Доносится орудийный гул, где-то неподалеку хлопают мины, а моментами лесную тишину раздирает ожесточенная стрельба по пролетающим над нами фашистским самолетам.Ложась спать на нарах, рядком с Байковым, я задаю ему вопросы, и он отвечает мне:

— Когда первый раз идешь в бой, кажется страшным, а уже в наступлении обо всем забываешь, становишься смелым, мужества набираешься. Мальчишеское озорство (а я был здоровый озорник!) помогло. Важно: с детства я никогда не терялся. И позже — в докладах старшему начальнику: хоть сам маршал приди! А еще уменью подойти к массе помогла моя культработа, знаю интересы бойца, до тонкости понимаю его. А вот симулянтов узнаёшь сразу, потому что в детстве, хулиганя, сам был таким...

Три снайпера

11 июня.
КП командира роты

Засыпая, слышал разговор:
— ...Как фашист падает? Наблюдал я в стереотрубу. Если угодишь крепко — медленно падает. А если ранят — подымут гам: «Пропало все!» Немцы трупы своих всегда стараются утащить. У них это очень быстро делается. Во время наступления один фриц остался в блиндаже, выскочил и — на бойца со штыком. Но боец не растерялся, сам проткнул его штыком и еще пулей добил...

Это Байков тщился удовлетворить любопытство своего связного Бордюкова, который обижен, что его «не пускают в снайперы».
Только было заснул, явились кинооператоры и Чертов — их не устроил ночлег в политотделе. Здесь, на КП роты истребителей, им, как и мне, оказано отменное гостеприимство. Горел огонек — фитилек на блюдечке с жиром. Был чай в ведре. Были разговоры. А потом нам уступили свои места, все полегли спать. Сон хороший — мягко, сухо, тепло. Однако, изрядно промокнув вчера под дождем и затем не просушившись, я простудился.

Зачинатели истребительного движения в 128-й дивизии и самые опытные снайперы — Седашкин, Статуев и Кочегаров. Их прежде всего и захотелось мне повидать. Седашкин 18 мая был ранен и только вчера, в день моего приезда сюда, вернулся в роту.

Вызванный командиром роты, он пришел ко мне в блиндаж — суровый, кряжистый, серьезный, с орденом Красной Звезды на своей выцветшей и залатанной гимнастерке, глянул на меня пристально свинцовыми глазами, вытянулся.

— Старший сержант Седашкин А. И. (он так и сказал «А. И.», вместо «Александр Иванович») явился по вашему приказанию! — низким и сильным голосом «доложил» он мне, приставив к пилотке огромную ладонь.

Я сразу прикинул взглядом, как он, кочегар и алтайский охотник, брал на вилы медведя, как враз душил своими ручищами волка и как, легко играючи топором, рубил в тайге стволы вековых деревьев.Мне трудно было заставить Седашкина чувствовать себя «свободно» со мной, когда «по моему приказанию» он бочком, стеснительно присел на краешек скамьи перед столом, глядел не на меня, а на мои «шпалы» старшего командира, пожелавшего невесть зачем «спытать» его солдатскую душу. И никак не мог с докладного, официального языка перейти на простую, конечно гораздо более свойственную ему, да, вероятно, и очень сочную русскую речь.Я сразу узнал, что образования у него — никакого, что в его таежной семье грамотностью считалось знание звериных и птичьих повадок, что в охотничьей артели он работал по договорам, а с 1928 года, «когда стали всех в колхоз соединять», выехал в Барнаул и поступил работать на производство, кочегаром на хлебокомбинат... Мобилизованный осенью сорок первого года, он сразу попал в 128-ю дивизию, на фронт.

Положив свои мощные руки на стол, Седашкин заговорил сухо, скупо:
— Двадцать первое декабря было. Я пошел в наступление, ходили мы семьдесят человек пулеметчиков, минометчиков, и — из всех семидесяти — нас, стрелков, восемнадцать было, командиром отделения я ходил. Уничтожили всего триста пятьдесят человек, а из нас, восемнадцати стрелков, осталось тринадцать. А всего мы потеряли своих двадцать три человека.

Мы вышибали немцев, вклинившихся в нашу оборону. После боя я ходил по полю боя, обнаружил в блиндаже офицеров — восемь человек. Бросил две гранаты, убил семерых, одного ранил и добил. Документы и прочее — осталось. Эти у меня не в счету, потому что нашего начальника не было и я не считал их.

Зимой было еще: я и Кочегаров вытащили из-под огня шесть наших человек убитых и одного раненого. Сутки, однако, лежали под немецким взглядом, и раненый тот замерз. У немцев их снайперы подстерегали нас, я всех увидел, одного снял с трубы избы. За другим снайперам два дня охотился. Обманул его — шапкой мотал, — убил его...
Восемнадцатого мая командир роты Пятьсот тридцать третьего полка, куда мы прибыли (пять снайперов со мной, я — шестой), попросил выследить их снайпера и снять. Я, значит, два дня выползал вперед и не мог ничего обнаружить. Видел только попа ихнего и не стрелял (в шляпе, в белом халате, и виски длинные). Мои снайперы стреляли и не попали. А я не стрелял потому, что не обязан был, надо было приказание выполнить, снайпера снять. На третий день я его обнаружил — на сосне, замаскированного, и снял с первого выстрела.

Другой начал его подбирать, я и другого убил. И сразу оборотился назад, зная, что их ротный миномет будет бить, потому что я обнаружил себя уже. И покуда до траншеи лез — метров двадцать, — он тридцать пять мин выпустил, и меня ранило в голову осколком, уже в траншее. Лежал в санбате с восемнадцатого мая до десятого июня. Самочувствие хорошее.

Из ста двадцати трех гитлеровцев, которых в снайперской охоте убил Седашкин, сто пять были истреблены им еще в его бытность в 374-м стрелковом полку, а рассказывать мне он счел нужным только о восемнадцати, убитых им с тех пор, как перешел в состав истребительной роты.

В общем, доброго разговора с Седашкиным у меня так и не получилось, я понял, что «разговориться» со мною он мог бы только вне «службы», у какого-нибудь костра-дымокура в лесу. Я оставил его в покое, его сменил вошедший в блиндаж снайпер Александр Михайлович Статуев...

Этот оказался человеком другого толка. Веселый, ясные, живые серые глаза, пленительная улыбка, открывающая здоровые зубы и скрывающая недостаток крепкого, загорелого лица — слишком выпяченную верхнюю губу; она никак не сочетается с его ребячески вздернутым носом и придает лицу двадцатичетырехлетнего парня несвойственное ему стариковское выражение... Но это, только когда он не улыбается, а улыбка у него почти не сходит с лица.
Не с этой ли улыбкой он и убивает немцев?

Статуев тоже — старший сержант, образование у него семиклассное, до войны он служил завскладом промартели в Кинешме, где его жена с двумя детьми живет и сейчас, работая продавщицей в продовольственном магазине.Находясь в 374-м стрелковом полку, Статуев истребил пятьдесят два немца и, вступив в роту снайперов, — еще девятнадцать. Награжден медалью «За отвагу», готовится из кандидатов ВКП(б) стать членом партии, в свободные часы старательно читает военную и политическую литературу.В составе 128-й дивизии он почти с начала войны — с 10 июля 1941 года, был тогда бойцом, с дивизией прошел весь ее путь...

Записал я и его рассказ, который он вел охотно, толково, — о том, как ходит он в паре с Овчинниковым, о ложных ячейках ( «...шапку гражданскую поставишь! Раз, — веревочку на сто метров кидал из миномета, — чучело качалось, внутрь чучела — вязевая палочка... У нас были три ячейки — основная, запасная и ложная, на двоих...»), о методах прицеливания и боковых поправках на ветер, о кратком своем дневнике...

...Разговор со Статусным прерывается: в блиндаж входит боец в полном снайперском облачении — мокрый, в тине, в пятнах калийной глины, устало ставит в угол снайперскую винтовку, снимает пятнистый маскхалат, отряхивается. Это снайпер Селиверстов, худощавый, веселый, большеносый — нос у него с горбинкой. Он пришел с торфяников и уже «доложился» Байкову, и тот послал его в свой блиндаж — обсушиться у печки, напиться чаю...

Беседа с ним начинается легко и просто.
— Там трупов валяется сколько! — возбужденно говорит Селиверстов. — Наших!.. Там три трубы, — наливной торф гнали, в эту бы трубу залезать и почикивать. Хорошо... Я с парторгом ходил, к самому Восьмому подходил...

На счету у Селиверстова сто двадцать четыре, убитых и семьдесят шесть раненых гитлеровцев. Он — не в нашей истребительной роте, а в пятой роте 74 1-го стрелкового полка. Но со всеми нашими снайперами — в дружбе, частенько с ними вместе ходит бить немцев.Ивану Тимофеевичу Селиверстову — двадцать восемь лет, родился он в Омской области, в селе Годопутове. На фронте в этом году вступил в партию. Комсомолец с 1935 года. Образование — пять классов, работал слесарем на заводах в Омске и в Новосибирске. Сейчас — сержант, представлен к младшему лейтенанту. Награжден орденом Красной Звезды указом от 22 февраля 1942 года.

Глотнув чаю, он берется за свою стоящую в углу винтовку, тщательно осматривает ее, глядит на меня весело. — Винтовку именную подарил Жданов, на слете истребителей в Ленинграде. Тогда у меня пятьдесят два было. Жив буду, то приеду если домой, то винтовку эту возьму, и обязательно на охоту, это — в свободное.

В Ленинграде я был у Жданова, на слете истребителей. Видел его в Смольном. Был банкет: вино, закуски, и консервы, и колбаса, сказали: «Лучше бы угостили, да сами знаете, какой в Ленинграде период!» Папиросы и водка, и я даже не ожидал, пока не приехал в Смольный. Орден вручал Жданов в присутствии делегатов от воинских частей. Присутствовало шестьдесят четыре награжденных снайпера со всего Ленфронта, из них четыре Героя Советского Союза. Эти герои имели на счету: один сто сорок семь, второй сто тридцать пять, а у третьего и четвертого сто восемнадцать и сто два. Аплодисментов было! Прямо не переставали, аж весь зал бушевал!..

До этого в Ленинграде я не бывал. В ужасный город попал, и то меня заинтересовало: такие здания хорошие, но такие смертельные были дни!..
До ночи записываю рассказы Селиверстова. Вспоминаю героя Невского «пятачка» Тэшабоя Адилова, который тоже был на этом слете: он зимою в 55-й армии стал снайпером, убил с тех пор сто одного гитлеровца...

...

Глава пятая.
Ради одной пули

128-я сд 8-й армии. Перед Липками
13 июня 1942 г.

14 июня.
Лес у дер. Городище

Мой вчерашний день у речушки Назии начался в предутреннем сумеречье, и половину этого дня я провел вдвоем с интересным и смелым человеком, Алексеем Федоровичем Кочегаровым, тридцатичетырехлетним спокойным, уравновешенным здоровяком, старшим сержантом, лучшим снайпером роты истребителей 128-й стрелковой дивизии.
Я ходил с Кочегаровым на охоту — к деревне Липки, расположенной между двумя каналами, Ново-Ладожским, протянувшимся от Шлиссельбурга вдоль самого берега Ладожского озера, и Старо-Ладожским, идущим параллельно ему где в сотне, а где и в трехстах метрах.

Деревня Липки с осени 1941 года захвачена немцами и превращена ими в сильно укрепленный рубеж на самом краешке их левого фланга. Ее можно назвать крайним немецким замком кольца блокады Ленинграда. Крепко засев в деревне между каналами, упершись в берег озера, видя перед собой топкое болото, а дальше искореженный и побитый лес, противник вот уже почти девять месяцев не может продвинуться дальше к востоку ни на один шаг.Итак — предрассветный час... — Товарищ старший лейтенант! Разрешите?

В блиндаж вошел боец с автоматом. Я услышал спросонья голос командира роты Байкова:
— Что, Бордюков? Время?

— Старший сержант Кочегаров приказал доложить: уходить пора.

Банков вскочил и, обращаясь ко мне, спросил:

— Пойдете с ним?

— Пойду, конечно! — вскочил и я. — Договорились!

Снаряжение мое было приготовлено с вечера: маскировочная спецовка, каска (обычно каски я не ношу), две гранаты, восьмикратный артиллерийский бинокль... Тут Банков тщательно все проверил на мне: хорошо ли пригнано, не звякнет, не блеснет ли? Я имел при себе только пистолет, а винтовки с собой не — брал: я знал, стрелять мне в этот день «не положено», потому что «коли пальнешь без специальной опытности да точного расчета, то и дело спортишь и головы из ячейки не унесешь». Мне было ведомо, как долго обучается на дивизионных курсах боец, пожелавший стать снайпером-истребителем, прежде чем получит право выходить самостоятельно на охоту.

Выхожу из блиндажа к поджидающему меня на пеньке в маскировочной спецовке Алексею Кочегарову. Его загорелое и все-таки бледное от непроходящей усталости лицо, как всегда, уверенно и решительно. Кочегаров серыми своими, внимательными глазами молча оглядывает меня с ног до головы. Он, видно, загодя получил предупреждение проследить, чтобы у гостя роты «все было в порядке». Я хорошо понимаю, какое чувство ответственности за жизнь и благополучие этого «заезжего гостя» испытывает Кочегаров, по-видимому мало думающий о ценности своей собственной жизни, готовый ею рисковать в любую минуту ради высоко развитого в нем чувства долга. Видя во мне городского, а не таежного, как он сам, человека, думает ли он, крепкий алтаец, про меня: «Леший его занес сюда на мою голову!», размышляет ли о цели моей прогулки с ним, если мне «не положено» самому охотиться и стрелять?

....
Но еще дальше! Впереди, наискось, еще один пышный куст. Вырытая под ним продолговатая ямка с нашей стороны чуть различима в траве и цветах. Это — новая снайперская ячейка Кочегарова. Все болото вокруг изрыто: круглые, словно мокрые язвы, воронки, вороночки, обрамленные мелкой, подсыхающей на солнце торфяною трухой.
И снова свист: ст-ст-сью! — на этот раз над нашими головами. Это свистнули между ветвями три вражеские пули. Неужели замечены?.. Припав к траве, застыв как изваяние, Кочегаров быстро поводит спокойными, внимательными глазами. Вся местность вокруг мгновенно оценена опытным взглядом. Нет, враг не таится нигде вокруг, негде ему укрыться.

— Вот тут бы не выказаться! — шепчет, оборотив ко мне лицо, Кочегаров. — А то ежели здесь начнет минами угощать, и схорониться негде! Пошли правее, на мой островок вылезем!

И, извиваясь всем телом, с удивительной быстротой, Кочегаров проползает последние пятьдесят метров, оставшиеся до заготовленной им ячейки. Стараюсь от него не отстать. Никакого островка не вижу, но место здесь чуть посуше. Видимо, это сухое местечко в середине болота Кочегаров и назвал своим «островком».

В ячейке двоим тесновато. Кажется, чувствуешь биение сердца соседа. Лицо Кочегарова в брызгах воды. Вдумчивые глаза устремлены вперед, на кромку канала, лицом к которому мы теперь оказались. Он совсем близко, до него нет и двухсот метров. Этот участок его — уже передний край немцев.

Сразу за каналом — восточная оконечность уходящей между каналами влево деревни Липки. Еще левее, к западу от нас, болото тянется далеко, но в него с юга врезан мыс, такой же, как тот, по которому мы ползли, острый, с остатками леса. На оконечности мыса виднеется немецкое кладбище, от него над болотом бревенчатая дорога. На мысу, над дорогой, и на бровке канала видны серые бугорки. Это — первая, изогнувшаяся дугой траншея фашистов. Мы действительно заползли к врагу в некий мешок, а «нейтральный» участок канала, пересекающий впереди болото, теперь приходится правее нас.

Можно только догадываться, что враг наблюдает, и кажется странным, как это он не заметил тебя, пока ты полз по болоту... Но тихо... Так тихо вокруг, словно врага и вовсе не существует... Светит благостное, мирное солнце. Листья березового куста девственно зелены. Их немного, этих кустов, на болоте — здесь и там, одинокие, они раскиданы яркими пятнами над болотными травами и лунками черной воды.

Наша ячейка под кустом обложена по полукругу кусками дерна, на них, как и на всей крошечной луговинке вокруг куста, замерли на тонких стебельках полевые цветы. Они дополнительно маскируют нас.

Кочегаров осторожно просовывает ствол винтовки под листву куста, между двумя продолговатыми кусками дерна, заранее заложенными под углом один к другому, чтобы ствол можно было поворачивать вправо и влево.

Таких амбразур у нас две: одна открывает сектор обстрела на канал — на деревню Липки, другая — на мысок с кладбищем.Даже звук отщелкиваемого мною ремешка на футляре бинокля здесь кажется предательски громким. Стрелять должно только наверняка и так, чтобы зоркий враг не заметил ни вспышки, ни легкой дымки пороховых газов. Вот почему мне, новичку, конечно, и не следовало брать с собой винтовку. Стрелять будет только Кочегаров, а мой пистолет, как и наши гранаты, мог бы понадобиться лишь в неожиданном, непредвиденном случае, если б возникла нужда драться с оказавшимся рядом врагом в открытую, дорого продавая свою жизнь. Но на такой случай опытный снайпер Кочегаров и не рассчитывает: все у него должно получиться как надо, только — терпение (или, как говорит он, — «терпление»)!

Уже через десяток минут, зорко наблюдая сам и выслушивая высказываемые шепотом объяснения Кочегарова, я чувствую себя хозяином обстановки. Наш первый ориентир — кусты на канале (два цветущих вопреки войне куста черемухи). До них — сто восемьдесят метров. Второй — дальний ориентир — чуть левее, в шестистах двадцати метрах от нас: разрушенная постройка за вторым (Ново-Ладожским) каналом. Вод Ладоги отсюда не видно. Третий — белый обрушенный кирпичный дом в деревне между каналами: от нас четыреста тридцать метров. Четвертый ориентир — четыреста пятьдесят метров, влево от белого дома начало дороги, ведущей от канала к кладбищу. Пятый — еще левей, одинокая березка на мысу перед кладбищем: пятьсот метров. Движенья в деревне никакого, все укрыто, все — под землей....

...Из-под куста черемухи одним прыжком вырывается человек. Пригибаясь к земле, он быстро-быстро бежит по бровке канала к линии бугорков. Ясно видны его каска, его голубовато-серая куртка. И прежде чем можно подумать, зачем он выскочил и куда бежит, — Кочегаров нажимает на спусковой крючок. Сухой звук — и фигура, ткнувшись головой в землю, замирает.

— Есть! — удовлетворенно, горячим шепотом определяет Кочегаров, и на усталом лице его, прильнувшем к прикладу винтовки, спокойная презрительная улыбка. — Ну, теперь начнет крыть!

Тишина сразу же разорвана яростной трескотней незримого пулемета. Он бьет из-под того бугорка, куда бежал человек. Он захлебывается длинной очередью, и Кочегаров, ткнув меня локтем, беззвучно смеется:

— Видишь, куда берут! Они думают — из опушки!

Действительно: гитлеровцам невдомек, что снайперский выстрел был из бесшумки да с дистанции в сто восемьдесят метров. Они косят огнем надрывающегося пулемета уже давно искрошенные деревья в том направлении, где Кочегаров утром остерегал меня от зеленых смертоносных коробочек. Отсюда до них больше километра... Стучит пулемет, и вслед за его трескотней летят по небу, режут слух воющие тяжелые мины — одна, вторая и третья. И сразу быстрою чередой — три далеких разрыва сзади, и, оглянувшись на мыс, в полукилометре, там, откуда мы вползли в болото, я вижу мелькание разлетающихся ветвей. За первым залпом — несколько следующих, бесцельных. Кочегаров даже не клонит к земле головы, ему понятно по звукам: разрывы ложатся позади нас, не ближе чем в трехстах метрах.В ответ на немецкий огонь по всему переднему краю немцев начинают класть мины наши батальонные минометы. Вдоль канала строчит «максим», перепалка длится минут пятнадцать, фонтаны дымков сливаются в низко плывущий над Липками дым. Но людей словно бы нигде и нет.

Стучат пулеметы, рвутся мины, а снайперу Кочегарову — в эти минуты самое время изощрить наблюдение за противником: не подползет ли кто-нибудь к убитому, не вскроется ли еще огневая точка, не приподнимется ли там, впереди, чья-либо голова?

Но враг опытен. Никаких целей впереди нет.

И снова все тихо...

...Еще через час, после медленного и молчаливого нашего отхода, я с Кочегаровым снова шагаю по пышному лесу. Иду задумавшись, Кочегаров опять мне что-то рассказывает — о том, как ему приходилось бывать в «пререканиях» с немецкими снайперами, и — про последнего, убитого им два дня назад «сто двенадцатого». Но я устал и не слушаю. — Вот такое мое происшествие!.. А сейчас это уже, считать, сто тринадцатый! — заканчивает свой рассказ Кочегаров, и мы продолжаем путь молча. Кочегаров вдруг прерывает молчание:
— Вот с вами приезжал фотограф, меня спросил давеча: на кого существеннее — на зверя или на фрица?

— Ну... И что вы ему ответили?

— Конечно, фриц-то поавторитетней, опасней, — раздумчиво ответствует Кочегаров. — Но, конечно, для Родины приходится! Чем больше убьем их, тем скорее победа... Дело почетное!.. Так я ему, выходит, сказал!...

спасибо