– Меня зовут Афанасьева Нина Федотовна, в девичестве Соловьёва. Родилась я в Москве, в Сокольниках. Папа работал на Казанском вокзале телеграфистом. А он был, как говорилось, передовик во всём, и когда был "призыв", на железную дорогу – станции новые открывали, нужны были дежурные, - папа уехал. Мне исполнилось 4 года в 1928 году, когда мы уехали на Приуралье, на станцию Юрга, где он работал дежурным по станции. Тогда между станциями большие расстояния были, а железная дорога была однопутная. В 30-м году открылась станция Сюгаил. На ней - считай в лесу - мы и жили с 1930 по 1938 год. И ничего! Жили - радовались – света у нас не было, были лампы, были свечи, вот так! Но ничего, жили активно! Папа играл на гитаре, на балалайке, на мандолине. Клуба у нас не было: раз в меяц к нам приезжал вагон-клуб, и мы всё сами организовывали. А так как заниматься нам было негде, - папа нам разрешал заниматься в "третьем классе", - то есть в зале ожидания. Мы и ёлку там проводили, наряжая ее самодельными игрушками.
В 1938 году произошло крушение. Хоть и не на дистанции папы, но его уволили. Он сказал: «Тридцать три двери пройду, а правду я найду». И вот он уехал. Пошел к Кагановичу, который тогда был Министром путей сообщения. Ему удалось добиться восстановления. Его назначили начальником большой станции Вятские поляны, но мама уговорила его отказаться, – потому что всё время за него опасалась. Он уехал на Кавказ, и нас забрал туда. Но мне пришлось вернуться, потому что мне климат не подошёл. А папа заболел там бруцеллёзом, и тоже вернулся. Вскоре его положили в больницу, и в 40-м году он умер от бруцеллёза.
В 40-м году я закончила 8 классов. Я жила в Кизнере, - в то время это было село, а не город. Учительницу 4-го класса нашей школы на самолёте вывезли в город Ижевск на операцию. Класс остался, я была в этом классе пионервожатой с 3-го класса. Меня наши директора Михаил Григорьевич и Пётр Фомич попросили, чтобы я стала заниматься с ними. А у меня положение было такое: папы нет, денег нет, мама не работает. Ну я и согласилась и целую вторую четверть вела уроки.. С утра я сама училась в 9-м классе, а после обеда преподавала.
Уже после 8-го класса я ездила пионервожатой в лагеря, зарабатывала. За две смены, я помню, получила 320 рублей. В 1941 году я закончила 9-й класс и опять поехала в лагерь работать. В воскресенье 22 июня был прекрасный день. Всё ничего, и вдруг начальник лагеря в восемь часов утра на линейке объявляет: «Война». Когда была война с финнами, у меня ещё папа жив был, я ходила в военкомат, просила, чтобы меня тоже взяли на фронт. А мне ещё 16 лет не было! Меня спрашивают: «А что ты умеешь?», - говорю: «Я знаю хорошо азбуку Морзе, я Ворошиловский стрелок» Они посмеялись и говорят: «Вот подрастёшь – тогда и пойдёшь. Но если войны не будет – выйдешь за военного замуж, и будешь с военным».
29 июня я уже в город поехала, - и сразу же в военкомат. Меня опять спросили, что и как. Я им опять объясняю, что я Ворошиловский стрелок. Мне сказали: «Ну, ещё подрасти хотя бы до 18 лет. И не ходи, пожалуйста, нам не мешай». А потом говорят: "Если ты ещё хочешь, то можешь медиком пойти". А я этого не знала ничего, честно. Но тогда курсы месячные открылись по оказанию первой помощи на фронте, и я сразу же на эти курсы пошла! Закончила их и в сентябре опять пошла в военкомат. Мне опять сказали: «Не мешай!» В это же время из Ижевска в Малую Пургу перевели пединститут. Ну, я подумала, и пошла в институт сдавать экзамены. Я сдала, потому что никого и студентов-то не было – всю молодёжь позабирали. Так я стала учиться в пединституте. Первый курс закончила в 42-м году, мне уже было 18 лет. Я опять иду в военкомат, - но они подумали и говорят: «Пока женщины нам не нужны». Вот так вот! От института нас послали в колхоз. Там два месяца, от зари до зари мы работали Отработала, - думаю, никто меня не упрекнёт, что я вроде бы сбежала с этой работы, - и сразу в военкомат. Тут, конечно, мне они дали повестку. Брат мой (он моложе меня на полтора года) к этому времени уже погиб. Он сбежал на фронт в 41-м году, его вернули домой, а в 42-ом он опять сбежал. Зять мой был политрук батальона: его забрали, и он погиб в феврале, трое малышей его остались. Я боялась маме говорить, что ухожу. Я попросила: «Не говорите маме, что я добровольно ушла в армию, скажите, что призвали меня как активную комсомолку. Иначе маме совсем будет плохо»...
С района призвали много девушек, а нас, городских, только три было: я, моя подруга, которая тоже училась в институте, и ещё одна. Мы ушли добровольно, а остальные девчонки – по призыву. Неделю нас везли в эшелоне, и они всё время ревели, ревели, ревели! Правда, у них были котомки с пожитками, взятыми из дома. Там у них были и яйца, и мясо, и овощи, – всё. А у нас-то ничего! Дали нам на три дня по хлебной карточке хлеб, да луковицу … Мы втроём голодные были! Но я не растерялась, я знала, что делать. Я на остановках ходила к военпреду и получала продукты - или селёдку, или колбасу, хлеб, сахар, свечи давали нам. Давали и дрова, но у меня в вагоне был уголь. Так что мы ехали в тепле.
И вот привезли нас в Серпухов. Сначала прошли карантин. Ну, думаю, куда меня теперь направят? Оказалось, что это женский запасной стрелковый полк. А я подняла бучу, говорю: «Я не хочу. Меня давайте или в лётное, или в танковое». Помню, подошёл ко мне капитан небольшого росточка, стал со мной беседовать. А одета я была так: носила шлем лётчика, и железнодорожный костюм. Он говорит: «Ты как Анка-пулемётчица!» А мы тогда так любили Анку-пулемётчицу из Чапаевского фильма-то – это что-то!… Он говорит: "Так и так, давай осваивай пклемет!" Тут я согласилась. Распределили меня во 2-ю пулемётную роту пулемётного батальона. Командиром полка был пожилой уже подполковник Никулин. Ну, это он для нас в то время, пожилой был, - может, сорок с чем-то лет. Нам же всем по 18! Сначала у нас все командиры отделений были молодые ребята. И командир взвода – тоже мужчина, командир роты – тоже мужчина, и старшина мужчина. Мы, рядовые, - все одни девушки. Наш батальон состоял из двух пулемётных рот (1-я и наша 2-я), роты автоматчиков и взвода ПТР. Жили мы в кирпичном здании бывшего училища на третьем этаже. Нары двуярусные, и ни света, ни воды, ни тепла, – ничего нет. Вот так мы стали в этом доме жить. Трудно было неописуемо! Физподготовка, строевая, тактика, матчасть… Ой, я вообще не знаю, как всех этих девочек учили! Зима началась, а мы в юбках! Нв занятиях по тактике, где-то по снегу ёрзаешь, ёрзаешь, всё в снегу. Пока придёшь на обед, у тебя всё растаяло: юбка мокрая, штаны мокрые, чулки мокрые. Вышел после обеда – всё опять замёрзло, у тебя колом стоит. Пока ты идёшь – ляжки в кровь сотрешь! Мороз же – оно застыло, а попробуй, скажи! Если я скажу, то обвинят: "Ты специально это делаешь, чтоб тебе не ходить на занятия". Вот так-то было!
Через месяц мужчин-командиров отделений убрали, и я стала командиром 1-го отделения 1-го взвода. Ровно месяц – и мне уже дали "сикелек" – треугольничек ефрейтора. Через два месяца мне присваивают младшего сержанта и убираются вообще все мужчины, кроме командира взвода. Я уже занимаю пост помкомвзвода. Через 3 месяца мне опять присваивают звание. Старшина был пожилой мужчина, но и его убирают. И меня ставят старшиной роты. Я, конечно, в слёзы, в рёв, - а кому это покажешь? Думаю, принять – сто человек, два взвода: по 48 человек во взводе. Это столько тряпок разных: и трусов, и лифчиков, и всё… Правда командир – старший лейтенант Горовцев из Ленинграда, мнея поддерживал. Он уже был на фронте, был ранен, и вот его прислали. Он был очень хороший человек.
Ну, приняла я роту. Называть меня стали «старшинка». Я, конечно, обращала внимание только на оружие и боеприпасы: это у нас основное, а тряпки – это так. А когда сдавали имущество, оказалось, что не хватает наволочек 80 штук, не хватает лифчиков, не хватает там ещё чего-то. А всё это вешается на командира, все эти остатки! Ну, выкрутились…
Быстро я стала "отличником учёбы". Таких нас было трое: я, Ермакова с 1-го взвода, и ещё одна. Кроме того я активно занималась самодеятельностью. Организовала танцы. Но главное – учеба. Пулемёт Максим мы собирали и разбирали вслепую, на скорость… Девки, особенно деревенские, голодные были! Они всё-таки привыкли дома кушать много, у них овощей полно. Мы-то, городские, за войну, за 41-й год привыкли к нормам - нам ничего, а они обычно меняли сахар на лепёшечки. Гражданские приходили к части, сахара у них нет, – и вот они кусочек сахару меняли на лепешечки, - ну вот такая с ладошку лепёшечка. Три кусочка – три лепёшки. Хоть чуть-чуть сытнее!
К весне 1943-го мы уже где-то 3-4 месяца отзанимались, всё познали, сдали, и вот отправка на фронт... А я, конечно, осталась как старшина – готовить новый набор. Опять все сначала...
А в июне-июле месяце у меня был тяжело ранен командир. Когда я приняла оружие, боеприпасы, получилось так, что одна ручная граната была без ручки. Как-то приходит ко мне командир роты Горовцев и говорит: «Старшинка, дай-ка корпус гранаты, и ручку». Пять офицеров собрались и решили бросить – сработает она или не сработает. Ушли на то поле, где мы занимались. Командир бросил – не взорвалась она. Ну, постояли-постояли, пождали. Он пошёл, поднял ее, только замахнулся снова бросить, – она взорвалась, и ему оторвало правую руку.
Нам прислали нового командира роты – Байкова. Этот Байков имел свой мотоцикл, в Москве у него была женщина или жена, – не знаю кто, - и он обычно вечером уезжал на мотоцикле. Скажет: «Старшина, я всё!» Он мне достал тридцать штук увольнительных, – нам их всё-таки давали, – и я по увольнительной к Горовцеву каждый день ходила в госпиталь, проверяла. Он был в плохом состоянии. А однажды пришла туда, а мне говорят: «А он хотел повеситься», - «Как повеситься?», - "Бинт привязал к кровати, значит, а сам сошёл, бинт натянул..." - «Почему?» Он мне отдал письмо от жены. Он ей написал, что у него нет правой руки, а она от него отказалась. Как он переживал!.. А он жил на частной квартире и была у него хозяйка Варя, которая работала в кинотеатре вахтёром. Муж у нее погиб, она жила с сыном шести лет. Мне тогда самой было 19, а я уже соображала… нельзя дать человеку погибнуть! Я к этой Варе, и говорю, что вот так, вот так... Всё ей это дело рассказала, - думаю, пусть она ходит. Может, он и останется? Раз жена бросила – куда он теперь? Он очень грамотный человек, он был финансист и, думаю, без правой руки он может преподавать.
И потом вдруг я попадаю на гаупвахту на пять суток! А попала как… Начальником штаба был старший лейтенант Борис Шестерёнкин. Он на два года всего-то старше меня,. И вот он стал, как говорится, предъявлять претензии ко мне, без конца ко мне приставать... А я говорю, что я шла на фронт не для того, чтоб замуж выходить или любовь какую-то крутить, я воевать пришла! Когда у меня командиром был Горовцев, тот ему всё время говорил: «Оставь старшину! Не трогай её!» а при новом командире начштаба распустился совсем, стал без конца ко мне приставать. Я его послала на три буквы. А он мне: «Пять суток». Я развернулась, и говорю: «Слушаюсь, пять суток!» Вот и всё. Пришла к командиру роты (уже женщины пришли командирами рот): «Пять суток гауптвахты» - «За что? Почему?» А я только: «Возьмите направление», - а сама сняла ремень, сняла погоны, всё уже. Иду в роту и говорю: «Девчонки, берите винтовки – меня на вести гауптвахту». Ну, все как с ума сошли: "Как это? С чего?!" У нас была такая Баранова, и я вот ей говорю: «Пошли». А она в слёзы. Я говорю: «Приказ есть приказ. Бери винтовку!» Командир роты сходила к начштаба, взяла у него направление, выписку, и повели меня на гауптвахту. Гауптвахта была в землянке. Привели туда, а там 18 девушек сидит! Две комнаты в землянке, но окна только наверху есть. Вечером писарь мне несёт подушку и одеяло. Она суёт их вечером мне и говорит: «Шестерёнкин прислал», а я говорю: «Подушку и одеяло отнеси ему назад и скажи, пусть он под жопу себе положит». Я тогда настырная была! 23 августа давали салют – освободили Харьков. В это время Вера Крылова организовала женскую добровольческую бригаду, которая квартировалась в Очаково. Эта Вера Крылова была знаменита – в 41-м году о ней была заметка в «Комсомолке»: «Девушка с зелёными ленточками». Она из окружения вывела батальон, не потеряв ни одного человека. И, конечно, она была принята Сталиным, и по её инициативе организовали вот эту женскую бригаду. Командир бригады был Александров, она была его заместителем по строевой. Очень красивая девушка! С длинными волосами, косами. В эту бригаду я и попала.
И вот мы уже погрузились в эшелон: осталось только лошадей погрузить. Мы сидели, ждали, и вдруг приказ: «Немедленно освободить все эти вагоны!» Ну, конечно, мы все растерялись: "В чём дело?" Оказывается, в Туле поймали связную вот этой Верочки нашей с немцами. Она всё это рассказала: куда она едет, зачем едет и почему едет. Оказывается, эта Верочка – враг, немецкая шпионка. У Серпухова был чуть ли не единственный мост через Оку. И вот наш эшелон должны были взорвать на этом Серпуховском мосту. Это знаете сколько было бы жертв?! Нас вернули в бараки. Наверное, неделя прошла, и бригаду отдельно по батальонам стали отправлять на разные фронта. И вот наш батальон, 2-й отдельный пулемётный батальон, попал на 2-й Белорусский фронт. Это было зимой. Нас, конечно, тут одели - шубы, ватные брюки. Пошли воевать… и в окопах ночевали, и если села освобождали, то где-то и в банях спали.
Я шла на фронт только с гордостью, без слёз и без жалости. Но представьте, как нам было тяжело: слева – противогаз, справа – сапёрная лопата на ремне. Дальше: у тебя вещмешок, да, спреди две гранаты, патронташ, в карманах две "лимонки". Вот с таким грузом всё время походить, зимой?! А у нас еще и пулемёт! Ну, зимой мы его на лыжи ставили, можем за собой тащить. А летом, хочешь-не хочешь, делили на три части. Я, как командир отделения, станок носила. Второй номер, Маша Конюхова, она несла корпус, а третья несёт щит, в котором 8 килограмм. А остальные девчонки отделения несут вот эти коробки с патронами: 250 патронов в ленте – они тоже тяжёлые! Каково вот так вот походить? И ещё скатка у тебя! В конце войны я прибыла в батальон и рассказала, что я грузчиком работала, и все стали обсуждать: девчонка, вроде, молодая, интересная - и грузчиком работала. Не поверили! Был такой Шлепнёв, кладовщик. Он услышал: «Кто? Кто?» - "Да вот, - говорят, - сержант приехала. Такая молодая, а говорит грузчиком работала. И, мол, рассказывает, что у неё и ребёнок, и она замужем". А он говорит: «Да, я могу подтвердить, что она грузчиком работала». Дело в том, что когда я пришла на склад получить продукты в свой гарнизон, он что-то писал. Нам выписали рис, а он говорит: «Сейчас, подожди, закончу». А я смотрю: стоят мешки с рисом. Я, значит, к мешку подошла, его за углы взяла, принесла к ларю и высыпала. А он глаза вытаращил: как же так? А рис, он не очень тяжёлый. Ну, может, килограмм 30-35, потому что если бы было 50, я бы, может, и не смогла его поднять, - а этот я запросто. Вот так!
Пулемётчиком я была ноябрь и декабрь. Где-то в конце декабря или начале января меня контузило. Мы за пулемётом сидели, и недалеко слева взорвался снаряд. Я попала в полевой госпиталь. Две недели отбыла там. Там пришлось помогать раненых грузить, разгружать, отправлять – вот такие вот в полевом госпитале порядки. Вернулась обратно. А вскоре приказ Сталина: «Всех девушек с передовой снять». И нас снимают, переводят в войска НКВД. Дали задание зачищать освобожденную территорию. Это ещё хуже, чем быть на передовой! Этим мы занимались до мая.