Выдержки из журнала «Каторга и ссылка» №2 (09), 1924

Выдержки из журнала «Каторга и ссылка» №2 (09), 1924
Автор: Горелов
Статья: Четыре года скитаний по каторгам и тюрьмам (Из №2 «Вестника каторги и ссылки», 1914 год)

Описывается период 1907-1908 годов, после того, как Екатеринославская ячейка РСДРП была разгромлена охранкой. Как следует из текста, Горелов, член Екатеринославского комитета Р.С.Д.Р.П., был арестован в Екатеринославе в начале июня 1907 года и 1 апреля 1908 осужден на 4 года каторги.

Текст большой, повторю, я выбрал буквально навскидку несколько абзацев – там много интересного еще и про пересылки и про перевозку в трюмах, и про растрелы заключенных в прогулочных двориках, и про размещение в лагерях, еще раз уточню: это 1908 год, автор содержится в Екатеринославской тюрьме, затем в Луганске, Бахмуте, Ярославле, Орловском централе, Бутырках, затем Тобол и - Зерентуйская каторга.

«…Покончив с избиением, надзиратели приступали, обыкновенно, к уничтожению арестантского «имущества». Уничтожали все: чай, сахар, табак, белье и т. д., сопровождая все это издевательствами и дикой руганью. И это изо дня в день, два раза обязательно.

Часто, особенно первое время, вдруг среди дня, врываются в камеру и начинают избивать. Избивали и вновь прибывших. Каждую партию встречали побоями. Избитых прямо из под ворот гнали в карцер и, продержав там несколько дней, рассаживали по камерам. Ужас и смерть царили в тюрьме...

Первое время мы старались вести статистику убитых и умерших от побоев, а потом и счет потеряли.

В камерах переполнение было невероятное. Например, в камере на 8 чел. (7-я камера ротного корпуса) было втиснуто 53 и притом все закованные, ни пройти, ни лечь, ни стоять, даже дышать трудно. Воздух сперт до нельзя, а от «парашки» смрад нестерпимый, так как все естественные отправления совершались в камере при полном отсутствии в ней вентиляции.

Мириады клопов, блох и других паразитов буквально грызли тело. Казенное белье не менялось, а собственное, у кого оно имелось, было конфисковано.

Существовала баня, но и она была превращена в своего рода орудие пытки. Вмещала она из более 10-ти чел., а загоняли в нее разом до 60-ти, благодаря чему, не только что помыться, но и повернуться в ней негде было. И притом не успеешь бывало раздеться, как через 5 минут гонят обратно. По команде «выходи» нужно было мигом построиться в шеренгу, и не успевших выполнить это били под несмолкаемый аккомпанемент надзирательских угроз «перебить», «перестрелять всех».

В тюрьме царил голод. Приходилось голодать и тогда, когда камера не сидела на хлебе и воде, потому что тюремной пищи положительно нельзя было есть. Ни передач, ни выписок не существовало. Передачи были совершенно запрещены, а выписки, хотя официально и разрешались раз в месяц, фактически происходили не чаще одного раза в течение 4 - 5 месяцев.

Деньги, переданные в контору тюрьмы на имя заключенных и получаемые по почте, просто утаивались и, во избежание ответственности, квитанций на них не давалось.
Естественным последствием всего этого было то, что не прошло и 3 месяцев после введения такого режима, как появились в тюрьме тиф, туберкулез, цынга, а смертность достигла огромных размеров.

Медицинская помощь отсутствовала; к врачу не водили, а фельдшер спросив приведенных больных кто чем болен, и получив ответ, приказывал, обыкновенно, надзирателю: «полечи». Это значило: избей и посади в карцер. Персиянин Ос после такого «лечения» умер в карцере через 2 дня. А многие с больными глазами совсем потеряли зрение: им заливали глаза какой-то жидкостью, от которой они через несколько дней слепли. Кто приходил с больными зубами, тому умышленно вырывали здоровые. Товарища С., несмотря на его сопротивление, силой усадили и вырвали два совершенно здоровых зуба и только тогда, когда он потерял сознание, прекратили это издевательство. В конце концов дошло до того, что больные из боязни попасть к фельдшеру, не заявляли о своем заболевании и оставались в общих камерах, заражая других. Ужас и отчаяние охватили всех. Не откуда было ждать помощи и спасения.

Заведенный здесь для нас режим был таков же, как и в Екатеринославе. Для более выпуклой характеристики этого режима достаточно сказать, что из 120 каторжан, переведенных в Луганск, через 5 месяцев осталось в живых только 55 человек. Остальные вымерли.

Избиения, карцер, карцерное положение в камерах, голод, лишение книг, выписки, письменных принадлежностей— представляли из себя обычное, нормальное явление.
Особенно донимал голод. Ни «баланды», ни хлеба положительно нельзя было есть.

Баланда — смесь грязной воды с гнилой капустой, издавала такой запах, что при одном ее появлении в коридоре, в камерах распространялся смрад, от которого тошнило, а вид червей, буквально, плавающих по поверхности, выворачивал все внутренности.

Хлеб давали совершенно сырой, непропеченый. Сожмешь - вода течет.

Выписывание съестных продуктов на собственные средства совершенно не допускалось. Лично я питался горячей водой (два раза в день давали, если, конечно, не наказан, а при наказании и этого лишали) и импровизированными лепешками. Приносимый утром хлебный «паек», выжав предварительно из него воду, я разделял на небольшие кусочки, клал на подоконник и к вечеру получались несколько просушенные куски теста А затем, когда приносили .лампу, я подсушивал их над нею и, таким образом, получалось нечто напоминающее сушеные лепешки, которые я старался распределять так, чтобы оставался некоторый запас на следующий день: это давало возможность не голодать до следующей просушки.

Ужас и отчаяние овладели нами. Не на что было надеяться. Смерть носилась в воздухе, карауля каждого.

…Ежедневно только и слышалось — такой то умер, такие то заболели тифом, цынгой и т -д. Здесь, как и в Екатеринославской тюрьме, лечения не существовало. Люди заболевали и, не получив никакой помощи, умирали в камерах. Больных, умирающих не расковывали,— так и умирали они в кандалах.

Как только больной испускал дух, сейчас же труп сбрасывали с койки, не дав ему даже остынуть, и за кандалы тащили в коридор, где зачастую трупы валялись по несколько дней. Всякое чувство возмущения, протеста, совершенно притуплялось.

Заявлять было некому, да и смысла не было это делать, потому что кончилось бы это, конечно, только карцером и еще большими избиениями. Только и оставалось ожидать развязки в виде скорой смерти...

…Пайка не хватало, и к вечеру голод настолько давал себя чувствовать, что рылись в отбросах, в надежде найти корку хлеба. Издевались не только над живыми, но и над трупами, которые по несколько дней валялись во дворе, где крысы отгрызали у .мертвых носы, уши, пальцы.

Трупы товарищей Крепака, Пальвелгького, Завадошското, Банжанарского были настолько изуродованы крысами, что их совершенно нельзя было узнать.

На посты все надзиратели приходили пьяными. Придя на пост пьяными, они ходили от волчка к волчку, беспрерывно ругаясь и грозя. Надоест им безделье, захочется «почесать руки» — открывают камеру и начинают приставать, ища формального повода для избиения. А когда таких поводов не оказывалось, просто брали первых попавшихся под руки, выволакивали на коридор и избивали.

Часто этот процесс еще более упрощался: открывалась дверь, надзиратель с ключами оставался около нее, а «помощники» его заходили в камеру и били.

Как-то пришел на пост новый надзиратель и, конечно, пьяный. Желая показать свою власть, он открыл дверь и начал приставать. Мы молчали. Вдруг он выхватил из кобуры револьвер и направил его на товарища политического М. с криком: «Ты чего бунтуешь, застрелю» и т. д. в этом роде.
Только слепой случай избавил товарища от неизбежной смерти: надзиратель был настолько пьян, что у него дрожали руки, и получилась осечка.

Как только выпускали кого-нибудь на коридор или на оправку, палач неотступно преследовал его: «Вот скоро повешу тебя, у меня уже и веревка готова; не повесили прежде, повешу теперь». Часто с надзирателем заходил в камеру палач и тоже бил заключенных, преимущественно тех, с которыми в бытность свою арестантом он не ладил или имел личные счеты.

…Жаловаться на все это было бесполезно: за жалобы били, гноили в карцере; подвергали телесному наказанию. Да и некому было жаловаться: никто из высшей администрации не посещал тюрьмы. Как-то приехал тюремный инспектор Френкель. Решили жаловаться. Выслушав заключенных, он обратился к начальнику с следующими словами: «Есть у вас розги? Пороли вы их уже? Рекомендую выпороть».
Таким образом надежды на облегчение, избавление не было никакой.

Единственным избавлением представлялась смерть, и эта избавительница не заставляла себя долго ждать. Умирали от тифа, от туберкулеза и просто от истощения и истязаний...
Каждый день из камер и из карцеров выносили людей на носилках в больницу, откуда они уже больше не возвращались.
Больница являлась преддверием мертвецкой.

Часто могильная тишина тюрьмы, нарушаемая только стоном избиваемых, оглашалась выстрелами. Это внутренний или внешний часовой, соскучившись на посту, стрелял в камеру, благо за каждого убитого или раненого арестанта платили по три рубля, а объяснение для выстрелов было найти не трудно. Понятно, поэтому, что охотников на три рубля было не мало.

…Наступил и мой черед. Меня вызвали. До меня было приняю 6 человек, но из политических я был первый.
«Как фамилия?», раздался вопрос. Я ответил
«За что судился?».
«За принадлежность к партии»
Не успел я кончить последнего слова, как помощник, поднявшись со стула, со всего размаха ударил меня по лицу и крикнул: «принять его! выдрессировать хорошенько!»
И меня начали «дрессировать». Тяжелый, как молот, удар свалил меня на землю, и началось избиение: били кулаками, резиной, топтали ногами.

В голове у меня помутилось Но чьи-то руки схватили меня за волосы, и, поднявши на воздух, бросили сквозь строй. Я пытался прорваться скорей, напрягал все силы, но удары сыпались с обоих сторон. Я падал, подымался, опять падал, теряя сознание, и очнулся от сильного удара в бок сапогом. Кто-то крикнул: «раздевайся!». Собравши последние силы, я спешил раздеться и одеться, но дело не спорилось, руки не слушались. «Скорее, сволочь!», кричали надзиратели, нанося удары. Кто-то ожег меня резиной по голому телу, еще и еще. От невыносимой боли я не выдержал и неистово крикнул. ..

С небольшими вариациями, над всеми производилась так же дикая, ничем не вызванная расправа и только стены централа являлись безгласными свидетелями того, как в XX веке возрождался к жизни средневековый застенок.

…В нашей тюрьме, как и во многих других тюрьмах, среди уголовных существовала особая группа так называемых «Иванов», состоявшая, главным образом, из бродяг, каторжан, осужденных за убийство и разбой и из профессиональных крупных воров.

По установившейся издавна общетюремной традиции, «Иваны» занимали в тюрьме особое, привилегированное положение. Они подчинили себе всю остальную массу уголовных, угнетали, тиранили и обирали ее. Особенно плохо приходилось некоторой категории заключенных — так называемым «жлобам» или «грагашам», к которым, обыкновенно принадлежали осужденные за мелкие преступления или ссылавшиеся в Сибирь по общественным приговорам.

Когда нас перевели на положение уголовных, и смешавши с ними, начали подвергать всех заключенных всевозможным издевательствам, уголовные, которым тоже житья не стало, всю вину за ухудшение режима приписали политическим и в отместку они принялись донимать нас всякими способами.
Администрации все это было хорошо известно, но она не только не боролась с этим злом, но даже потворствовала ему ради своих удобств и выгод.

Прежде всего «Иваны» всеми силами старались заставить меня работать на них: убирать камеру, чистить посуду, мыть пол и т. д.

В былые времена, когда они пользовались всеми своими специфическими привилегиями, они, обыкновенно, держали у себя в камере двух-трех жлобов, исполнявших у них функции слуг и рабочих (устраивались они всегда так, что им отводили особую камеру).

По своеобразной этике «Иваны», являвшиеся представителями тюремной аристократии, считали для себя унизительным выполнять какие-либо тюремные работы, хотя бы даже для обслуживания своих собственных нужд. А с началом тюремных репрессий они лишились возможности держать у себя «жлобов», и для них наступили тяжелые дни. Оставшись по прежней традиции в отдельной камере, они вынуждены были взяться за выполнение хозяйственных камерных работ, так как администрация начала требовать точного выполнения их.
И вот, попав в камеру «Иванов», я как бы очутился на положении «жлоба». Помимо того, что они старались взвалить на меня всю работу, меня не допускали к столу, к параше, заставляли спать под нарами, мешали ходить по камере и т. д., одним словом, травили, как зверя.

Я пробовал протестовать, но в результате достиг только того, что вся камера напала на меня и избила. Тем не менее я решил твердо стоять на своем и заявил, что чем-бы они ни грозили мне, я, как политический, работать на них не буду. В ответ я услыхал ругань, проклятия, угрозы и заявления, что меня заставят работать.

…Я не выдержал и, схватив чайник, облил кипятком одного из главарей камеры.

Что после этого было — не помню. .. Очнулся я только спустя несколько часов. . . Кругом, темно, смрад, вода. .. Карцер. .. Приступ кашля, и кровь хлынула из горла. .. Опять потеря сознания... На этот раз я очнулся только на следующий день в больнице.

Но ужаснее всего было то, что спустя два дня, меня из больницы перевели опять в ту же камеру. Опять повторилось прежнее, но уже с некоторой опаской.

Мое упорное сопротивление, равнодушие к физическим истязаниям и видимая готовность моя идти на все, но не уступать, послужили для них предостережением.

Нужно сказать, что вообще все эти убийцы, профессиональные грабители по существу своему порядочные трусы и всякий решительный физический отпор заставляет их избегать прямых нападений.

Действительно, с этого момента открытые нападения против меня стали случаться все реже и реже. Взамен их начались всевозможные нападения «из-за угла» и старания создать для меня атмосферу нравственно невыносимую.

…Сегодня налагалось наказание в виде лишения кипятка, завтра следовало лишение горячей пищи, через два дня лишение оправки, через несколько дней лишение матрацов, одеял, подушек, лежанье на голом, сиром, асфальтовом полу в лужах воды.
И подобные наказания налагались на 21 сутки, и все это, обыкновенно, без всяких поводов со стороны заключенных. В такие дни, как только кончалась поверка (6 час. вечера), все заключенные должны были немедленно ложиться на пол, голова к голове, не имея права двигаться до 7 час. следующего утра. А если прибавить к этому лишение горячей пищи (на хлебе и воде), кипятка, прогулок, то станет понятным, что каждый раз после подобного наказания несколько человек обыкновенно заболевали тифом. Вообще туберкулез, малокровие и т. п. болезни стали господствующим явлением.

…Что касается избиений, то они превратились положительно в какую-то надзирательскую манию, в вакханалию. Утром, когда камера не наказана, полагается выпускать из нее заключенных для отправления естественных надобностей и для умывания. И вот в таких случаях открывается дверь и раздается команда «на оправку». Толпа пьяных, озверевших надзирателей стоит у двери и каждый заключенный проходит сквозь строй; осыпаемый ударами и руганью он прогоняется до клозета и умывальника. Но не проходит и минуты, как снова при помощи побоев начинается обратный «загон» в камеру.

https://www.prlib.ru/item/336063

И вот эта ссылка попалась под руку, при поиске материала http://istmat.info/files/uploads/33675/krasnyy_arhiv_6-1924.pdf