Подборка.

"Самая изумительная из всех военных легенд, являющая блеск литературной изобретательности и мастерство исполнения, равно как и богатейший символизм, тоже не лишена военной фантастичности. Это истинный шедевр. Согласно слухам, где-то между двумя линиями окопов находится группа полубезумных дезертиров из разных армий, союзных и вражеских, численностью в батальон (иногда говорили – в полк); они скрываются под землёй, в брошенных окопах, блиндажах и туннелях, живут в мире между собой, по ночам вылезают на поверхность – обирают трупы, добывают пропитание и воду. Эта орда дикарей долгие годы жила под землёй и в итоге стала столь многочисленной, неуправляемой и неисправимой, что их пришлось истребить.

Осберт Ситвел прекрасно знал эту историю. По его словам, среди дезертиров были французы, итальянцы, немцы, австрийцы, австралийцы, англичане и канадцы; они жили – «и по крайне мере они были живы! – в пещерах и углублениях под некоторыми участками передовых окопов… Считалось, что они выползали из своих убежищ после каждого из бесчисленных и безрезультатных сражений, чтобы отнять у умирающих их скудные пожитки… Кем были эти бородатые фигуры, что бродили вокруг в лохмотьях, в перештопанных гимнастёрках… были ли они мифом, порождённым страданиями раненых бойцов, плодами боли, лишений и беззащитности, - или они существовали на самом деле?.. Трудно сказать. В любом случае, почти бойцы верили в эту легенду; считалось также, что Генеральный штаб не смог придумать, как разобраться с этими бандитами до конца войны, а потом предполагается отравить их газом».

В некоторых вариантах эти нелюди выглядят ещё страшнее. Ардерн Бимен вспоминает, как на поле сражения возле Соммы, там, где «лабиринты траншей и их ходов тянулись на несчётные мили», ему встретилась спасательная команда за работой:

«Они предупредили нас: если вы действительно хотите идти дальше, не позволяйте никому отбиваться, держитесь группой, ибо Голгофа эта кишит дикарями, английскими, французскими, австралийскими и немецкими дезертирами, которые обитают там под землёй, как упыри среди разлагающихся мертвецов, а по ночам выходят на поверхность, чтобы мародёрствовать и убивать».

Подробности, которые приводит Бимен, достаточно красноречивы:

«По ночам, сказал один офицер, они часто слышали, как к рычанию псов-трупоедов примешиваются нечеловеческие вопли и звук ружейных выстрелов, которые доносятся из этих жутких пустошей».

Завершает он рассказ виньеткой, которая по тону своему скорее соответствует стилистике Второй, а не Первой мировой войны:

«Однажды… спасательная команда оставила им приманку: корзину с продуктами, табаком и бутылкой виски. На следующее утро они обнаружили, что приманка не тронута, а в корзине лежит записка: “Не пройдёт!”

Это очень напоминает по духу Джозефа Хеллера или Томаса Пинчона. Пинчон, собственно, использовал легенду об одичавших дезертирах в «Радуге тяготения», адаптировав её к реалиям Второй мировой. Дикие упыри преобразовались в диких псов, которые сразу после окончания войны буквально оккупируют одну из немецких деревень:

«Одну деревеньку в Мекленбурге захватили армейские собаки… поголовно натасканные без предупреждения убивать всех, кроме того человека, который их натаскал. Однако дрессировщики уже мертвы или потерялись. Собаки выдвигались стаями… Они эдакими Рин-Тин-Тинами врывались на склады снабжения и растаскивали сухие пайки, мороженые гамбургеры, ящики шоколадных батончиков <…> Возможно, когда-нибудь “G-5” пришлёт регулярные войска».

Одна из причин смыслового богатства легенды об одичавших дезертирах заключается в том, что она объединяет и совмещает максимально возможное количество эмоционального значимых мотивов. С одной стороны, перед нами вымышленное зеркальное отображение, причём крайне язвительное, реальной повседневной окопной жизни, в которой, к примеру, именно ночь была временем «деятельности». С другой стороны, она апеллирует ко всеобщему чувству стыда за то, что раненых бросали между двумя линиями окопов мучиться долгими ночами. Она претворяет в объективированные драматические образы всеобщую фантазию – этакую мечту Гекльберри Финна – об открытом неповиновении власть предержащим. Она проводит мысль, что немцы и англичане, по сути, не враги; у них общий враг – война. И наконец, она чётко и пронзительно передаёт чувство, от которого в окопах было не отвязаться: что здешняя «нормальная» жизнь есть, по сути, дикость и безумие.

Действительно, только безумие или близость к нему могли заставить людей, живших в первой четверти двадцатого века, приписывать талисманам способность оборонять людей от пуль и осколков. И тем не менее у каждого солдата и офицера на передовой был свой амулет; каждый карман гимнастёрки был обращён в реликварий. Приносящие удачу монетки, пуговицы, засушенные цветы, издания Нового Завета, камушки из дома, медальончики с изображением святого Христофора и святого Георгия, детские куколки и плюшевые медвежата, стихи или отрывки из Писания, переписанные на листок и повешенные на шею на манер оберега, огненный опал Сэссуна – потребность была настолько велика, что никакой талисман не казался слишком абсурдным. Иногда удача зависела не от оберега в кармане, а от поступков, совершённых и несовершённых. Роберт Грейвз утверждает, что считал сохранение д евственности необходимым условием своего выживания на фронте, и именно своему воздержанию приписывает исключительную удачу: он оставался в живых много месяцев, тогда как средний срок жизни новобранца на передовой был всего шесть недель. Филипп Гиббс познакомился с полковником из Северных стаффордширцев, который верил, что способен силой воли отводить от себя летящий металл. Вот что он сказал Гиббсу:

- Я наделён мистической силой. Ничто не навредит мне, пока эта сила, проистекающая из веры, при мне. Это вопрос безоговорочной убеждённости во власти духа над материей. Я способен уцелеть под любым обстрелом, поскольку моей силы воли хватает на то, чтобы отклонять в сторону осколочные снаряды и пулемётные очереди. По сути, они вынуждены подчиняться моей воле. Они бессильны перед разумом человека, непосредственно связанного со Вселенским Духом…

«Он говорил спокойно и трезво, - добавляет Гиббс, - совершенно будничным тоном. Я пришёл к выводу, что он безумен»".

Из книги Пола Фассела "Великая война и современная память"

В "Обзоре года" (1916-го), опубликованном в первый день нового 1917 года, "Таймс", обычно отличавшаяся оптимизмом, из-за чего сильно смахивала на официальное правительственное издание, вынуждена была признать, что "год заканчивается, как и два его предшественника, кровью и разрушением; даже после 29 месяцев боёв, в которых участвуют почти все государства Европы, до какого-либо окончательного разрешения ситуации по-прежнему далеко".

На фронте, как и следует ожидать, мысли были куда мрачнее. Именно здесь, в траншеях и блиндажах, находилось большинство тех, кто считал, что этому не будет конца. Р.Х. Моттрэм вспоминает одного офицера-пессимиста, который летом 1917 года "приблизительно измерил площадь между тогдашним "фронтом" и Рейном... и разделил на усреднённую площадь, которую удалось отвоевать при Сомме, Вими и Мессене. Результат он умножил на время, которое потребовалось на подготовку и проведение этих наступательных операций, тоже усреднённое. Из полученной им итоговой цифры следовало, что, если не будет никаких особых неудач, а скорость наступления сохранится, мы выйдем к Рейну через сто восемьдесят лет".

Как всегда проницательный - а в данном случае ещё и проявивший блистательный дар пророка - майор Пилдич пришёл к аналогичному выводу не столь окольными методами. Наблюдая за событиями на Сомме в августе 1917 года, он отмечает: "Обе стороны пока недостаточно ослаблены, чтобы дело могло завершиться. Один Бог ведает, сколько это ещё протянется. Конца не увидит никто из нас, и дети, которые сейчас учатся в школе, займут наше место". Те же мысли посещали в окопах и французов, и немцев. За ужином с коллегами, французскими офицерами, за которым "в том числе была затронута... беспроигрышная тема: "Quan sera-ce fini?" [Когда это закончится?], Пилдич узнаёт, что его сотрапезники, "похоже, не исключают, что война может продлиться вечно". Того же мнения придерживаются и немецкие военнопленные, которых Филипп Гиббс расспрашивал после сражений на Сомме:

" - Чем это всё закончится? - спросил я [у врача-немца].
- Я вообще не вижу этому конца, - ответил он. - Это самоубийство целых наций.
И тогда, и год спустя, я встречал и других военнопленных, которые не видели конца этой бойне".

Одним из приёмов, позволявших хоть как-то стерпеться с нестерпимой мыслью, что война может продлиться вечно, была сатира. Иногда бесконечность войны связывали с твёрдостью характера Хейга [Дуглас Хейг – главнокомандующий командующий британскими войсками во Франции в 1915-1918 гг.]. После визита на фронт в 1916 году Джордж Бернард Шоу писал о Хейге: "я бы сказал, что был человек рыцарственный и дотошный. Он оставил меня при впечатлении, что война продлится ещё тридцать лет и он будет вести её без страха и упрёка, пока не уйдёт в запас по старости". Помогал и менее замысловатый юмор. На известной карикатуре Брюса Бэрнсфатера представлен вот такой фронтовой диалог о длительности военной службы:

" - И на сколько ты тут лет, Билл?
- На семь лет.
- Повезло тебе, а я до самого конца".

У таких выдумок имелись параллели "в реальной жизни". Вестовой средних лет рядовой Хейл сообщает, что некий Портер, его коллега, "постоянно ходил с опущенной головой и с видом глубокого уныния. И это было очень в его духе, когда однажды утром [в 1917 году] он явился ко мне... и обычным своим медлительным унылым голосом сообщил, что это "пожизненный приговор". Я спросил: что именно - пожизненный приговор? Он ответил: "Война"".

Некоторые юмористы пытались вообразить себе далёкое будущее, в котором война так и не закончилась. В стишке, опубликованном в "Вайперс тайм" от 8 сентября 1917 года, представлен Томми, кторый одряхлел с годами, но по-прежнему остаётся на фронте:

The Summer had been long and cold,
Fnd Intha Pink was growing old;
He stroked his hoary snow-white beard,
And gazed with eyes now long since bleared.
(Лето было долгим и холодным, / и Инта Пинк приближался к старости; / Он огладил окладистую снежно-белую бороду, / И посмотрел вокруг глазами, давно утратившими зоркость).

В одной дивизии на самодеятельном спектакле была представлена сценка под названием "Окопы, 1950", в которой "Томми, которому всё это до смерти надоело, смотрит на Гунна, которому это надоело не меньше, через "нейтральную полосу", которая ужалась до пары ярдов. Все надежды на то, что их когда-нибудь "отведут в тыл", давно угасли". Рассказывая об этом, майор Пилдич добавляет: "Я уже много лет так не смеялся".

Величайшие английские мемуаристы, писавшие о Великой войне, - Грейвз, Бланден и Сэссун - утверждают, что в сознании у них присутствовала мысль или представление о том, что война никогда не завершится. Грейвз с обычной своей ехидностью пишет: "Мы верили в две совершенно несовместимых между собой вещи: что эта война не закончится никогда и что мы её выиграем". Впервые оказавшись в окопах, Бланден сразу же слышит вопрос: "Там как, переговоры о мире начались?" - риторический, полностью оторванный от реальности. С этого момента, по его словам, "одной из основных идей, утвердившихся в моём любознательном мозгу, стало всепоглощающее представление о бесконечности войны. Здесь никто, похоже, не мог даже вообразить себе, что она когда-то закончится". То, что война будет длиться долго (как минимум до 1936 года) - сюжет повторяющихся ночных кошмаров Сэссуна. Он сообщает, что такие сны снились ему "каждые два или три месяца":

"Война не закончилась, и мне нужно возвращаться на фронт. Я горько сетую про себя на то, что всё это продолжается. Переживаю, потому что не могу отыскать своё обмундирование. Переживаю, потому что забыл, что положено делать офицеру. Чувствую, что не смогу вытерпеть это ещё раз, иногда начинаю плакать и повторять: "Ничего не выйдет. Я не могу". И при этом сознаю, что выбора нет, я должен вернуться, и лихорадочно разыскиваю запропастившиеся вещи".

Поэт Айвор Герни - один из тех, в чьём сознании подобные сны постепенно заполнили всё пространство. Он сражался в Глостерском полку, в 1917 году был ранен и получил отравление газом. Скончался он в 1937-м в психиатрической лечебнице, где продолжал писать "военные стихи", будучи твёрдо убеждён, что война ещё продолжается.

Фассел П. Великая война и современная память. СПб.: 2015. С. 106-109.

Одним из способов демонстрации спортивного духа было послать футбольный мяч в сторону вражеских позиций во время наступления. Впервые такой подвиг совершил при Лу в 1915 году Первый батальон Восемнадцатого лондонского полка. Вскоре подобные поступки получили устойчивый статус бравады и были «экспортированы» далеко за пределы Западного фронта. Артур («Боски») Бортон, участвовавший в атаке на турецкие позиции под Беер-Шевой в ноябре 1917 года, с гордостью сообщает в письме домой: «У одного из бойцов был при себе футбольный мяч. Бог ведает, как он к нему попал. Как бы то ни было, мы ринулись в атаку на первые [турецкие] орудия, перебрасываясь этим мячом». Но самым знаменитым «футбольным» эпизодом стала эскапада капитана У. П. Невилла во время наступления на Сомме. Капитан Невилл, командир роты Восьмого батальона Восточного Суррея, во время последнего увольнения купил в Лондоне четыре футбольных мяча, по одному для каждого взвода. Он пообещал награду тому взводу, который, поднявшись в атаку, первым добросит мяч до немецкой передовой. Хотя Д. Р. Эркели и вспоминает Невилла как «батальонное посмешище», возможно, тот бы проницательнее, чем казался: придав наступлению вид спортивного состязания, он сумел убедить своих бойцов, что атака будет именно тем, чем её пытались изобразить штабные: простой прогулочкой. Один из выживших, который наблюдал эту сцену с близкого расстояния, вспоминает:
«Когда стрельбы утихла, я увидел, как один из пехотинцев перелезает через бруствер на нейтральную территорию, жестами призывая других последовать его примеру. [Вне всякого сомнения, это был сам капитан Невилл или один из его взводных командиров.] Перебравшись, он послал вперёд футбольный мяч. Послал удачно. Мяч взмыл в воздух и долетел почти до самых немецких окопов. Судя по всему, это было сигналом к наступлению».
Капитан Невилл погиб на месте. Два мяча из тех четырёх по сей день хранятся в английских музеях.

Фассел П. Великая война и современная память. СПб.: 2015. С. 52-53.

В НКВД 24 июля 1925 года утвердили устав Общества друзей советского кино (ОДСК). Его председателем стал Феликс Дзержинский

Общество активно заработало с 1925 года. Плакаты «Все в ОДСК!» появились даже в небольших провинциальных городках. Агитфильмы с тем же призывом демонстрировались перед началом игровых картин. Почти каждая ячейка ОДСК стремилась приобрести кинокамеру для съёмок местных хроник. Во всяком случае, в середине 1920-х годов в Москве было около 50 коллективов ОДСК, у которых имелась киноаппаратура, а в Ленинграде таких групп было 93.

По всей стране появились кружки, в которых показывали, смотрели, обсуждали и снимали фильмы. В центральный совет общества входили Сергей Эйзенштейн и Дзига Вертов. В Москве открылись специальные учебные курсы для членов кружков, где преподавателями стали киносценарист Натан Зархи, режиссёры Абрам Роом и Всеволод Пудовкин. Они читали лекции, которые потом издавались в виде брошюр. К 1930 году общество объединяло 110 тысяч членов.

Нехватка аппаратуры заставляла активистов искать оригинальные подходы. Так, в первой половине 1930-х годов школьники из кружка в Новосибирске сделали киноаппарат из жести по собственным чертежам, приделав к нему оптику из фотоаппарата, и даже сняли этой камерой несколько короткометражных сюжетов.