"Служим Отчизне", глава ""Тигры" не прошли"

4 июля в 16 часов над позициями боевого охранения армии появились 75 бомбардировщиков и истребителей врага, обрушивших свой бомбовый груз на наших воинов. [132] Вскоре ударила и артиллерия гитлеровцев. После короткой артподготовки несколько десятков фашистских танков и до четырех батальонов пехоты атаковали позиции нашего боевого охранения севернее села Томаровка. Более пяти часов противник пытался сбить боевое охранение и расчистить себе путь к переднему краю нашей обороны. Но несмотря на то что силы были неравны, воины боевого охранения не пропустили фашистов к переднему краю. Из этих событий можно было сделать один вывод: противник пытался наметить основные направления своих ударов.

Ночью мне стало известно: на нашу сторону перешел немецкий солдат-сапер, который сообщил, что войскам зачитан приказ Гитлера — завтра, 5 июля, в 3 часа утра начать наступление — и солдаты уже получили продукты и водку.

Из директивы Ставки уже знали, что в период 3–6 июля враг может перейти в наступление, и сообщение солдата было лишь тому подтверждением. Войска были приведены в полную боевую готовность. Командиры соединений заняли передовые наблюдательные пункты. Поскольку мы знали о дне начала наступления противника, было решено провести заранее спланированную артиллерийскую контрподготовку по районам сосредоточения ударных группировок гитлеровцев. В 2 часа 30 минут 5 июля контрподготовка из шестисот стволов при активном участии авиации была проведена и по переднему краю противника между Белгородом и Томаровкой, где, по нашим расчетам, скопилось много боевой техники противника и людей.

Когда отгремели орудия, у меня да и у офицеров штаба возникло сомнение: принесет ли эта контрподготовка ожидаемый эффект? Правда, вслух этого не говорили, но каждый так думал.

Только позже, когда мы перешли в наступление, в Томаровке, в Борисове и других населенных пунктах мы увидели тысячи березовых крестов над немецкими могилами, да и жители рассказывали нам, сколько им пришлось после этого удара свозить убитых фашистских солдат и офицеров.

Артиллерийская контрподготовка не только нанесла серьезный материальный урон фашистам, но и тяжело сказалась на моральном состоянии их войск. Гитлеровское командование убедилось, что расчет на внезапность удара по нашей обороне сорван.

Многие фашистские офицеры и генералы считали, что артиллерийская контрподготовка была началом нашего наступления. [133] Но все это мы узнали позже, а тогда, как я говорил, меня тревожило одно: перейдут они в наступление или нет? И вторая думка: а не ударили ли мы по пустому месту? Они же могли увести войска! Но я очень надеялся на точность данных разведки...

Мучительно тянется время. Уже 5 часов 50 минут, а противник не наступает. Волнуемся. Звонит ВЧ. Слышу знакомый спокойный голос командующего:

— Иван Михайлович, почему противник не наступает на вашем участке? Скоро шесть, а, по данным вашей разведки, он должен в пять...

Я молчу. Слов нет.

Николай Федорович продолжает:

— Не всыпали ли мы по пустому месту несколько вагонов боеприпасов? Тогда попадем мы с вами в историю военного искусства в качестве примера, как не надо проводить контрподготовку.

Убил он меня!

Но в эту минуту я уловил отдаленный гул моторов и с облегчением закричал в трубку:

— Товарищ командующий, я слышу гул моторов! Танки! Вот и артиллерия заговорила!

— Ну, хорошо, желаю успеха.

Так ровно в шесть часов противник перешел в наступление своими основными силами. Главный удар на Воронежском фронте он наносил из района Томаровки на Обоянь, там, где стояла наша 6-я гвардейская армия, и на левый фланг соседа, 7-ю гвардейскую армию генерала М. С. Шумилова, в направлении Белгород, Короча.

В воздухе появилось одновременно четыреста вражеских самолетов, которые принялись бомбить наши боевые порядки. Навстречу им вылетела наша авиация, мы использовали все имеющиеся противовоздушные средства. В это же время вражеская артиллерия обрушилась на траншеи, а из глубины действительно двигалась на нас армада немецких танков. Впереди шли тяжелые «тигры» и «пантеры», а вслед средние и легкие танки.

Прошли какие-то мгновения, и розово-голубое небо, которое в то утро казалось особенно тихим, ни облачка, стало черным. Курская земля сухая, пыльная. От разрывов бомб и снарядов все заволокло, будто опустилась между небом и землей черная штора. Этого и следовало ожидать: на всем фронте — и у нас, и у противника скопилось за эти несколько месяцев колоссальное количество техники, и сейчас она вступила в бой. [134]

Со мной на передовом наблюдательном пункте был заместитель командующего фронтом генерал армии И. Р. Апанасенко. Посмотрел он на небо, на землю и спросил:

— Иван Михайлович, ты, как командующий, разберешься в этой мгле?

Действительно, когда смотришь на весь этот ад — кругом вспышки, взрывы, кажется, вся земля поднялась в воздух, — невольно думаешь: а найдется ли сила, чтобы остановить, сломать эту лавину надвигающейся брони? Как же тут выстоять человеку?

Я ответил Апанасенко:

— Сейчас трудно разобраться, но я знаю, что у нас все хорошо подготовлено для отражения этого удара.

Посмотрел он на меня, вздохнул:

— Эх, Иван Михайлович, то ли дело было воевать в гражданскую войну. Одними только шашками страху нагоняли! Выдержит ли сейчас твоя гвардия? — Спросил и сам ответил: — Выдержит, выдержит, армия у тебя хорошая.

Я тоже стоял и все думал: если и были утром на этом месте птицы, их и то наверняка всех уничтожили. Живого места, казалось, нет на земле. Но я знал, что войска хорошо закопаны, должны, должны выдержать этот первый и самый страшный напор!

В разгар воздушной и артиллерийской битвы из разведотдела мне принесли перевод донесения немецкого летчика, которое мы перехватили. Он сообщал:

«Бегства русских по дороге Белгород — Обоянь не наблюдаю...»

Вот как у них все было спланировано. Гитлеровское командование не сомневалось, что советские войска побегут, не выдержат удара. Летчик только должен был сообщить, когда это произойдет.

За двадцать часов наступления противнику так и не удалось прорвать оборону армии ни на одном направлении и на всю глубину ее боевых порядков, как это предусматривалось планом «Цитадель». Гитлеровцы, понеся колоссальные потери, вклинились в нашу оборону на отдельных участках на 8–10 км.

Вся махина танков, которая, кажется, неудержимо ползла на нас, встала.

Я доложил Н. Ф. Ватутину, что первый танковый таран противнику не удался, прорвать нашу оборону они не смогли. Ватутин спросил:

— Сколько подбито танков?

Я только смог ответить ему:

— Кругом черно, гарь, пыль, еще не подсчитали. [135]

Командующий сказал:

— Вы с Апанасенко сделали правильный вывод — общего наступления быть уже не может, теперь готовьтесь к сильным ударам на разных направлениях. Все разрушенные траншеи и доты восстановите.

Больше часа было тихо. Противник, очевидно, приводил себя в порядок и делал перегруппировку.

Из своего опыта я уже знал: если не удалось в первые же часы прорвать оборону на всем фронте, то повторить такой же удар в ближайшее время уже нельзя. Это и понятно. Для первого удара собираются все средства, он планируется на основе длительного изучения обстановки. И когда этот удар не приносит успеха, то обычно начинаешь бить в разных направлениях. Соберешь силенки в кулак, стукнешь. В конце концов что-то удается. На военном языке это звучит: прогрызать оборону противника на отдельных направлениях.

Так получилось на этот раз и у немцев. После неудавшегося тарана гитлеровское командование вместо запланированного прорыва нашей обороны с ходу и стремительного продвижения в глубину на Обоянь вынуждено было вести боевые действия сильными отрядами на отдельных направлениях при поддержке большого количества авиации, артиллерии и танков.

В течение всего 6 июля противник подтягивал и вводил все новые дивизии. Ему удалось в нескольких местах прорвать первую армейскую полосу обороны, и он подошел ко второй, занятой соединениями 1-й танковой армии генерала М. Е. Катукова и 2-го и 5-го гвардейских танковых корпусов. Войска 6-й гвардейской и 1-й танковой армий продолжали наносить врагу громадный урон, и, как он ни старался пробиться дальше, ничего у него не получалось. К исходу 6 июля противник почти не приблизился к Обояни, хотя был уверен, что захватит этот город в первые сутки наступления. За два дня боев противник продвинулся на 10–18 км, но ни в одном месте не добился свободы маневра в сторону флангов.

Однако можно ли было считать, что враг использовал все свои силы и возможности и теперь перейдет к временной обороне? Нет, такого вывода сделать было нельзя. Мы понимали, что у противника еще много свежих дивизий, особенно в глубоком тылу.

Наступила третья ночь, с 6 на 7 июля. Противник, перегруппировав свои силы, атакой на рассвете решил во что бы то ни стало прорвать нашу оборону на узком участке [136] фронта у Обояни. Тут он сосредоточил три танковые и одну пехотную дивизии и после мощной авиационной и артиллерийской обработки наших позиций в три часа утра 7 июля ударил еще раз вдоль шоссе Белгород — Курск. Одновременно он ввел в бой до семисот танков и самоходных орудий.

Это был концентрированный бронированный кулак, направленный по наикратчайшему пути на Обоянь. Только на участке между Сырцево и Яковлево против 67-й и 52-й гвардейских стрелковых дивизий и частей 1-й танковой армии на фронте протяженностью пять-шесть километров противник развернул до четырехсот танков, поддержав их наступление массированным ударом авиации и артиллерии.

Находившийся рядом со мной на НП генерал армии Апанасенко сказал мне:

— Ну, командарм, если твои гвардейские войска против такой танковой лавины не дрогнут, операцию мы выиграем.

Я ответил:

— Гвардия гвардией, а как хорошо, что командующий фронтом своевременно поставил за нами танкистов Катукова. Без них пришлось бы нам плохо...

В это время генерала Апанасенко вызвал по ВЧ командующий фронтом. Апанасенко доложил ему обстановку, сказал, что несколько сотен танков ползут на нас. Ватутин попросил к телефону меня и обычным спокойным тоном спросил:

— Ну как, Иван Михайлович, настроение?

Надо сказать, что настроение у меня на войне было почти всегда приподнятое, и я ответил:

— Настроение, как всегда, отличное...

— Ну что ты, всегда отличное да отличное, по привычке, что ли?

Весь день 7 июля шла упорная борьба. Основной удар приняли на себя войска 1-й танковой армии. Гитлеровцам не удалось выйти в район Обояни. 6-я гвардейская и 1-я танковая армии удержали вторую полосу обороны, и лишь в двух местах противник продвинулся до 12 км и узким клином вышел к тыловой полосе обороны. Но чего это стоило гитлеровцам!

Огромные потери врага только в районе Сырцево, Красная Поляна по шоссе Белгород — Обоянь подтверждали данные аэрофотосъемки, произведенной 7 июля 1943 года в 13 часов 15 минут. На снимках было зафиксировано двести [137] горящих танков противника. Их подбивали и артиллеристы, и танкисты, и авиация. Хотя надо сказать, что основная тяжесть в этом бою легла на противотанковую артиллерию и танкистов.

Нужно отдать должное и авиации, она очень хорошо помогала нам в это время! Более двух часов подряд наносили наши соколы мощные удары по наступающим частям противника. Постарались и наши гвардейцы, выдержав и этот массированный удар, который, как и прошлый, был сорван.

Вечером 7 июля ко мне зашел начальник политотдела армии Л. И. Соколов, который доложил о политико-моральном состоянии войск. По его наблюдениям, оно было высоким. Как всегда, полковник Леонид Иванович Соколов, очень исполнительный, смелый человек, во время этого тяжелого боя находился на переднем крае, и, как всегда, пожурил я его за это. Но видимо, не мог он быть в тылу — хотелось все увидеть самому, чтобы сделать необходимые выводы и правильно организовать работу политотдела. И работа политотдельцев была построена так, что во время самых тяжелых боев политработники армии всегда находились в тех подразделениях, где была наиболее сложная обстановка, где схватка с врагом была особенно жаркой.

Это было необходимо. Даже во время самого тяжелого боя люди должны быть осведомлены, как идут дела в армии, у соседей справа и слева. В то же время и мне, и штабу необходимо было знать истинное положение вещей на всех участках фронта, настроение наших гвардейцев.

Л. И. Соколов рассказал мне о случае, который произошел в первый день боя. В атаку на стрелковую роту под командованием старшего лейтенанта Николая Барышева, которая занимала оборону по фронту чуть больше километра, двинулось 10 вражеских танков. Получалось, что через каждые сто метров полз танк. Дружным огнем, гранатами, бутылками с горючей смесью гвардейцы отбили первую атаку. Противник повторил атаку уже при поддержке самоходных орудий и батальона пехоты, имея тройное превосходство в силах. В этом бою был убит командир роты Н. Барышев. Узнав об этом, в роту прибыл заместитель командира полка по политчасти гвардии капитан В. И. Столбов. «Прибыл», понятно, слово в данном случае неточное, потому что капитан Столбов ползком добрался в роту под огнем, среди разрывов снарядов. Возглавив роту, он повел ее в контратаку, и атака противника была отбита.

Я потом разговаривал с капитаном Столбовым. Спрашиваю: [138]

— Вам кто приказал под огнем ползти в роту?

— Никто. Я сам узнал, что там тяжело.

— Как же вам удалось так ловко отбить атаку?

— Я выждал момент, крикнул: «Коммунисты — вперед!» Рота вся и поднялась сразу. Я и не мог понять, кто там коммунисты, а кто нет...

Тяжелые бои развернулись неподалеку от села Быковка. Противник, пытаясь прорваться на шоссе Харьков — Москва, бросил против нас до ста пятидесяти танков. Я был вынужден послать им навстречу 1008-й истребительный противотанковый артиллерийский армейский полк. Этот полк любили в армии. Все знали, что, если он где-то встал, враг не пройдет. Командиру полка майору Михаилу Ивановичу Макарычеву было тогда лет двадцать пять. Я знал, что он из Ленинграда, до войны окончил артиллерийское училище. На редкость бесстрашный человек! Мне довелось видеть, как на него шел танк, а он стоял против него на огневой позиции среди своих пушек, выжидая наиболее благоприятный момент, чтобы ударить. Что говорить! Это очень страшно, когда на тебя ползет танк, но и танкисту не менее страшен человек, умело владеющий противотанковым оружием!

В этом полку все офицеры были под стать своему командиру, любо-дорого посмотреть на них.

Перед тем как послать полк майора Макарычева в район Быковки, вызвал его к себе. Он был в подавленном настроении. Спросил:

— Чего вы так невеселы? Он ответил:

— Чего ж радоваться, товарищ генерал! Кругом идут тяжелые бои, а мы сидим в тылу, все наши командиры в таком настроении, как я.

Генерал Д. И. Турбин, присутствовавший при этом разговоре, сказал мне потом:

— Ну как не любить такой полк!

После получения приказа 1008-й полк развернулся на боевых позициях, за несколько минут уничтожил четыре «тигра» и встал так, что противник не смог с ходу ворваться в Быковку, вынужден был подтягивать новые резервы, наносить новые удары. Только за час боя 1008-й истребительный противотанковый артиллерийский полк с подразделениями 52-й гвардейской стрелковой дивизии отбил четыре атаки и уничтожил восемнадцать танков противника, не дав ему развить успех в направлении Обояни. [139]

Здесь мне хочется рассказать еще об одном подвиге, который совершила одна из батарей этого полка под командованием капитана Ванникова. После тяжелого боя в батарее осталось всего два орудия. На эти два орудия шло девятнадцать танков и десяток бронемашин. И из этих орудий наши артиллеристы уничтожили два «тигра», три средних танка, три бронемашины и выиграли бой! По курсу стрельб в мирное время это казалось бы невозможным!

...Три дня и три ночи шли жестокие кровопролитные бои на всех участках обороны армии. Все три дня и три ночи и бойцы, и мы, начальники, не спали совсем. Тогда считалось это естественным, а сейчас все чаще задумываюсь: как же мы выдержали, какую надо было иметь физическую выносливость, особенно красноармейцу? Нам на НП все же было легче, а по нему били без передышки. Огромное требуется напряжение всех сил! Сейчас это может показаться невероятным, но после тех трех бессонных ночей и на четвертую я не мог заснуть. Попросил врача дать мне снотворное.

Только после двух порошков ненадолго уснул.

С утра 8 июля с новой силой вспыхнули бои вдоль шоссе Харьков — Курск. Фашисты, не считаясь с большими потерями, продолжали рваться к Обояни.

Уже спустя много лет после войны, зимой 1971 года, я побывал в этих местах, встретился со многими жителями, которые были свидетелями событий тех дней. Они говорили мне:

— До сих пор думаем, как это солдаты наши выстояли! Мы запрятались по балкам, лесам, погребам, головы поднять нельзя, а они на открытом месте!

Я им отвечал:

— А я тогда тоже смотрел на вас и поражался, как только вы живы: ни дома, ни еды, а когда хлеб поспел, под обстрелом убирали его — стремились выполнить государственный план! Я знал, что и скот где-то держали колхозный, и по мясу стремились выполнять план!

Так работали эти русские женщины днем, а ночью мы просили их помочь нам восстанавливать траншеи. И они выходили без всяких понуждений, охваченные, как и солдаты, одним чувством — сделать все, чтобы побыстрее уничтожить фашизм.

В ночь на 8 июля нашей разведкой было установлено, что в районе Яковлево, Покровка, Красная Поляна сосредоточено до 500–600 танков и самоходных орудий, большое количество пехоты. [140]

Я доложил обстановку командующему фронтом, который отдал мне распоряжение:

— Соберите в районе Березовка, Новенькое части семьдесят первой гвардейской стрелковой и сто шестьдесят первой стрелковой дивизий. Привлеките шестой танковый корпус и ударьте противнику в левый фланг в общем направлении Красная Поляна, а я поддержу вас авиацией. — Тут же он информировал меня: — По правому флангу противника в это время нанесут удары пятый и второй танковые корпуса из района Тетеревино, Беленихино в общем направлении Мал. Маячки, Грёзное.

Выполняя распоряжение командующего фронтом, я хотел выехать в район подготавливаемого удара, но командующий предложил поручить эту операцию моему заместителю генералу П. Ф. Лагутину, а мне оставаться на месте. И предупредил меня:

— Вы с Катуковым особое внимание должны обратить на обояньское направление.

П. Ф. Лагутина я знал как опытного, с отличной подготовкой генерала, которому можно в любое время дать любое поручение и быть уверенным, что Павел Филиппович его выполнит. Вот и в эту минуту вызвал его к себе и рассказал о разговоре с командующим фронтом и о том, что возглавить эту операцию должен он, генерал Лагутин.

За несколько часов П. Ф. Лагутину с большим трудом удалось сосредоточить части для контрудара, и в 10 часов 8 июля он начал артиллерийскую и авиационную подготовку. Однако наши фланговые удары по 4-й танковой армии противника не дали желаемых разультатов, и мы, не достигнув Красной Поляны, были остановлены сильной группировкой противника. Чтобы избежать ненужных потерь, командующий фронтом приказал закрепиться на достигнутом рубеже. Мне он сказал укоризненно:

— Что же это твой хваленый Лагутин задачу не выполнил?..

— Товарищ командующий, противник был силен...

Он сам это понимал и закончил более мягко:

— Да... Не наступайте, но противника сдерживайте, чтобы он не мог от вас оттянуть танковые части...

Я этот разговор передал Павлу Филипповичу, правда в форме более резкой, чем командующий фронтом говорил со мной. Павел Филиппович ответил мне разумно: [141]

— Я бы рад был выполнить приказ командующего фронтом. Мог бы послать всех в атаку, сам бы пошел, ну и перебили бы они нас. А дальше что?..

Он был прав.

Наш контрудар по флангам противника привел к небольшому территориальному успеху, но все же мы отвлекли от главной группировки врага часть сил.

Противник все продолжал и продолжал рваться на Обоянь. Части 51-й и 52-й гвардейских стрелковых дивизий и 1-й танковой армии с трудом удерживали рубежи в районе села Красная Поляна, Мал. Маячки и Грёзное. Только на участке Грёзное — Кочетовка наступало более двухсот фашистских танков и около сотни шло на Сухо-Солотино. Это было опасное направление для армии и особенно для ее штаба, который находился в Кочетовке. С разрешения начальника штаба фронта штаб армии был переведен на запасной КП, а чтобы в это время не потерять связи с войсками, офицеры оперативного отдела были направлены в части 22-го и 23-го гвардейских стрелковых корпусов.

Я, командующий артиллерией генерал Д. И. Турбин, начальник инженерных войск генерал Е. И. Кулинич выехали на НП командира 23-го гвардейского стрелкового корпуса генерала П. П. Вахрамеева.

Из доклада командира корпуса и личных наблюдений было ясно, что положение и тут создалось тяжелое. У командира корпуса все резервы были израсходованы. Я спросил у генерала Д. И. Турбина:

— Что еще можно взять сюда?

Он ответил:

— Все резервы исчерпаны. Есть одна противотанковая бригада, которую можно подтянуть, три истребительных противотанковых и четыре минометных гвардейских полка. Это последний противотанковый резерв, остальные все находятся в действии.

В эту тяжелую минуту начальник инженерных войск генерал Кулинич доложил:

— Я принял меры к минированию всех основных противотанковых направлений и введу свой противотанковый резерв.

Генерал Турбин посмотрел на меня, на Кулинича, усмехнулся:

— Уж не подвижные ли у тебя противотанковые резервы?

Генерал Кулинич улыбнулся другу и ответил: [142]

— Да, товарищ генерал Турбин, у меня есть подвижный противотанковый резерв в составе семидесяти шести собак.

Вижу, генерал Турбин подносит указательный палец к козырьку и крутит им, мол, рехнулся Кулинич.

— Товарищ командующий, я считаю, нам надо Емельяна Ивановича Кулинича срочно отправить в госпиталь, он, кажется, того...

Я сказал:

— Генерал Кулинич прав. Действительно, у него есть подвижная рота обученных собак. Я их видел, они могут идти на танк.

— Почему же они не стоят у меня на учете как артиллеристы? Хотя до сих пор я думал, что собаки могут охотиться на птицу и на зверя, а не на танки...

Я приказал генералу Кулиничу отправить роту собак в распоряжение 52-й гвардейской стрелковой дивизии.

Генерал Турбин спросил у меня:

— Кто ею, этой ротой, в дивизии будет командовать? Уж не начальник ли артиллерии дивизии? Вряд ли из этой затеи что-либо выйдет, жаль только, собаки погибнут.

Через некоторое время слышу, звонит Турбину начальник артиллерии 52-й гвардейской стрелковой дивизии. Генерал Турбин спрашивает:

— Что? Как? Проверь. Доложи.

— Что там такое?

— Докладывает, собаки подбили одиннадцать танков. Пушки, наверное, а не собаки.

Генерал Кулинич обрадовался:

— Вот видишь, Дмитрий Иванович, какая у меня артиллерия — любую броню пробивает, а твоя пушка не каждую, да и то норовит не в лоб, а в бок дать...

Слышу, опять докладывают генералу Турбину:

— Все проверено. Собаки подбили одиннадцать танков.

Дмитрий Иванович подошел к генералу Кулиничу.

— Ну, поздравляю тебя. Теперь ты артиллерист. Собачий артиллерист. — Потом закурил, задумался и сказал: — Ну что ж, Емельян Иванович, желаю тебе, новому богу войны, чтобы твои бобики и тузики побольше уничтожили «тигров».

К исходу 8 июля штаб армии и командующий фронтом знали, что противник еще не полностью ввел в бой свои резервы, а у нас в армии они были на исходе. Снять части с менее опасного направления я не мог по той простой причине, что таких направлений у нас не было. Противник действовал с большой активностью на всем фронте армии. [143] В этой тяжелой обстановке я позвонил по ВЧ Н. Ф. Ватутину, доложил обстановку. Николай Федорович внимательно меня выслушал и сказал:

— Я подумаю, а вечером попозже тебе позвоню.

Поздно вечером 8 июля Н. Ф. Ватутин по телефону сообщил мне, что от правого соседа, 40-й армии, мне передаются 14-я и 31-я истребительно-противотанковые бригады, а из резерва фронта — 2-й и 5-й танковые корпуса. Надо ли говорить, как я воспрянул духом. Сколько резервов сразу! И танки, и противотанковая артиллерия! Огорчало лишь одно: танкистам и артиллеристам придется всю ночь идти. Ночь летом короткая, а расстояние семьдесят — сто километров войска должны пройти скоростным маршем за три-четыре часа и тут же, не поспав, не отдохнув, вступить в бой. Чтобы хоть как-то облегчить этот марш, я приказал послать навстречу проводников-офицеров, чтобы они кратчайшими маршрутами привели войска в указанные им места.

Таким образом, к исходу 8 июля войска 6-й гвардейской армии после тяжелых оборонительных боев отошли на вторую армейскую полосу обороны Луханино, Верхопенье, Сухо-Солотино, Кочетовка, Козловка, совхоз «Комсомолец».

Всеми силами, всеми средствами противник продолжал рваться к Обояни. В ночь на 9 июля он сосредоточил на этом направлении пять танковых и моторизованных дивизий, имевших около 500 танков.

Каждая танковая дивизия наступала на узком фронте в 2 километра, и на наиболее важных участках плотность танков доходила до 100 и более боевых машин на километр фронта. Сам танк занимает три метра в ширину, и потому можно сказать, что на нас шла стена танков. С воздуха их поддерживала армада самолетов, а фланги обеспечивались пехотными дивизиями.

Вот эта группировка, по расчету гитлеровского командования, и должна была сокрушительными концентрированными ударами сломить наши обороняющиеся части и прорваться вдоль автомагистрали через Обоянь на Курск.

Когда наблюдаешь эту движущуюся стену танков на 10-километровом участке фронта, думаешь: «Выдержит ли все это гвардеец, сидящий в окопе?! В кино смотришь — и то страшно, а тут ведь танк не только движется, но и стреляет из пушки!»

По замыслу гитлеровцев пятый день наступления должен был стать для них решающим и привести к окончательному прорыву и выходу на Курск. [144]Всеми силами они старались скрыть от нас подготовку к этой операции, но нам все же через разведку, через пленных, из оценки обстановки удалось своевременно выявить намерения противника. А раз мы узнала, что тут он готовит большое наступление, то создали в полосе обояньского шоссе сильную артиллерийскую группировку в составе истребительной противотанковой артиллерийской бригады, таких же трех полков, четырех дивизионов полевой реактивной артиллерии. За нашими боевыми порядками были развернуты танковые резервы фронта.

На обояньском направлении по-прежнему действовали основные силы 2-й воздушной армии.

Кроме того, я попросил Н. Ф. Ватутина, чтобы он приказал в ночь на 9 июля ночной авиацией ударить по войскам противника, которые, совершая перегруппировку, сосредоточивались в исходных районах. Сильно помогли нам тогда летчики. Потом, когда мы освободили этот район, местные жители рассказывали, что налеты нашей авиации были очень удачны, летчики находили скоплений немецких частей, танков и били, и били их.

К пяти часам 9 июля командиры 22-го и 23-го корпусов доложили мне, что противник начал наступать мелкими группами пехоты и танков на всем предполагаемом фронте прорыва. Я спросил у командира 22-го корпуса генерала Н. Б. Ибянского, чем он объясняет то, что противник начинает наступление мелкими группами.

Генерал Ибянский ответил:

— Очевидно, противник хочет дезориентировать нас, отвлечь внимание от действительного направления своего главного удара, да к тому же разведать наши противотанковые средства и огневые точки, пытается нащупать слабое место в нашей обороне.

Я с оценкой действий противника командира корпусом согласился, приказал усилить наблюдение и быть начеку.

Обо всем этом я в свою очередь доложил командующему фронтом Н. Ф. Ватутину, который сказал мне:

— Прикажите войскам не открывать сильного огня, чтобы он не мог вас раскрыть.

В 8 часов 30 минут противник на всем десятикилометровом участке начал сильную артиллерийскую подготовку. В воздухе появилось множество немецких самолетов, которые в течение всего дня бомбили наши боевые порядки. Правда, безнаказанно это фашистским стервятникам не проходило. За день только над автомагистралью произошел 31 воздушный бой, в ходе которых соколы 2-й воздушной армии генерала С. А. Красовского сбили 58 вражеских самолетов. [145]

Главный удар противник в этот день наносил из района Красной Дубравы на Новоселовку. Оборонявшиеся здесь части 3-го механизированного корпуса генерала С. М. Кривошеина и 67-й гвардейской стрелковой дивизии полковника А. И. Баксова, как и в первый день немецкого наступления, встретили противника организованным огнем, а закопанные в землю танки подбивали одну вражескую боевую машину за другой. Прошло не так много времени, и мы увидели, что фашистские танковые дивизии вначале стали замедлять движение, а потом давать ход назад, в укрытие. В 11 часов 30 минут, перегруппировав свои силы, фашисты снова пошли вперед и снова были отбиты. Только через несколько часов, обойдя наши части, гитлеровцы продвинулись вперед.

Еще один танковый удар гитлеровское командование нанесло нам в этот день из района Кочетовки в направлении Орловска. Противник бросил в бой до 200 танков с целью прорвать нашу оборону. При большом превосходстве сил ему удалось сломить сопротивление 31-го танкового корпуса 1-й танковой армии и нашей 51-й гвардейской стрелковой дивизии. Но затем продвижение его было остановлено своевременно подошедшими в этот район частями 309-й стрелковой дивизии.

Западнее Прохоровки противнику удалось потеснить части 52-й гвардейской стрелковой дивизии и овладеть поселком Красный Октябрь на реке Псёл. Однако его попытка с ходу форсировать реку была отбита.

К вечеру 9 июля противник продвинулся в направлении Обояни на 6–8 км, оставив на поле боя 295 танков. Враг понял, что на Обоянь и Курск с юга ему не пройти, и уже к вечеру 9 июля стал оттягивать войска на другое направление. Теперь острие главного удара он направил на Прохоровку с тем, чтобы, идя в обход с востока, попытаться захватить Курск. Тут он сосредоточил наиболее сильные и боеспособные танковые дивизии СС — «Мертвая голова», «Адольф Гитлер», «Рейх». Эти дивизии должны были прорвать нашу оборону на участке совхоз «Комсомолец» — Красный Октябрь и овладеть поселком и железнодорожной станцией Прохоровна.

Когда я узнал об атом, то забеспокоился: ведь в Прохоровке у нас была перевалочная база. Там у нас тысячи тонн груза: орудия, горючее, боеприпасы, госпитальное оборудование, продовольствие и многое другое. Эвакуировать это? Когда? [146]

Я вынужден был позвонить командующему фронтом Н. Ф. Ватутину. Он, выслушав мои опасения, ободрил меня шутливым тоном:

— Что, Иван Михайлович, испугался, заберут твое барахло? Не беспокойся, там стоят армии Жадова и Ротмистрова. Так что не отдадим твою Прохоровку, прикроем еще и авиацией.

Итак, гитлеровское командование планировало, форсировав реку Псёл в верхнем ее течении, по гряде высот развить наступление на Курск. Это был основной удар, но он должен был сочетаться с двумя другими ударами. Первый наносился из района Мелехова в общем направлении на северо-восток с тем, чтобы потом завернуть острие удара на северо-запад, к Курску. По замыслу гитлеровского командования группировка, которая состояла из трех танковых и трех пехотных дивизий, наступающих из района совхоз «Комсомолец», Красный Октябрь, должна была окружить и уничтожить наши войска южнее Прохоровки.

В районе Беленихино, Сажное, Гостищево наносился в северо-восточном направлении второй, вспомогательный удар с целью окружения и уничтожения нашей 6-й гвардейской армии и 1-й танковой армии юго-восточнее Обояни.

Таким образом, противник полагал, что после этих трех сильных ударов будут окружены и уничтожены наши войска между реками Липовый Донец и Сев. Донец, пробита брешь в обороне Воронежского фронта и открыта дорога на Курск с востока.

Для такого вывода, видимо, гитлеровское командование имело некоторые основания: оно собрало в этот район 11 танковых и 7 пехотных дивизий. Сила, конечно, большая — около тысячи танков и полмиллиона людей!

Подготавливаясь к этим ударам, гитлеровское командование довело свои дивизии до полного штата, привлекло большое количество авиации и других средств. Гитлер очень рассчитывал, что с вводом всех своих резервов 12 июля он в конце концов достигнет поставленной цели: овладеет Курском и окружит советские войска.

Надежды на удачный исход подготовленной операции еще более усилились и потому, что 11 июля на прохоровском направлении им удалось потеснить соединения 1-й танковой, 5, 6, 7-й гвардейских армий к Обояни. Настроение тогда у них сильно поднялось! Но ни Гитлер, ни его генштаб не знали тогда, что Ставка Верховного Главнокомандования скрытно выдвинула из глубины на прохоровское направление 5-ю гвардейскую танковую армию... [147]

Интересно, что мы знали все перегруппировки гитлеровских войск, а вот передвижения 5-й общевойсковой и 5-й танковой гвардейских армий противник не заметил. Так была поставлена у нас маскировка! 5-я гвардейская танковая армия совершила почти четырехсоткилометровый переход из района Острогожска и к исходу 9 июля сосредоточилась в районе Прохоровки с целью нанесения фронтального контрудара. Армии должны были, как говорится, идти стенка на стенку в направлении Яковлево — Томаровка.

Все мы знали, что противник сосредоточивает войска в районе Томаровки. Но когда он перейдет в наступление? Это самое сложное — узнать, когда начнет. Десять — пятнадцать минут могут решить судьбу боя. Понятно, мы стремились всеми силами упредить момент их наступления, уничтожить артиллерию противника, парализовать управление, средства связи, нагнать на них панику. Данные же были у нас очень противоречивые. Одни говорили, что противник начнет наступать в девять-десять часов утра, другие — в одиннадцать, двенадцать.

Судили-рядили, доложили командующему фронтом свою обстановку, и он решил провести артиллерийскую и авиационную подготовку 12 июля с 8 часов до 8.30 по единому сигналу на всех участках контрударов.

В 8 часов 30 минут при поддержке артиллерии и авиации одновременно с востока, северо-востока, юго-запада и запада на фронте в сто — сто пятьдесят километров развернулись бои сильнейших группировок советских и немецко-фашистских войск.

С нашей стороны наступало около пяти армий. Этот удар сразу изменил положение на белгородско-курском направлении.

Сам факт артиллерийской и авиационной подготовки и начало атаки наших войск говорили о том, что наступил решающий момент на белгородско-курском направлении и что наши войска от ожесточенных оборонительных сражений перешли к решительным наступательным действиям.

Гитлеровское командование, конечно, отчетливо понимало, что успех наступления советских войск может привести к частичному разгрому ударных групп армий «Юг», поэтому на отражение атак наших войск противник бросил все свои наличные резервы.

Штурм вражеской группировки с запада начали войска 6-й гвардейской и 1-й танковой армий, нанося удар в трех направлениях. Враг стал оказывать упорное сопротивление. Ему помогало то, что части двух стрелковых дивизий, переданные нам из 40-й армии, [148] запоздали с выходом на исходный рубеж, поэтому пришлось вводить их в бой с ходу, прямо с марша, без отдыха. Это в какой-то степени отрицательно сказалось на последующих действиях 6-й гвардейской и 1-й танковой армий. Однако даже при этих неблагоприятных условиях войскам армии удалось сломить сопротивление противника, продвинуться на три — пять километров и завязать бои за овладение селами Коровино, Красный Починок, Березовка, Новоселово. В ожесточенной борьбе наши воины отбивали каждый метр родной земли, которую им пришлось недавно под натиском превосходящих сил противника оставить на несколько дней.

Сразу же, как только наши войска перешли в наступление, фашисты начали яростные контратаки, непрерывно наращивая свои силы, а к исходу 12 июля контратаки настолько усилились, что войска 6-й гвардейской и 1-й танковой армий вынуждены были временно приостановить наступление и огнем с места уничтожать части контрнаступающего противника.

Выигрыш наших войск за 12 июля был невелик, но начавшееся наступление не только сразу же изменило обстановку в полосе 1-й танковой и 6-й гвардейской армий, не только сковало противника, но заставило его беспрерывно вводить на этих участках резервы, которые были предназначены для боев с основными группировками 5-й гвардейской общевойсковой и 5-й гвардейской танковой армий, которые наносили мощный контрудар юго-западнее Прохоровки.

День 12 июля 1943 года вошел в историю как дата крушения наступления фашистской армии на Курск с юга. Попытки противника продвинуться в полосе 69-й армии большой опасности не представляли и закончились неудачей. 12 июля перешли в контрнаступление против орловской группировки врага войска Брянского и Западного фронтов.

К исходу 14 июля армейские разведчики доложили, что противник спешно сосредоточивает танки и пехоту в районе Березово, Верхопенье, Луханино.

Оценив создавшуюся обстановку, мы сделали вывод, что следует прекратить наступление и закрепиться на достигнутом рубеже, хорошо подготовиться, чтобы принять противника на себя, обескровить и измотать его. Об этом я и собирался доложить командующему фронтом Н. Ф. Ватутину.

Ехал я к нему в настроении не очень радостном. Я понимал, что командующему фронтом не захочется приостанавливать наступление. [149] Он знал, что мы могли наступать, силы у нас были. Однако это наступление потребовало бы больших жертв, о чем я и доложил командующему фронтом. Н. Ф. Ватутин со вниманием выслушал меня. Потом долго молчал, ходил по комнате. Я знал, что это означает недовольство. Так прошло четверть часа. Для меня это были довольно тяжелые минуты. Потом я услышал, как Н. Ф. Ватутин глубоко вздохнул и сказал усталым голосом:

— Хорошо. Согласен с тобой. Но имей в виду, товарищ Чистяков, если эта группировка, которую противник собрал против тебя, где-то у вас прорвет оборону, хорошего от меня не ждите... — Потом снова молча походил по комнате и добавил: — Ладно. Временно разрешаю перейти к обороне, но это не недели и даже не дни, а часы. Все-таки готовьте войска для наступления.

Н. Ф. Ватутин довольно сухо попрощался со мной, чем еще больше испортил мне настроение. Но что мне оставалось делать? Тогда мне казалось, что я поступаю правильно. Противник продиктовал нам такое решение, и на рожон лезть не хотелось...

Приехал я в штаб, передал приказ начальнику штаба генералу В. А. Пеньковскому, тот — командирам корпусов, и мы стали усиленно готовиться к обороне.

Однако дальше дело пошло хуже.

Противник по неизвестным для нас причинам на всем участке нашей армии не рискнул продолжать наступление. Повсюду была тишина...

К исходу 15 июля мы убедились, что противник окончательно перешел к обороне.

Вечером 15 июля у меня состоялся такой разговор с Н. Ф. Ватутиным.

— Ну, что делает противник? — спросил он у меня.

— Переходит к обороне...

— Но ты же докладывал, что он хочет наступать?!

— Наверное, решил, как и мы, измотать нас.

— Видишь, как получилось. Наверное, не наверное, а полдня потерял. Не давай ему зарыться в землю, наступай поскорее...

Почему же все-таки не пошел на нас противник? Видимо, узнал, что у нас собраны тут сильные части, почувствовал угрозу окружения своей группировки в районе Яковлева, которая вклинилась на тридцать — тридцать пять километров, достигнув этого ценой огромных жертв в живой силе и технике. Противнику, понятно, очень хотелось расширить этот клин, но не было у него больше резервов. [150]

В ночь на 18 июля гитлеровцы, прикрываясь сильными заслонами, начали отход в южном направлении. Войска нашей армии с боями продвигались вперед и вперед. При подходе к рубежу, который немецко-фашистские войска занимали до начала наступления, я приказал форсировать движение и на плечах отходящего противника ворваться на его передний край, чтобы не дать ему возможности восстановить систему огня.

К 23 июля войска нашей армии вышли на рубеж, который до наступления занимали гитлеровцы. Однако с ходу прорвать передний край нам не удалось, и мы встали к обороне.

К 23 июля войска Воронежского фронта, измотав, обескровив врага, вынудили его отойти на исходные позиции, которые он занимал до 5 июля 1943 года.

Командир 19-й фашистской танковой дивизии генерал-лейтенант Шмидт так описал в своем дневнике события этих дней:

«До начала наступления мы слишком мало знали об укреплениях русских в этих районах. Каждый кустик, каждая роща и высота были связаны системой огня и хорошо замаскированных траншей. Всюду были оборудованы запасные позиции для минометов и противотанковых орудий. Но труднее всего было представить упорство русских, с которым они защищали каждый окоп, каждую траншею».

Что ж! Генерал Шмидт правильно сделал заключение об укрепленных полосах обороны и героическом упорстве войск нашей армии. Но генерал Шмидт эти выводы сделал с большим опозданием.

Вот к чему приводит плохое знание противника при принятии решения.

Генерал Шмидт пишет в своем дневнике обо всем этом будто бы с удивлением. А ведь ему больше, чем кому-либо, было известно, что как раз там, где ударные силы группы армий «Юг» готовили наступление, оборону занимали гвардейские соединения 6-й и 7-й армий, которые активно участвовали в разгроме сталинградской группировки гитлеровцев и теперь встали на оборону под Белгородом!

Поражение под Курском оказало большое воздействие на немецкий народ, солдат и офицеров гитлеровской армии. Оно подорвало моральный дух войск, веру в неколебимость гитлеровской Германии и ее победу.

24 июля 1943 года весь мир узнал о полном разгроме немецко-фашистских войск под Курском.

«Вчера, 23 июля, — говорилось в приказе Верховного Главнокомандующего, — успешными действиями наших [151] войск окончательно ликвидировано июльское немецкое наступление из районов южнее Орла и севернее Белгорода в сторону Курска... Ценой огромных потерь в живой силе и технике, — указывалось далее в приказе, — противнику удалось лишь вклиниться в нашу оборону... В ожесточенных боях наши войска измотали и обескровили отборные дивизии немцев и последующими решительными контрударами не только отбросили врага и полностью восстановили положение, занимавшееся ими до 5 июля, но и прорвали оборону противника, продвинувшись в сторону Орла от 15 до 25 километров.

Проведенные бои по ликвидации немецкого наступления показали высокую боевую выучку наших войск, непревзойденные образцы упорства, стойкости и геройства бойцов и командиров всех родов войск, в том числе артиллеристов и минометчиков, танкистов и летчиков.

Таким образом, немецкий план летнего наступления нужно считать полностью провалившимся».

Да, многое можно было бы рассказать о бесчисленных подвигах, которые совершили наши войска! Хочется вспомнить хотя бы об одном из них — подвиге коммуниста гвардии старшины Бориса Владимировича Махотина.

Во время боев под Курском мне не раз докладывали о подвигах Бориса Махотина. В частности, знал я, что однажды гвардии старшина, прикрывая пулеметным огнем отход своих подразделений, оказался отрезанным от товарищей. Однако он не растерялся. Осмотрелся, выбрал удобную позицию у оврага, по которому противник мог возобновить наступление, Махотин, проявляя огромную выдержку, не стрелял. И только когда овраг наполнился фашистскими солдатами, старшина открыл огонь. Он выпустил две пулеметные ленты и истребил около трехсот фашистов.

Я представил Бориса Махотина к званию Героя Советского Союза. Однако прежде чем подписать документы, мне захотелось познакомиться с этим, как говорили мы в гражданскую войну, злым пулеметчиком. Я приказал вызвать ко мне Махотина.

Через три дня адъютант доложил мне:

— Старшина Борис Владимирович Махотин прибыл...

Поздоровались. Сели. Понятно, разглядываю его. Чем, думаю, внешне он отличается от других? Что в нем особенного? Сидит рядом со мной парнишка лет двадцати двух — двадцати трех, коренастый, плотного телосложения, подстрижен под нулевку. Лицо типично русское, открытое, сильно загорелое. Видно, не день, не час пролежал он на [152] двадцатипяти — тридцатиградусной жаре. Было заметно, что человек взволнован, но старается держаться спокойно, выглядеть бодро. Однако как он ни бодрился, ясно чувствовалась на его лице крайняя усталость. Одет аккуратно, в новое обмундирование. Я спросил его:

— Что это ты такой чистый, будто стрелял с тачанки, а не с земли?

— Товарищ генерал, — ответил он мне, даже не улыбнувшись, — перед отъездом к вам старшина приказал вымыться в бане и дал мне новое обмундирование.

Я поинтересовался:

— Значит, побудешь тут у меня, а потом новое отберут?

— Не могу знать.

Я понимал, конечно, что командир полка постарался привести Махотина в надлежащий вид, дал ему отдохнуть день-два. Ведь недосыпая, недоедая, он вымотался окончательно. Но даже сквозь эту тяжелую усталость чувствовалось и по разговору, и по тому, как он себя держал, что Махотин хорошо умеет владеть собой при любой обстановке и из него получился бы хороший командир.

У некоторых молодых людей, как мне приходилось не раз наблюдать, эта выдержка — свойство характера, у других достигается большими волевыми усилиями, третьи никак не могут овладеть собой, теряются... Когда я еще до войны был начальником пехотного училища на Дальнем Востоке, то даже по тому, как вел себя молодой человек перед комиссией, приблизительно угадывал, получится из него хороший командир или нет. Один ведет себя спокойно, разумно отвечает начальникам, думаешь, ну, лихой будет командир, а другой, глядишь, с ноги на ногу переминается, слюни глотает или рот откроет и стоит, ну, думаешь, все...

Спросил я у Махотина, откуда он родом, семейный ли, давно ли воюет.

— Родился я в Костроме, холост. В армии с тридцать девятого. Участвовал пулеметчиком в финскую войну. С фашистами воюю с первого дня...

— И все время пулеметчиком?

— Да. Был первым номером, а сейчас командир расчета.

— Ну как, товарищ Махотин, страшновато воевать?

— Конечно, товарищ генерал, страшно. Страшно, а куда убежишь с пулеметом? Убежишь, оставишь пехоту без прикрытия — им гибель. Привыкаешь постепенно преодолевать страх, кажется, будто все так и должно быть...

Я, как бывший пулеметчик, глубоко понимал жизненную правду его рассуждений. [153]

Затем я сверил с Махотиным донесения о его подвигах:

— Четвертого июля ваш расчет из пяти человек прикрывал отход боевого охранения, отразив не один десяток фашистских атак. Затем, прикрываясь автоматным огнем, по приказу скрытно отошли на новые позиции...

Я взглянул на него, и он ответил, как всегда отвечает солдат:

— Так точно, товарищ генерал.

— ...На следующий день в районе села Черкасское ваш расчет снова оставили на высоте 109,2 прикрывать отход стрелкового взвода. Вы окопались на высоте... Не близкова-то ли вы подпустили к себе противника? Для автоматической стрельбы триста метров — расстояние, с которого можно довольно метко стрелять. Противник же был вооружен автоматами и мог сосредоточенным огнем перебить вас. Могло ж случиться и такое, что ваш друг «максим» подведет, даст задержку...

Махотин немного помолчал, подумал, а потом ответил:

— Но если бы я, товарищ генерал, открыл огонь на шестьсот — семьсот метров, противник мог бы тогда открыть по мне минометный огонь, не поражая своих наступающих. А на триста метров он этого сделать не может, чтобы не поразить свою пехоту большим рассеиванием мин. А насчет своего друга «максима», товарищ генерал, я не сомневаюсь. Я в него верю. Воюем мы с ним второй год, и ни разу он меня не подводил, не делал задержки. Я за ним ухаживаю лучше, чем любая мать за ребенком. Я сам не досплю, не доем, не умоюсь, но своего «максимку» вычищу, смажу, проверю все зазоры, натяжение возвратной пружины, сам проверю, как набита лента. С собой я всегда ношу флягу для промывки движущихся частей — кругом пыли вон сколько...

Я слушал его и думал: «Да, он не только опытный пулеметчик, но ему известен и закон рассеивания огня. При таком отношении к своему делу, ловкости можно положить не только роту или взвод, а целый полк, что однажды и сделали мы в гражданскую в районе Лиски своим пулеметным расчетом».

— Товарищ Махотин, я тоже хорошо ухаживал в гражданскую за своим «максимом», стрелял неплохо, а вот в районе Луганска и станицы Метякинской случился у меня казус: в момент боя произошла задержка. Хорошо еще, что стреляли по атакующей пехоте, а не по кавалерии. Так вот, пулемет мой отказал. Я и так и сяк, а рукоятка стала почти вертикально с небольшим наклоном вперед и не подается [154] ни вперед ни назад. Открыли крышку короба, хотели вынуть замок, не удается. Возились, возились — не можем устранить задержку, и все...

Тут я сделал паузу. Думал, что он скажет... Махотин опять помолчал, подумал.

— Товарищ генерал, так это был у вас поперечный разрыв гильзы!

— Нет, товарищ Махотин, в таком случае рукоятка подалась бы вперед, а здесь — никуда.

Чтобы не смущать его, я рассказал дальше:

— Подбежал к нам пожилой пулеметчик, который много лет служил в старой армии: «Ну что, молодежь, не можете устранить?» Через секунду рукоятка легла на ролик...

— Что же было, товарищ генерал?

— Сломалась боевая пружина замка, и длинное перо этой пружины попало в отверстие спусковой тяги и дна короба. Эта задержка бывает очень редко, когда пружина снашивается. А устраняют ее пальцем. Под дно короба толкнуть, она и упадет на дно. Пулемет можно разобрать.

— Спасибо, товарищ генерал, у меня такой задержки никогда не было. Теперь буду знать, как ее устранить.

— Седьмого июля ваш расчет, товарищ Махотин, снова участвовал в жаркой схватке в районе села Луханино, где был убит второй номер. Вы остались у пулемета один и отбили несколько атак противника. Вы научились стрелять из бронебойного ружья и в момент боя за совхоз «Красный Октябрь» в районе Кочетовки, когда был ранен бронебойщик, из его бронебойного ружья подбили идущий на вас танк, а потом снова легли за пулемет и перебили пехоту. Таким образом, атака была отбита...

— Так точно, товарищ генерал...

Сказал я ему тогда:

— Молодец ты! С такими воинами мы победим противника.

Он ответил опять спокойно, как само собой разумеющееся:

— Так точно, победим.

— Ну что же, товарищ Махотин, я с радостью подписываю представление на звание Героя Советского Союза. Трижды могу подписать на таких солдат, как ты!

Расцеловал я этого храбреца по-отцовски, пожелал ему невредимым вернуться домой и спросил его:

— А не желаешь ли ты пойти на курсы младших лейтенантов на четыре — шесть месяцев?

Он покачал головой. [155]

— Спасибо за доверие, но я хочу остаться пулеметчиком. У меня хорошая мирная специальность. Я шахтер, дело это люблю, а сейчас, чем эти шесть месяцев учиться, лучше еще повоюю...

За проявленную доблесть в боях на Курской дуге гвардии старшина Борис Владимирович Махотин был удостоен звания Героя Советского Союза.

После этого разговора мне только раз пришлось встретиться с ним в районе Богодухово. Я специально интересовался, не зазнался ли он, получив такое высокое звание, но мне ответили, что стал он воевать еще храбрее, а позже узнал, что закончил он войну в полном здравии и вернулся к своей любимой работе.

спасибо