Немного воспоминаний.

Из воспоминаний унтер-офицера Артура Крюгера о Русской кампании:

"В конце июня в составе второй волны мы приняли участие в наступлении на русских и прорвали их исходные рубежи. Для нас началась совершенно необычная война. Мы увидели русские танки размером с дом на целую семью. Один из них переехал наш PaK вместе с тягачом и раздавил их как игрушки. Этот танк называли «Сталинским танком». Позднее появились и Т-34. Танк-монстр я больше никогда не видел. Русские стреляли по нашим невооружённым санитарам и по их машинам, которые можно было распознать из далека. Было практически невозможно выносить раненых и убитых товарищей. Часть нашего разведподразделения угодила в засаду русских. Раненых товарищей, которые не смогли отойти, после контратаки мы нашли заколотыми их же собственными штыками. Приказ Сталина гласил: «Убивайте немцев, бейте их насмерть, где бы они ни были»! = «Смерть немецким оккупантам»!

Это был приказ убивать! Ответный приказ Гитлера гласил: «Уничтожить важнее, чем взять в плен»! Воюя с поляками, французами и англичанами мы столкнулись хоть с какой-то человечностью, но здесь её не было. С боями мы хорошо продвигались вперёд. С большими потерями нами были взяты Киев, Полтава, Таганрог, Мариуполь и Ростов. О битве за Днепропетровск я уже писал в своих воспоминаниях «Итальянцы и немцы вспоминают». Ниже я коротко остановлюсь на этом.

Наступила зима. Русская зима пришла слишком рано. Мы были на исходе сил. Ростов был воротами на Кавказ. Русские контратаковали нас большими силами с тем, чтобы снова овладеть Ростовом. Мы отошли из Ростова и заняли на реке Миус зимние позиции 1941-1942 года. То, что нам довелось там пережить, я никогда в жизни не забуду. Будет непросто всё это описать. 

Миусский рубеж – декабрь 1941 года.

Метельной ночью нам было указано место для занятия позиций. Мороз сковал землю в камень. Сапёры рвали её взрывчаткой два дня подряд, чтобы построить для нашей группы в 18 человек землянку с деревянным накатом. С моими двумя тяжёлыми пулемётами я занял позицию перед ней. Температура опустилась ниже -40. Метель была такой сильной, что в метре уже ничего не было видно. У нас смерзались веки. Чтобы лучше было слышать, потому что видеть мы ничего не видели, мы выставили передовой пост перед нашей позицией и менялись на нём каждые пол часа. Дольше выдержать было невозможно, можно было замёрзнуть насмерть.

У нас в моторизованных частях у каждого были шинели. Зимой, сидя в грузовиках на марше, мы надевали их поверх всей нашей амуниции. И вот мы попросили привезти шинели нам на позиции. Чтобы стоять в них четырёхчасовой пост у тяжёлого пулемёта (S.Mg.). Пока мы чистили от снега одну сторону позиции, вторую уже заметало снегом. Двигаясь таким образом мы спасались от холода.

Целыми днями не было продовольствия. Подвоза не было вообще. В грузовиках не было антифриза, а масло замёрзло. Ни один мотор не заводился. Даже в локомотивах глизантин (Glysantine) затвердел. Мы доедали остатки наших рационов. Только через 3 дня подошло продовольствие – замёрзший в лёд суп с кукурузными зёрнами и лошадиное мясо. Мясо тех лошадей, которые не выдержав нагрузки и снега пали. На 18 человек 5 банок консервированной колбасы и 2 буханки хлеба. Всё каменное от мороза. Но вскоре снабжение улучшилось.

Каждые 10 дней нас меняли и отводили во второй эшелон на отдых. Здесь, в украинских домах, нас принимали дружелюбно, иногда, как своих собственных детей. Они (украинцы) отогревали нас и лечили наши обморожения. Здесь мы были как у себя дома.

Через 10 дней мы снова отправлялись на передовую. Свирепый холод врезался нам в лицо. С большими усилиям преодолевая метель и снег мы добирались до своих позиций. Многие наши товарищи с обморожениями 2-й и 3-й степени были комиссованы – для них война закончилась.

На рождество каждому из нас досталось по половине буханки хлеба и по банке кровяной колбасы с сигаретами. Сигареты никогда не были лишними. Так продолжалось всю зиму. По ночам подвозили горячее питание. Но когда «пищеносы» добирались с ним до нас, оно всегда было сверху покрыто коркой льда.

В нашей земляной яме мы лежали тесно прижавшись друг к другу и таким образом грелись. При смене караула сначала надо было откопаться от снега. За стволы и любые иные голые металлические части оружия и предметов без перчаток, голыми руками, браться было невозможно, иначе рука крепко к ним примерзала. Русским, несмотря на их тёплое зимнее обмундирование, жилось не намного лучше. Они нас не беспокоили. Только один раз, когда видимость улучшилась, они атаковали нас силами до одной роты. В атаку их вёл комиссар с пистолетом в руке. Засунув руки в карманы и с винтовками за плечами, они влетели под наш пулемётный огонь. Оставшиеся в живых снова отошли на свои позиции. Жестокая зима вынудила врагов и друзей бездействовать. 

Лишь немногие из нас пережили эту жестокую зиму. У нас не было зимнего обмундирования. То что было, было обычной зимней формой, которую солдаты носили на родине. У нас даже белых маскхалатов для маскировки не было.

Постепенно снабжение улучшалось. А тут подоспела и весенняя оттепель. Тот кто надеялся, что станет лучше, ошибался. Грузовики вязли в грязи и не ехали. Смена на наших позициях всегда проходила по ночам. До второй линии и места нашего отдыха было километров 5 или даже 10. Ночи были тёмные, хоть глаз коли. Ориентироваться было сложно. Бывало так, что группы солдат ходили кругами и снова возвращались на передовую. Со своим тяжёлым вооружением я всегда шёл в хвосте группы. Иногда ночами наш командир, унтер-офицер Крюгер, из головы колонны вдруг оказывался в её хвосте, а потом опять выходил в голову.

Тогда вступал я и, как правило, всегда выводил их верно, изредка отклоняясь метров на 500 от деревни влево. Говорят же, что всех людей заносит вправо. У левши есть «противовес», потому он и идёт прямо. А я – левша.

Основной проблемой была раскисшая земля. Сапоги соскакивали и оставались торчать в грязи. В темноте снова найти их было очень сложно. Мы были на пределе сил. От усталости мы пили талую воду из кюветов.

Наши потери по болезни и обморожению были очень высоки. Нас сменили и отправили на отдых. За эту зиму нам всем вручили по ордену. Мы называли его «Орден мороженого мяса».

К нам вновь присоединились выздоровевшие товарищи и отпускники. Нам, молодым и неженатым, не везло. Нам отпусков не дали, да и в ближайшей перспективе они нам не светили, так как Данциг на тот момент ещё не бомбили. Мы были рады уже тому, что наконец-то смогли помыться, слегка избавиться от вшей и нормально спали по ночам.

Отношения с украинским населением у нас были хорошие. Для нас они были тогда родным домом. Они снова могли свободно высказывать своё мнение, ходить в церковь и вытащить иконы. Для них мы были освободителями от жестокого Сталинизма. К сожалению, после нашего продвижения вперёд, они были сильно разочарованы пришедшими нам на смену войсками SS. Они вели себя не как освободители.
[...]
В конце июня мы снова были готовы идти в бой и перейдя Дон у Калача мы снова погнались за русскими. В нашу задачу входил танковый прорыв в тыл противника с целью отрезать их передовые части. Мы слишком далеко вырвались вперёд. Пехота за нами не успевала. Пришёл приказ «Закрепиться»! Мы ждали подвоза топлива и подхода пехоты. Куда ни глянь, не было видно ни одного дома, ни дерева, ни кустика. Компанию нам составляли только редкие верблюды, не успевшие убежать.

Очень быстро связь с основными частями была восстановлена. У нас снова было топливо и продовольствие и мы двигались на Сталинград. Нас удивляло то, что нам больше не встречались Т-34, а вместо них только американские грузовики и танки. Мы слышали, что через Владивосток американцы снабжали русских военной техникой. Мой взвод отбил лёгкий гусеничный американский тягач и на него мы перегрузили тяжёлые детали наших миномётов. В то время, когда наши войска начали окружение Сталинграда, мы вместе с 16-й танковой дивизией прорвались с севера и вышли к Волге. Там мы заняли так называемые «северные ключевые позиции» и отбивали любую попытку прорыва. 

Битва за Сталинград.

В боях за Калач и Сталинград мы несли особенно большие потери. В ротах у нас оставалось, как правило, человек по 30-50. Передовой рубеж обороны мы держали кусками. И мы ждали замены. К русским мы подошли настолько близко, насколько это вообще было возможно. Иногда на расстояние не более 100 метров, чтобы не попасть под обстрел «Сталинского органа». («Катюша»). У него полоса поражения в глубину достигала 250 метров. Если бы им захотелось нас обстрелять, им пришлось бы стрелять по своим. У них были очень хорошие снайперы. Передвигаться в дневное время было равносильно самоубийству.

Потери в Сталинграде превышали все возможные нормы. Наши пехотные подразделения в прямом смысле этого слова, истекали кровью. И вот когда пришла замена, она оказалась плохо подготовленной. Со своим взводом тяжёлых миномётов мне как-то пришлось затыкать дыру в нашей обороне, на расстоянии около 150 метров от русских мы заняли наши позиции. Большинство офицеров были молоды и неопытны. Основная нагрузка ложилась на опытных старших ефрейторов и на унтер-офицеров. Нам прислали водителей и персонал тыла и снабжения. Кое-кто вернулся из лазаретов и отпусков.

Они добрались до наших позиций вместе с «пищеносами». Мыслями они похоже всё ещё были дома. Наше предупреждение они не услышали: «Внимание – снайперы, пригните головы»! Они до атаки не дожили. И мы стали суеверными – «Тот, кто едет в отпуск – погибнет»! Но нам нечего было об этом беспокоиться – вскоре все отпуска отменили.

Ночами мы как сумасшедшие рыли и строили себе укрепления. Вынутую землю на плащ-палатках оттаскивали назад и далеко за линией обороны рассыпали ровным слоем. На передовую доставляли продовольствие и боеприпасы.

Пехоты не хватало и поэтому я так и остался со своими 10-ю ребятами из взвода тяжёлых миномётов затыкать дыру. Перед нами было минное поле, а за ним – русские. В моём взводе осталось ещё четыре обер-ефрейтора – моих старых товарищей. С ними я уже долго был вместе. Мы отлично пристреляли наши миномёты. Наблюдать местность мы могли отлично, поэтому доставали противника везде. 

Слева от нас находился командный пункт 5-й роты, которой я со своими миномётами был подчинён. Справа стояла несколько тяжёлых пулемётов из моей-же роты. В стрелковой роте было много потерь из-за пулевых попаданий в голову. У них были карабины с оптикой, но из-за недостаточной подготовки они не умели ими пользоваться. Тогда я приказал, чтобы они бросили один из таких карабинов мне и я снял из него снайпера.

Русские всё время пытались короткими атаками проверить, насколько сильна наша оборона. Мы просто скашивали их в буквальном смысле слова нашим заградительным огнём. А потом всегда были слышны постепенно стихавшие предсмертные крики раненых. На моём участке перебежало трое русских. Я спросил: «Почему вы не помогаете своим раненым»? А они ответили: «Ранеными считаются только те, кто могут продолжать бой. Если ты сам уходишь с поля боя – тебе помогут, если не можешь передвигаться – останешься лежать».

Далеко за русскими траншеями мы постоянно слышали по ночам лязганье танковых гусениц. Мы чувствовали, что там заваривается какая-то нехорошая каша. А потом мы услышали: «Крупными силами русские прорвались на румынском участке». Итальянский фронт тоже закачался. У Калача русские дошли до Дона и взяли нас в кольцо. По началу мы не особо переживали. Наша дивизия и раньше часто уже бывала в окружении, но всегда выходила. А потом стало плохо и с боеприпасами и с продовольствием. 

Молодые 20-летние мужчины умирали от голодного истощения. На нас навалились тиф и вши. Из этого ада выбирались только раненые. Желание было одно – мгновенная безболезненная смерть. Одни становились «самострелами», чтобы таким образом выбраться как раненые. Другие сходили с ума и выскакивая из укрытий, будучи тут же застрелены снайперами. Только тот, у кого с нервами всё было в порядке, мог выжить. Некоторые уходили в тыл. Быть может они думали, что там удастся уйти из котла. Их ловили и либо расстреливали, либо отправляли в штрафную роту на разминирование.

Думаю, это было в конце ноября. Мы услышали лязганье танковых гусениц. Это было далеко за полдень. И вот они появились. Я насчитал 10 штук Т-34. Они перемахнули через наши позиции, где в глубине их встретила наша противотанковая артиллерия. На удалении за танками шло до батальона пехоты. Они хотели зайти нам во фланг. Мы подпустили их на выстрел, а дальше начался ад. Их наступление захлебнулось под нашим перекрёстным огнём. Подошли наши танки и пехота и выровняли наш отход.

В конце ноября 1942 года, во время миномётного обстрела я получил ранение в левое плечо и в голову и попал на аэродром Гумрак, в сборный пункт раненых. Там я прождал до утра, чтобы быть вывезенным самолётом. Я был одним из последних солдат своей роты, кто покинул Сталинград живым. Остатки моей роты, которая до января оставалась на «северных ключевых позициях» были раздавлены гусеницами танков. Так называемой «смертью героя» пали наш ротный командир, старший лейтенант Кесслер (Kessler) и с ним 56 унтер-офицеров и рядовых, оставшиеся погибли в русском плену. В плен попали всего несколько тыловиков, они же из него и вернулись - старший фельдфебель, унтер-офицер службы боепитания, и ещё два унтер-офицера – медик и из продовольственной службы один.

То, что происходило в Гумраке, описать невозможно. Раненые кричали как сумасшедшие. Все хотели вырваться, цеплялись за крылья и мешали самолётам на взлёте. Первыми на борт имели право подниматься тяжело раненые. Это правило распространялось и на меня, но я уже потерял всякую надежду.

В утреннем тумане один из Ju-52 угодил в воронку от бомбы. Пилот ждал тягача, чтобы вытащить самолёт. Я с ним разговорился – он был фельдфебелем и раньше служил в пехоте. Он то и сказал мне, что брать можно только тяжёлых, отошёл к самолёту, а потом вдруг вернулся и спросил меня, смогу ли я стрелять из пулемёта. «Конечно» - сказал я – «Я ведь из пулемётной роты». «Тогда полетишь на моём самолёте в качестве борт-стрелка». Это было моё спасение из Сталинграда. Ju-52 взлетел, и мы благополучно выбрались из котла".

Стоило бы и в Германии воздать Сталинградцам почести, которых они заслуживают.

КОМАНДИР ШТРАФНОЙ РОТЫ 
Воспоминания Михаила Николаевича Шелкова

"Итак, прошло полгода, как я на фронте, и все это время мы фактически топчемся на месте. Все наши попытки прорвать оборону немцев заканчиваются практически ничем. Каждые 100 метров продвижения вперед даются большой кровью. Опять стоим в обороне, но немец и не пытается ее прорывать. Выставляем усиленные посты, проводим учения, проверяем личный состав на вшивость. На передовой затишье, и поэтому что ни неделя, то какая-нибудь комиссия с проверкой. Отсюда постоянно разные мелкие неприятности: то винтовку нечищеную найдут, то кто-то покакал в неположенном месте, то настоящей строевой выправки у сорокалетнего солдата не обнаружат. А тут еще нашествие несметного количества мышей-полевок, а от них туляремия - легочное заболевание, часто с тяжелыми осложнениями. Чтобы этого не случилось, всей роте делают прививки. Раз в десять дней повзводно водим солдат в ближайший тыл в баню. Шаек, естественно, нет, моемся из солдатских касок. 

К радости своей узнал, что в войсках упразднили институт комиссаров (политруков), то есть наконец- то восстановили единоначалие. Политруки теперь начали называться замполитами и больше не имели права вмешиваться в действия командиров. Тогда же, в начале 1943 года был принят новый боевой устав пехоты. Теперь во время атаки не только рота, но и весь батальон продвигались вперед редкой цепью, 5 метров боец от бойца. И никакого эшелонирования. То есть солдаты шли как бы одной, растянутой по фронту, шеренгой. Командиры шли сзади. Взводные - почти вплотную к атакующей цепи. Значительно дальше - ротные командиры - каждый из них обязан был держать в поле зрения свою роту, а комбат со штабом сидел в своем окопчике на командном пункте и по телефону и через связных руководил боем. Он начинал двигаться вперед только после того, как его солдаты врывались в траншеи противника и закреплялись там. Конечно, при этом командиры тоже довольно часто гибли на минных полях: от неподавленного пулеметного и артиллерийского огня, от огня снайперов. Однако после таких существенных изменений в уставе командный состав в бою жил заметно дольше, и пехота становилась более управляемой. 

Стали значительно больше уделять внимания артподготовке. Учили пехоту идти вслед за огневым валом - это когда наша артиллерия бьет по позициям немцев, смешивая там все с землей и не давая им поднять голову, а пехота в это время продвигается вперед. И вот, когда наши солдаты начинают погибать от наших же снарядов(!), огонь переносится на следующую линию обороны противника - и так в принципе могло продолжаться довольно долго. 

Пехоте стали больше придавать огневых средств - пушек, минометов, лучше стала координация между различными родами войск. Появилось больше автоматического оружия: автоматы ППШ, ручные пулеметы Дегтярева. Практически не было проблем с боеприпасами. А одеты мы были в зиму 1942/43 года просто шикарно. На тело надевалось белое теплое байковое белье. Поверх брюк - стеганые ватные штаны, на ногах - теплые фланелевые портянки и валенки. Под гимнастеркой - шерстяной свитер, под шинелью - стеганая ватная фуфайка. Вместо шинели и фуфайки, особенно командирам, часто выдавали дубленые полушубки. 

Немцы тоже поприоделись - предыдущая зима их многому научила, - но такой роскоши, как у нас, у них не было и близко. У каждого немецкого пулеметного поста у них стояла пара очень странной обуви, своего рода чеботы, примерно пятидесятого размера, с деревянной подошвой и верхом из толстого сукна. Придя на пост, пулеметчик залезал своими сапогами в эти чеботы, но в сильный мороз это помогало мало, и, чтобы согреться, он начинал или бегать по траншее взад-вперед, или отплясывать какой-нибудь танец на месте. Громкий стук деревянных подошв по мерзлой земле разносился по всей округе, и мы поначалу не могли понять, что там у фрицев происходит, не затевают ли какую-нибудь пакость. Чтобы это выяснить, специально взяли языка и, узнав, в чем дело, от души похохотали и позлорадствовали. 

Все мы каждой клеточкой своего тела чувствовали, что грядут перемены и скоро закончится наше «великое стояние». В Сталинграде Паулюс сидел в кольце, и Манштейн на своих танках не смог к нему пробиться. В воздухе стало заметно больше наших самолетов, и мы наконец впервые увидели наш знаменитый танк Т-34. На фронт постоянно шло пополнение - полностью укомплектованные хоть и на скорую руку, но обученные части. 

Неожиданно немцы в одну ночь оставили Ржев и стали отводить свои войска по всему фронту. Отходили поспешно, почти без боев и, надо сказать, очень грамотно. Наши войска, естественно, бросились вдогонку. 

Дней за десять до этого меня вызвали в штаб полка и приказали принять приданную нашему полку 122-ю штрафную роту. Эти роты тогда называли почему-то "шурами" ["шурами" или "шурочками" наши солдаты называли эти части из-за крайне высоких потерь - от слова "шурик", что означало покойник - прим.]. В штрафную роту или штрафной батальон попадали военнослужащие, совершившие грубое нарушение воинской дисциплины или какое- нибудь преступление. Часто на вооружении у них были только винтовки и никакого автоматического оружия. Их всегда бросали в самые горячие места. Ими затыкали бреши в своей обороне, их в первую очередь бросали на прорыв вражеской обороны. Зачастую такие подразделения погибали полностью в одночасье. Правда, если штрафник получал ранение, пусть даже легкое, то считалось, что он искупил вину кровью. Но за малейшее неповиновение - трибунал, а там, как правило, расстрел. Впрочем, в боевой обстановке командир и сам мог расстрелять любого за невыполнение приказа. Офицерам воевать в штрафной роте было гораздо проще, чем в обычных частях. Не нужно было пинками и матюгами, грозя пистолетом, гнать солдат в атаку. Достаточно было пустить ракету, и они дружно вставали и шли вперед. Однако комсостав туда подбирался тщательнейшим образом. Как правило, это были уже понюхавшие пороху офицеры, непременно члены партии, не имевшие никаких взысканий по службе, проверенные особым отделом. Меня, кстати, перед этим назначением в спешном порядке приняли в партию. 

Но моя "шура" имела, что называется, лица не общее выражение. Да, там были и дезертиры, и урки разных «профилей», был даже один бывший председатель колхоза, но костяк роты составляли кадровые военные из числа нашего воинского контингента, введенного в Иран в 1941 году. Кто-то из них был наказан за пьяные драки, кто-то за мародерство, кто-то «поматросил» с женщинами-мусульманками - разные у всех были истории. Однако они знали свое дело и изначально были довольно дисциплинированны. В течение нескольких дней я с ними проводил учения в тылу: боевые порядки, сближение с противником, выход на рубеж атаки, атака, бой внутри обороны противника, закрепление на занятом участке. У меня с ними не было решительно никаких проблем - действовали четко, слаженно, грамотно. Несколько раз за нашими учениями наблюдал командир полка и не сделал ни одного замечания, что уже можно было считать за похвалу. 

И вот началось наступление. Тут же нашу роту назначают головной походной заставой полка (ГПЗ полка). Как я уже сказал, в тот момент немцы начали быстрый отвод войск с большого участка фронта на заранее подготовленные позиции. Основная масса войск отходила не в боевом порядке, а в походных колоннах. Нашим войскам, чтобы не терять соприкосновения с противником, тоже приходилось сворачивать свои боевые порядки, строиться в походные колонны и, как говорил Суворов, «поспешать не торопясь» за немцами. А те, чтобы мы не наступали им на пятки, выставляли свои заслоны - тыловые походные заставы (ТПЗ), которые сдерживали наше продвижение. Так вот, чтобы походная колонна полка не напоролась на засаду, вперед высылалась эта самая ГПЗ, которая двигалась впереди полка на расстоянии 1-1,5 километра растянутым (полубоевым) строем, имея на визуальном расстоянии парные дозоры впереди и по флангам. При огневом соприкосновении с противником походная застава моментально разворачивалась в цепь, и начиналась атака. При этом нужно было действовать так, чтобы у противника создалось впечатление, что против него действуют основные силы полка. Если не удавалось сбить противника своими силами, ждали или подкрепления, или огневой поддержки полка. В ГПЗ полка, как правило, выделялась усиленная рота. Ей придавались несколько батальонных минометов, противотанковые средства, ручные пулеметы по пять штук на взвод. Каждый второй боец был вооружен автоматом ППШ, а также в обязательном порядке радиостанция для связи со штабом полка. (Последнее по тем временам вообще считалось роскошью. В начале сорок третьего рация была только в батальонах, и то далеко не всегда). 

Однако, когда командир полка начал ставить мне задачу, я с тоской понял, что у него очень, мягко скажем, своеобразные понятия о назначении ГПЗ и что мне нечего надеяться на дополнительное огневое усиление роты и придется обходиться девятью штатными ручными пулеметами (на всю роту) и пятью- шестью автоматами на взвод. Радиостанцию нам тоже не дали, и связь с полком предстояло поддерживать в основном через связных. 

Что ж, приказ есть приказ, и потому идем вперед, как предписано. И вот впереди какая-то деревня. Разворачиваемся и пока продвигаемся молча, в нас не стреляют, и мы не стреляем. Рота еще в полном составе, потерь пока нет, и поэтому мои 120 человек растянулись в цепь почти на полкилометра. Чтобы видеть всю роту, я иду чуть сзади метрах в тридцати-пятидесяти. И вот раздались сначала одиночные винтовочные выстрелы со стороны немцев и почти сразу автоматные очереди. Огонь не очень плотный, и потому никого из моих ребят пока не задело, смотрю, идут все. Тут же открываем ответный огонь из всего, что у нас есть. Все девять пулеметов бьют частыми короткими очередями. У пулеметчиков ремень пулемета перекинут через шею, и сам пулемет висит горизонтально, чуть выше пояса. Таким вот образом, на ходу стреляя, продвинулись на несколько десятков метров. Смотрю, один мой парень упал, потом еще один. Но чувствую, немцев там совсем немного, вот-вот должны их выбить. Так и есть. Скоро они прекращают стрелять, и мы входим в деревню. За большим упавшим деревом, вывороченным с корнем, обнаруживаем двух убитых немцев. Погибли явно в бою, отстреливаясь. 

Наши потери - двое убитых и двое раненых. На противоположной околице вновь разворачиваемся в цепь и на случай возможной контратаки держим под прицелом опушку леса. Тихо. Высылаю вперед и на фланги дозоры - противника они не обнаруживают. Отправляем раненых в тыл, строю роту в полубоевой порядок, и идем дальше. В течение дня прошли еще две или три деревни, но без пальбы, немцев там уже не было. И вот к ночи еще одна деревня. Явно там кто-то есть и нас давно уже заметили и ждут. Не выходя из леса, разворачиваемся и ползем вперед на рубеж атаки. Снегу по колено, понятно, что быстрый бросок совершить не сможем, поэтому нужно подползти как можно ближе. Чтобы видеть нас, немцы зажгли два дома по обоим краям деревни. Как поднимемся, будем у них как на ладони. 

Подползаем метров на шестьдесят-семьдесят от первых домов. Тихо, только горящие дома потрескивают. Даю команду к атаке. Все дружно поднимаемся, и нас тут же встречает ружейный и автоматно-пулеметный огонь. Несколько человек сразу падают, но остальные, стреляя на ходу, прут вперед. Не слышу ни «Ура!», ни «За Родину-мать!», ни «За Сталина!». Слышу из глоток матюги и какой-то звериный рык. Чаще вообще ничего не слышно, все заглушают выстрелы. Повсюду огненные трассы пуль с обеих сторон, но с нашей стороны заметно гуще. Врываемся в деревню, прочесываем ее. На дальней околице обнаруживаем с дюжину убитых немцев, и среди них лежит явно русский мужик с вещмешком за спиной и в валенках. Как потом выяснилось, староста этой деревни. Жителей, как всегда, почти никого нет, все попрятались в лесу. Высланные дозоры сообщают, что немцев нигде не видно. Докладываю в полк о наших потерях - 15 или 17 (сейчас уже точно не помню) убитыми и ранеными. Не дали нам и двух часов отдохнуть в тепле, как снова команда «вперед». 

И так день и ночь, день и ночь. Если и выдавался короткий отдых, то меня тут же вызывали в штаб полка. Все это время я нормально не спал ни одного часа. Никогда не думал, что можно спать буквально на ходу, а вот научился. Бывало, иду и, заснув, начинаю «сбиваться с курса». Ординарец постучит по плечу: «Товарищ старший лейтенант, нам прямо». Встрепенусь, кое-как очухаюсь и стараюсь идти прямо. 

Таким вот образом мы довольно быстро прошли Калининскую область и вступили на территорию Смоленской области. Подготовив там оборонительные сооружения, немцы намерены были остановить нас. Однако полки, которые наступали слева и справа от нашего полка, быстро прорвали оборону противника, и те немецкие части, которые противостояли нашему полку, оказались под угрозой окружения, так как у них оголились фланги. 

В немецкой армии не было приказа № 227 («Ни шагу назад»), поэтому если отсутствовали какие-либо стратегические или политические соображения, то в таких ситуациях немцы всегда отводили свои войска и выравнивали фронт. Они гораздо бережнее относились к своим солдатам, нежели мы. Так было и на этот раз. Немцы опять отходят, мы устремляемся следом, стараясь, что называется, на их плечах продвинуться как можно дальше. Моя рота по-прежнему является главной походной заставой полка. Численность ее сократилась более чем на половину. Каждая более или менее серьезная стычка стоит нам в среднем 8-10 человек убитыми и ранеными. Люди измотаны до крайности. Какая-то нечеловеческая усталость притупила все желания, все эмоции. Мысль о смерти уже не так страшит. Вроде как все равно, жив ты или мертв. Если вначале рота дралась лихо и, я бы сказал, дерзко, то теперь как-то тяжело, угрюмо. 

В эти дни я впервые близко увидел пленных немцев, а однажды был свидетелем дикой расправы над пленными. Человек пятнадцать пленных солдат сидели на обочине дороги. Где и когда их захватили, я не знаю. Они сидели неподвижно, спиной к дороге, их стерегли два наших молодых солдатика с автоматами. Вдруг подъезжает «Виллис», и из него выскакивает офицер, как я потом случайно узнал, какой-то замполит из соседней дивизии. На ходу вынимает пистолет и с каким-то звериным рычанием направляется к пленным. Подойдя вплотную к крайнему из них, приставляет пистолет к его затылку и спускает курок. Немец падает замертво. Потом к следующему, к следующему. У него заканчивается обойма. Он быстро меняет обойму - и так он стреляет, пока все они с пробитыми черепами не легли в ряд. Немцы не молили о пощаде, не пытались бежать, не сопротивлялись. Умирали молча, как ягнята на заклании. Только в тот момент, когда замполит приставлял пистолет к затылку, каждый из них как-то съеживался и убирал голову в плечи - выстрел - и он мешком валится на бок или назад. 

За день или два до этого мои ребята убили двух немцев, как только те поднялись из укрытия с поднятыми руками. Но еще за минуту до этого те немцы стреляли в нас, и их убили, можно сказать, в пылу боя. А тут происходила какая-то бойня, истребление, пусть врагов, но пленных, а потому беззащитных. Причем это не были какие-то эсэсовцы или полицаи- предатели. Это были обычные солдаты вермахта, каких я потом видел в большом количестве. Я стоял в каком-то оцепенении и с ужасом наблюдал эту сцену".

p.s.

Источник как всегда не указан, но думаю Драбкин собирал воспоминания.