Судьба танкиста.

"Когда Харьков взяли, нас перебросили на Полтавское направление. Там, под селом Коротыч, я первый раз попал в передрягу. Наша задача состояла в том, чтобы перерезать шоссейную дорогу Харьков — Полтава. Для этого надо было пересечь железную дорогу, которая шла по высокой насыпи параллельно шоссе, примерно на десять километров севернее. Эту насыпь обойти было невозможно, и наш батальон скопился у единственного переезда. Как только танк пытался проскочить через переезд — шлеп, машина готова. Мой танк оказался очередной жертвой. Меня предупредили, что после переезда по дороге идти нельзя — заминировано, и я, проскочив переезд, взял левее. Только чуть прошел вперед — мне в моторное отделение залепили снаряд. Боевое отделение заполнилось дымом, танк встал, а раз встал, значит, надо выпрыгивать, иначе убьют. Дал команду: «Покинуть машину через верхний люк». Мы выскочили и поползли к своим. Радист не полез через верхний люк — решил вылезти через донный. Потом, когда танк достали, оказалось, что его убили. Вышли в расположение батальона. Подходит ко мне контрразведчик: "Танк сгорел или нет?" — "А вам-то что?" — "Мы должны ночью посылать тягач вытаскивать его. Если сгорел — какой хрен его тащить. Если не сгорел — тебя надо отдать под суд, поскольку ты бросил машину. Что будем делать?" — "Ночью я сам сползаю, посмотрю, как он себя чувствует". Мы ночью полезли, молили бога, чтобы танк сгорел, чтобы немцы его добили. Добили.

    Был у нас один горьковчанин, Саша Бередин. На фронт его провожала молодая красивая жена с грудным ребенком. Ему повезло — он попал на командирский танке двумя радиостанциями, который стал танком командира бригады. А командир бригады все же немножко в тылу руководил боем с этого танка, используя его как командный пункт. На этом переезде танков погибло много, так что и посылать уже некого было. И тогда командир бригады послал свой танк. Я Саше говорю: «Смотри, ни в коем случае по шоссе не двигайся, хотя оно пустое — взорвешься. Лучше справа попробуй, я пробовал слева — меня разбили». Он пошел, да, видно, как увидел впереди открытое шоссе и рванул… но не далеко — на фугас наскочил, и танк взорвался. После боев пошли искать тело — лежит такое сплющенное…

  Я болтаюсь в резерве батальона без танка: от батальона остался взвод, который поставили в засаду, видимо, ждали контратаки немцев. В это время командир одного из оставшихся танков вышел оправиться. И надо же такому случиться, чтобы осколками разорвавшейся рядом мины ему поцарапало зад. Его отправили в госпиталь, а мне сказали, чтобы принимал машину. Залез на танк, постучал, люк открыли: "Я ваш новый командир". Вскоре исправные танки передали в 29-ю бригаду, стоявшую примерно в пяти километрах от нас. На всю жизнь запомнилось местечко Барминводы, которое мы проходили по дороге в эту бригаду. Там стоял медсанбат — девчонки на рояле играют, танцуют… Мы остановились, вылезли, потанцевали. Знаешь, как в песне: "Хоть я с вами совсем не знаком… "

   Пока до 29-й бригады шли, ее уже разбили. В районе города Валки нас остановили какие-то пехотинцы — у них артиллерия сильная, а танков нет. По закону мы не обязаны с ними работать, но они говорят: "Оставайтесь, мы вам спирта подкинем". В общем, обхитрили нас, ведь три танка погоды не сделают: у немцев "тигры" в посадках замаскированы, артиллерия.

На рассвете 2 сентября наши три танка отправили в разведку боем — это по-военному так называется, а фактически — на убой. Хорошо, что перед этим я своим ребятам выпить запретил, хотя пехотинцы слово сдержали и спирту налили (у нас в батальоне был случай, когда экипаж, будучи выпивши, задохнулся в танке, когда тот был подбит и задымился). Мы пошли. Немцы открыли огонь. Мы тоже стреляли, только непонятно куда. Я то смотрел в перископ, то наклонялся к прицелу. И когда я смотрел в прицел, тут мне и влепили. Снаряд пробил башню над моей головой, меня не задел, но куски брони попали мне в голову, шлем порвали, повредили череп. Я упал на боеукладку на брезентовый коврик, а тут еще огонь пошел, поскольку они следом врубили в моторное отделение. Через много времени я узнал, что заряжающему разбило голову, и он тоже упал. Механик-водитель и радист посмотрели, что командир и заряжающий лежат с разбитыми головами. Им же непонятно было, что я только ранен. Они решили сматываться, им повезло — немцы, увидев, что танк горит, перестали за ним наблюдать, и они выскочили. Коврик, на который я упал, начал тлеть. Огонь дошел до тела — припекло, и я пришел в сознание. Первая мысль: "Огонь может дойти до снарядов, тогда каюк". Я вылез через люк механика-водителя, немного прополз назад и потерял сознание. Только когда наша пехота пошла в атаку, меня нашли, вытащили.

     Мы дошли до железной дороги Херсон — Знаменка, проходившей в ста километрах от Днепра. Перерезали ее в районе станции Чабановка. В нескольких километрах от нее заняли оборону. В совхозе "Шаровский" встал штаб бригады, один батальон пошел на село Павловка, другой — на Кировоград. Город они, конечно, не заняли, но обстреляли. Вскоре я, как офицер связи, получаю задание отвести вновь прибывших офицеров, старшего и младшего лейтенантов, во 2-й батальон, что стоял в двух-трех километрах от села Павловка. Идем. Смотрим — в заболоченной низинке стоит брошенный танк 1-го батальона. Видно, что он был забросан камышом, который сгорел, экипажа близко нет. Рядом у небольшого шалаша сидит старик. Мы у него спрашиваем: "Чья это машина?" — "Ребята замаскировали, а когда немцы зажигательными пулями стали стрелять, они ее бросили и убежали". — "Немцы к ней подходили?" — "Нет". Тогда я этим двум офицерам говорю: "Что мы пешком идем, давай поедем". Кузменко, старший лейтенант: "Не надо!" — "Нет! Поедем!" Залез в танк — аккумулятор сел — я. тогда воздухом завел. Подъезжаем к деревне, стоит замкомбат, капитан Козин: "Вот, пригнал машину". — "Хорошо. А то мы один танк потеряли в болоте, так мы про него докладывать не будем". — "А мне что делать? У меня же нет экипажа?!" — "Возьми младшего лейтенанта, ты будешь стрелять, он заряжать. Езжай в роту Кардаева, он двумя танками в засаде стоит. Ты к ним присоединяйся".  
    Приехали в роту, отрыли капонир. Вдруг из села Митрофановка на нас вышла армада танков. До пятидесяти танков шло на нас! А у нас три танка! Горючего нет! Как заправили в Новомосковске, так и все! Стали стрелять. Что-то подбили. Штаб написал, что восемь танков мы подбили. Точно не знаю, но что-то горело. Они нас быстро окружили. Мы побросали танки, орудийные затворы выкинули и бежать. Я отстреливался из пистолета, пока патроны не кончились, потом выбросил его, оставшись с одной гранатой. Решил: "Подорвусь, но в плен не попаду". Меня настигает немецкий бронетранспортер, стреляет — мимо, пули рядом прошли. Я инстинктивно упал. Видимо, они подумали, что я убит, или я в мертвой зоне оказался, поскольку стреляли они почти в упор. Короче, проехали они мимо меня. Вот так я оказался в окружении, а ребята успели выскочить. Когда бой затих, я встал и пошел на восток. К ночи подошел к станции Чабановка, невдалеке от нее увидел костерок и пошел на него.

    Сидят у костра русский парень с женой, готовят еду. Познакомились, железнодорожный рабочий Иван Пахомов, так звали парня, говорит: «Ты чего тут ходишь в форме? Пошли переодеваться». Отвел меня в подвал: "Снимай все свое. На тебе робу. Будешь говорить, что ты рабочий". Только переоделся, и немцы на мотоцикле подкатывают. Обошлось. Иван мне говорит: "Мы идем к железнодорожному разъезду, там живет сестра моей жены. Пойдешь с нами". У него был аусвайс и синяя повязка рабочего, которую он отдал мне. Добрались до разъезда. Муж этой женщины, Саша Чапорев, мне сказал: "Будешь говорить, что ты мой брат, жил в Кривом Роге, русские наступают, и тебе пришлось бежать". Утром пошли все вместе на работу. Мельнечук, бригадир, почувствовал, что я не тот, за кого себя выдаю, но прикрывал меня. Вот так шесть недель я работал на железной дороге. Немцы прочесывали, ловили окруженцев. При мне притащили сержанта Осипова, адъютанта командира бригады. Мне удалось с ним немного поговорить. Он рассказал, что погиб командир бригады Мурашко.

    Постепенно фронт наступал. Однажды немцы дали команду всем дорожным рабочим эвакуироваться. Подогнали вагонетку с тротилом, взорвали каждую рельсу с двух сторон, а шпалы перерубили. Видя, что немцы бегут, мы, шесть человек, решили укрыться в землянке, недалеко от разъезда, где рабочие хранили инструмент. Мы спрятались, но, дураки, трепались в голос, нас услышали и вытащили. У всех, кроме меня, были немецкие документы, которые ребята предъявили, а мне нечего предъявлять. Бригадир Мельнечук, хорошо знавший немецкий, меня выручил — сказал, что он у меня на продлении.
    Повели нас вдоль железной дороги до разъезда, где загнали в будку стрелочника, в которой с трех сторон были окна. У стены стояла лавочка, на которой расположились наши конвоиры, а рядом была вырыта глубокая траншея на случай бомбежки. Конвоиры уселись и гутарят по-немецки. Мельнечук нам переводит: "Думают, что с нами делать. В штаб вести далеко — двенадцать километров, вдруг русские настигнут. Если отпустить, то русские нас сразу же призовут в армию. Надо расстрелять". В это время пролетавший над нами штурмовик, увидев немцев, дал по ним очередь и полетел дальше, а они от страха в траншею прыгнули. Мы сиганули в окно и бежать. Немцы, наверное, были рады, что мы убежали, — проблем меньше. Слышим через некоторое время отборный русский мат — наши! Я сразу скумекал — ребят через несколько дней заберут в армию, и я никогда не докажу, что я с немцами никакого дела не имел. Пошел в контрразведку одного из подразделений 5-й гвардейской армии, все объяснил, и меня тут же посадили в подвал. Потом гоняли из одной деревни в другую: "Ладно, ты у немцев в руках не был — распишись. А все-таки, какое тебе задание дали немцы?" Мурыжили меня недели три, на дворе зима — декабрь месяц, а я был очень легко одет. С нами сидел мужик с окладистой черной бородой в шикарном кожухе. Я бы замерз насмерть, если бы он не взял меня под бок, под кожух. Он был старостой в селе, и, когда пришли наши, те, кто был им недоволен, немедленно его заложили. Он мне рассказывал: "Я не мог, конечно, не выполнять приказы немецкого командования, но я старался их по мере возможности саботировать. Я и с партизанами был связан, да они сейчас далеко. Что делать?" А потом его увели и не привели. Конвойного спросил — говорит, перевели в другое место. А потом меня на допрос вызвали — выхожу, а он висит. Представляешь? Я уже замерзать стал, думал, может, он кожух принесет…

    Когда отец узнал, что я нашелся, он приехал в Новую Прагу с письмом от Руссиянова о направлении меня на проверку в 1-й гвардейский мехкорпус. Приехал в Полтаву, где размещался корпус. Меня сразу отпустили и назначили в механизированную бригаду заместителем командира стрелковой роты. Постепенно все улеглось. Правда, у меня начали гноиться раны, которые я еще летом получил, и пришлось ходить на перевязку в санитарный батальон.
    Однажды возвращаюсь из медсанбата, подходит ко мне офицер: "Товарищ младший лейтенант, вас вызывает председатель трибунала подполковник Дедов". Затащили меня туда. Председатель мне говорит: "Будешь народным заседателем на суде". — "Я же сам только вышел!" — "Ничего". Поймали еще одного, такого же, как и я, офицера, и вот мы исполняли обязанности народных заседателей. Судили двоих — ни за что ни про что. Я после заседания сказал, что протоколы не подпишу, потому что в первом случае стояли двое часовых на складах, и одного часового убили, другой остался живой. Кто-то стрелял. Так того обвинили, что он убил. Причем никаких доказательств его вины не было. Мне говорят: "Подпиши, его в штрафную роту отправим". — "Нет, не подпишу". А другой парень был с Западной Украины, и когда немцы были там, то крестьян сгоняли: "Бери лошадь, вези камень, делай то-то".        Когда наши освободили территорию, его призвали в армию, и он кому-то рассказывал, как немцы заставляли его что-то возить. Ему пришили, что он служил у немцев, и присудили к расстрелу с заменой штрафным батальоном. Там же все население работало! Он же с немцами не ушел! За что же его судить?! Ведь тогда и меня надо судить! Я же, по сути, сам у немцев на железной дороге работал! В общем, все непросто было. Меня же тоже потаскали, но я ни одной минуты не обижался на саму контрразведку.

     А вскоре меня повторно арестовали. Получилось вот что. Видимо, перед тем как наш корпус, который год простоял в Полтаве, отправить на фронт, в дивизию пришла шифровка: направить всех неблагонадежных на проверку. Наш начальник контрразведки и мой отец, начальник политотдела, были вызваны в Москву. Вместо него оставался Киселев, заместитель начальника политотдела. Мы с ним сошлись на одной бабе. Была у нас Верочка Смирнова, к которой бил клинья этот Киселев. Не сказать, чтобы она была красивая, но тогда для нас все были красавицы. Мы с ней познакомились в клубе, подружились, интима не было. Как-то вечером приехал к ней, остался ночевать, а тут он приперся. Она, чтобы отбрехаться, говорит: "Вот мой жених". — "Покажи!" Я вышел. Так вот, чтобы от меня избавиться, он включил меня в список неблагонадежных. Ночью 12 ноября 1944 года лежу в хате. Не один — с медсестрой. Стучат. Хозяин открывает: "Где такой-то?"  Меня арестовывают, а ей говорят: "Беги, никому ничего не говори".

    Пихнули меня в тюремный вагон и повезли в Харьков. Там разместили нас на тракторном заводе, где у немцев был лагерь для военнопленных, а наши приспособили его под фильтрационный. Побыли мы там недолго, и нас перевели в Щербинку, под Москву, в 174-й спецлагерь для проверки офицеров, которые были в плену и окружении. А оттуда было всего два выхода — либо в тюрьму, либо в штрафбат, рядовыми. Обращались, правда, с нами прилично. В туалет водили. Не запугивали, но контрразведчики все время старались поймать на противоречиях. В небольшой камере нас было шестьдесят четыре человека — кто на нарах, кто под нарами. На полу можно было лечь только боком. Хотя была зима, барак не топили — все равно было жарко — все дышали и пукали, кормили-то только гнилой капустой. Однажды вызывают меня к следователю: "Документы пришли. Все в порядке, тебя надо выпустить. Но ты уже сколько времени потерял, пока сидел, поэтому пойдешь в штрафной батальон. Ты танкист? ДТ знаешь?" — "Знаю". — "А пехотный он такой же, только с сошками. Будешь пулеметчиком в звании рядового. Искупишь — вернут звание".

     Я все пытался сообщить своим на волю, где я нахожусь. Чудом мне удалось передать записку своей тетке, а та отнесла ее начальнику штаба бронетанковых войск генералу Маркову, которого через отца я знал лично. Естественно, он принял меры, и 31 декабря 1944 года меня отпустили. Явился к Маркову. "Полтора месяца будешь учиться на техника, отдохнешь от лагеря, а потом отправляйся в корпус". Полтора месяца проучился и ранней весной 1945 года был направлен в 382-й гвардейский самоходный полк заместителем командира самоходной батареи СУ-100 по технической части. С боями дошли до Альп и закончили войну за Баден-Баденом.

    Когда кончилась война, моя 9-я бригада стояла в Линце. Они захватили огромное количество немецких автомобилей: грузовых, легковых — всяких. Мне, как зам-потеху, дали распоряжение съездить в бригаду и отобрать автомобили для нужд полка. Я приезжаю туда 9 мая, встречает меня мой знакомый, заместитель командира батальона по технической части, Макс Иванов: «Да брось ты на хрен эти машины, садись, по кружке с союзниками выпьем. Потом поедешь». А у них уже сидят американцы, стоит бочка трофейного спирта — все готово, чтобы отмечать Победу. Я говорю: "Если я выпью, я охмелею и там ничего не выберу. Выберу, потом приду — выпью". Пошли выбирать. Слышим крик-шум. Прибегаем — а они там валяются, пена изо рта идет, некоторые уже совсем дошли, некоторые ослепли. Оказывается, в бочке был антифриз на метиловом спирте. Налакались этого антифриза и начали подыхать. Погибло восемнадцать американцев и двадцать два человека наших. Это в День-то Победы! Вот такая история…"

- из воспоминаний мл.лейтенанта 9-й Запорожской танковой бригады 1-го гвардейского мехкорпуса Ю.М.Поляновского.

спасибо