Feldgrau.info

Пожалуйста, войдите или зарегистрируйтесь.
------------------Forma vhoda, nizje----------------
Расширенный поиск  

Новости:

Пожелания по работе сайта и форума пишем здесь.
http://feldgrau.info/forum/index.php?board=1.0

Автор Тема: Борис Бажанов "Воспоминания бывшего секретаря Сталина"  (Прочитано 49914 раз)

0 Пользователей и 1 Гость просматривают эту тему.

W.Schellenberg

  • Гость

Через  полкилометра, был бельгийский пограничный пост. С него позвонили начальнику  бельгийской полиции Фергюльсту, который меня лично знал, и я проехал в Бельгию.  На улицах Брюсселя я пользовался большим успехом — моя машина с парижским  номером была чуть ли не единственной; прохожие принимали меня за какого-то  приехавшего из Франции с важной миссией. Я поехал в Остенде, взял мои деньги и  на другой день вернулся во Францию. Когда я подъезжал к французскому  пограничному пункту, я издали видел, как мой капитан вскочил и торжественно  указал на меня пальцем: «Вот он!» Я без труда догадался, что произошло. В  течение суток все остальные офицеры над ним издевались: не подлежит сомнению,  что это был раскрытый немецкий шпион, спасавшийся бегством, которому нечего  было терять, и он пошёл ва-банк, пытаясь прорваться через жандармский  пограничный пункт. И это ему удалось при помощи хороших слов.

Капитан жал мне  руку и чуть ли не благодарил меня за то, что я вернулся.

Во все довоенные  годы я делал всё, что мог, по борьбе с большевизмом. Но пустяками и мелочными  делами я никогда не любил заниматься и потому не принимал никакого участия в  шумной и малопродуктивной эмигрантской политической жизни. Всякая эмиграция  всегда образует много маленьких негритянских царств, которые соперничают и  ссорятся друг с другом. От всего этого я держался в стороне. Когда Советы  напали на Финляндию, оказалось, что я поступал правильно. Я был единственным  человеком, решившим по поводу этой войны действовать, и все главные  эмигрантские организации меня дружно поддержали и пошли за моей акцией. Было  написано письмо маршалу Маннергейму, в котором организации просили маршала  оказать мне полнейшее доверие и обещались меня всячески поддержать. Письмо  подписали и Общевоинский Союз, и газета «Возрождение», и даже председатель  Высшего Монархического Совета (хотя я к монархизму не имел ни малейшего  отношения). Маннергейм предложил мне приехать в Финляндию.

Я исходил из  того, что подсоветское население, мечтает об избавлении от коммунизма. Я хотел  образовать Русскую Народную Армию из пленных красноармейцев, только  добровольцев; не столько, чтобы драться, сколько чтобы предлагать советским  солдатам переходить на нашу сторону и идти освобождать Россию от коммунизма.  Если моё мнение о настроениях населения было правильно (а так как это было  после кошмаров коллективизации и ежовщины, то я полагаю, что оно правильно), то  я хотел катить снежный ком на Москву, начать с тысячей человек, брать все силы  с той стороны и дойти до Москвы с пятьюдесятью дивизиями.

Французское  общественное мнение в это время было полностью на стороне маленькой героической  Финляндии. Французские власти приветствовали мою инициативу и помогали быстрому  преодолению формальностей — заведующий политическим отделом Министерства  иностранных дел возил меня в военное министерство, чтобы сразу быстро были  сделаны все бумаги, и какой-то генерал в министерстве желал мне всяческого  успеха.

В начале февраля  я выехал в Финляндию. На аэроплане через Бельгию, Голландию и Данию в Стокгольм  я прилетел без приключений. Из Стокгольма нужно было перелететь в Финляндию  через Ботнический залив на старом измученном гражданском аэроплане. Перед  отлётом мы сидели в аэроплане и долго ждали. У финнов военной авиации не было,  у Советов была, и сильная. Она всё время безнаказанно бомбардировала Финляндию.  Над заливом летали советские патрули. Надо было ждать, чтобы патруль прошёл и  достаточно удалился. Тогда аэроплан срывался и мчался во всю силу своих моторов  и с надеждой, что советскому патрулю не придёт вдруг в голову повернуть  обратно, потому что в этом случае от нас остались бы рожки да ножки.

Всё обошлось  благополучно, и мы уже подлетали к финскому берегу. Сидя у окна, я увидел, что  из-под крыла вырываются языки пламени. Я не знал, что это значит, и обратил  внимание сидевшего передо мной (я с ним познакомился потом — он оказался  финским министром экономики Энкелем, ездившим в страны Западной Европы по  вопросам снабжения Финляндии). Он жестами показал, что тоже не понимает, в чём  дело. Но мы уже садились. Когда мы сели, мы подошли к пилоту и Энкель спросил  его, нормально ли это, что вот отсюда, из-под крыла, вырывались языки пламени.  Пилот засмеялся — это совершенно невозможно; если бы пламя вырывалось отсюда,  то мы бы с вами сейчас не разговаривали здесь, а были бы на дне Ботнического  залива. Нам осталось только пожать плечами.

Маршал  Маннергейм принял меня 15 января в своей Главной квартире в Сен-Микеле. Из  разных политических людей, которых я видел в жизни, маршал Маннергейм произвёл  на меня едва ли не наилучшее впечатление. Это был настоящий человек, гигант,  державший на плечах всю Финляндию. Вся страна безоговорочно и полностью шла за  ним. Он был в прошлом кавалерийский генерал. Я ожидал встретить военного, не  столь уж сильного в политике. Я встретил крупнейшего человека — честнейшего,  чистейшего и способного взять на себя решение любых политических проблем.

Я изложил ему  свой план и его резоны. Маннергейм сказал, что есть смысл попробовать: он  предоставит мне возможность разговаривать с пленными одного лагеря (500  человек); «Если они пойдут за вами — организуйте вашу армию. Но я старый военный  и сильно сомневаюсь, чтобы эти люди, вырвавшиеся из ада и спасшиеся почти  чудом, захотели бы снова по собственной воле в этот ад вернуться».

Дело в том, что  было два фронта: главный, узенький Карельский, в сорок километров шириной, на  котором коммунисты гнали одну дивизию за другой; дивизии шли по горам трупов и  уничтожались до конца — здесь пленных не было. И другой фронт от Ладожского  озера до Белого моря, где всё было занесено снегом в метр-полтора глубины.  Здесь красные наступали по дорогам, и всегда происходило одно и то же:  советская дивизия прорывалась вглубь, финны окружали, отрезали её и уничтожали  в жестоких боях; пленных оставалось очень мало, и это они были в лагерях для  пленных. Действительно, это были спасшиеся почти чудом.

Наш разговор с Маннергеймом  быстро повернулся на другие темы — вопросы войны, социальные, политические. И  он продолжался весь день. Как я говорил, вся Финляндия смотрела на Маннергейма  и ждала спасения только от него. Его позиция при этом была довольно неудобна,  чтобы находить решение важнейших социальных, экономических и политических  вопросов, спрашивая советов у людей, которые всего ждали от него. Я был человек  со стороны, и моя работа в советском правительстве дала. мне государственный  опыт; кроме того, я этими вопросами много занимался; поэтому разговор со мной  по проблемам, которые перед Маннергеймом стояли, был для него интересен. В этот  день советская авиация три раза бомбила Сен-Микеле. Начальник Генерального  штаба приходил упрашивать Маннергейма, чтоб он спустился в убежище. Маннергейм  спрашивал меня: «Предпочитаете спуститься?» Я предпочитал не спускаться —  бомбардировка мне не мешала. Мы продолжали разговаривать. Начальник штаба  смотрел на меня чуть ли не с ненавистью. Я его понимал: бомба, случайно упавшая  на наш дом, окончила бы сопротивление Финляндии — она вся держалась на старом  несгибающемся маршале. Но в этот момент я был уже военным: было предрешено, что  я буду командовать своей армией, и Маннергейм должен был чувствовать, что я ни  страха, ни волнения от бомб не испытываю.
Записан

W.Schellenberg

  • Гость

В лагере для  советских военнопленных произошло то, чего я ожидал. Все они были врагами  коммунизма. Я говорил с ними языком, им понятным. Результат — из 500 человек  450 пошли добровольцами драться против большевизма. Из остальных пятидесяти  человек сорок говорили: «Я всей душой с тобой, но я боюсь, просто боюсь». Я  отвечал: «Если боишься, ты нам не нужен, оставайся в лагере для пленных».

Но всё это были  солдаты, а мне нужны были ещё офицеры. На советских пленных офицеров я не хотел  тратить времени: при первом же контакте с ними я увидел, что бывшие среди них  два-три получекиста-полусталинца уже успели организовать ячейку и держали  офицеров в терроре — о малейших их жестах всё будет известно кому следует в  России, и их семьи будут отвечать головой за каждый их шаг. Я решил взять  офицеров из белых эмигрантов. Общевоинский Союз приказом поставил в моё  распоряжение свой Финляндский отдел. Я взял из него кадровых офицеров, но нужно  было потратить немало времени, чтобы подготовить их и свести политически с  солдатами. Они говорили на разных языках, и мне нужно было немало поработать  над офицерами, чтобы они нашли нужный тон и нужные отношения со своими  солдатами. Но в конце концов всё это прошло удачно.

Было ещё много  разных проблем. Например, армии живут на основах уставов и известного  автоматизма реакций. Наша армия должна была строиться не на советских уставах,  а на новых, которые нужно было создавать заново. Например, такая простая вещь:  как обращаться друг к другу. «Товарищ» — это советчина; «господин» —  политически невозможно и нежелательно. Значит, «гражданин», к чему солдаты  достаточно привыкли; а к офицерам «гражданин командир» — это вышло. Я назывался  «гражданин командующий».

Была ещё одна  психологическая проблема. Мои офицеры — капитан Киселёв, штабс-капитан Луговой  и другие были кадровые офицеры. Они были полны уважения к моей политической  силе, но в их головах плохо укладывалось, как гражданский человек будет ими  командовать в бою. Ведь в бою всё держится на твёрдости души командира. Следовательно,  всё будет держаться на моей. А есть ли она? Им это было неясно. Я это видел по  косвенному признаку; во время наших занятий капитан Киселёв говорил мне:  «господин Бажанов», а не «гражданин командующий». Случай позволил решить и эту  проблему.

Мы вели наши  занятия в Гельсингфорсе на пятом этаже большого здания. Советская авиация  несколько раз в день бомбардировала город. Причём, так как это была зима,  облака стояли очень низко. Советские аэропланы подымались высоко в воздух в  Эстонии, приближались к Гельсингфорсу до дистанции километров в тридцать,  останавливали моторы и спускались до города бесшумно планирующим спуском. Вдруг  выходили из низких облаков, и одновременно начинался шум моторов и грохот  падающих бомб. У нас не было времени спускаться в убежище, и мы продолжали  заниматься.

Аэропланы летят  над нашим домом. Мы слышим «з-з-з…» падающей бомбы и взрыв. Второй «з-з-з…», и  взрыв сейчас же перед нами. Куда упадёт следующая? На нас или перелетит через  нас? Я пользуюсь случаем и продолжаю спокойно свою тему. Но мои офицеры все  обратились в слух. Вот следующий «з-з-з…», и взрыв уже за нами. Все облегчённо  вздыхают. Я смотрю на них довольно холодно и спрашиваю, хорошо ли они поняли,  то, что я только что говорил. И капитан Киселёв отвечает: «Так точно, гражданин  командующий». Теперь уже у них не будет сомнений, что в бою они будут держаться  на моей твёрдости души.

Всё, что можно  было сделать в две недели, занимает почти два месяца. Перевезти всех в другой  лагерь ближе к фронту, организоваться, всё идёт черепашьим шагом. Советская  авиация безнаказанно каждый день бомбардирует все железнодорожные узлы. К  вечеру каждый узел — кошмарная картина торчащих во все стороны рельс и шпал  вперемешку с глубокими ямами. Каждую ночь всё это восстанавливается, и поезда  кое-как ходят в оставшиеся часы ночи; но не днём, когда бы их разбомбила  авиация. Только в первые дни марта мы кончаем организацию и готовимся к  выступлению на фронт. Первый отряд, капитана Киселёва, выходит; через два дня  за ним следует второй. Затем третий. Я ликвидирую лагерь, чтобы выйти с  оставшимися отрядами. Я успеваю получить известие, что первый отряд уже в бою и  что на нашу сторону перешло человек триста красноармейцев. Я не успеваю  проверить это сведение, как утром 14 марта мне звонят из Гельсингфорса от  генерала Вальдена (он уполномоченный маршала Маннергейма при правительстве):  война кончена, я должен остановить всю акцию и немедленно выехать в  Гельсингфорс.

Я прибываю к  Вальдену на другой день утром. Вальден говорит мне, что война проиграна,  подписано перемирие. «Я вас вызвал срочно, чтобы вы сейчас же срочно оставили  пределы Финляндии. Советы, конечно, знают о вашей акции, и вероятно, поставят  условие о вашей выдаче. Выдать вас мы не можем; дать вам возможность оставить  Финляндию потом — Советы об этом узнают, обвинят нас во лжи; не забудьте, что  мы у них в руках и должны избегать всего, что может ухудшить условия мира,  которые и так будут тяжёлыми; если вы уедете сейчас, на требование о вашей  выдаче мы ответим, что вас в Финляндии уже нет, и им легко будет проверить дату  вашего отъезда».

«Но мои офицеры  и солдаты? Как я их могу оставить?» — «О ваших офицерах не беспокойтесь: они  все финские подданные, им ничего не грозит. А солдатам, которые вопреки вашему  совету захотят вернуться в СССР, мы, конечно, помешать в этом не можем, это их  право; но те, которые захотят остаться в Финляндии, будут рассматриваться как  добровольцы в финской армии, и им будут даны все права финских граждан. Ваше  пребывание здесь им ничего не даст — мы ими займёмся». Всё это совершенно  резонно и правильно. Я сажусь в автомобиль, еду в Турку и в тот же день  прибываю в Швецию. И без приключений возвращаюсь во Францию. О моей финской  акции я делаю доклады: 1) представителям эмигрантских организаций; 2) на  собрании русских офицеров генерального штаба; собрание происходит на квартире у  начальника 1-го Отдела Общевоинского Союза генерала Витковского; на нём  присутствуют и адмирал Кедров, и бывший русский посол Маклаков со своей  слуховой трубкой, и один из великих князей, если не ошибаюсь, Андрей  Владимирович. Вскоре после этого развёртывается французская кампания, и в июне  немцы входят в Париж.

Почти год я  спокойно живу в Париже. В середине июня 1941 года ко мне неожиданно является  какой-то немец в военном мундире (впрочем, они все в военных мундирах, и я мало  что понимаю в их значках и нашивках; этот, кажется, приблизительно в чине  майора). Он мне сообщает, что я должен немедленно прибыть в какое-то учреждение  на авеню Иена. Зачем? Этого он не знает. Но его автомобиль к моим услугам — он  может меня отвезти. Я отвечаю, что предпочитаю привести себя в порядок и  переодеться и через час прибуду сам. Я пользуюсь этим часом, чтобы выяснить по  телефону у русских знакомых, что это за учреждение на авеню Иена. Оказывается,  что парижский штаб Розенберга. Что ему от меня нужно?

Приезжаю. Меня  принимает какое-то начальство в генеральской форме, которое сообщает мне, что я  спешно вызываюсь германским правительством в Берлин. Бумаги будут готовы через  несколько минут прямой поезд в Берлин отходит вечером, и для меня задержано в  нём спальное место. Для чего меня вызывают? Это ему неизвестно.
Записан

W.Schellenberg

  • Гость

До вечера мне  надо решить, еду я в Берлин или нет. Нет — это значит, надо куда-то уезжать  через испанскую границу. С другой стороны, приглашают меня чрезвычайно вежливо,  почему не поехать посмотреть, в чём дело. Я решаю ехать. В Берлине меня на  вокзале встречают и привозят в какое-то здание, которое оказывается домом  Центрального Комитета Национал-социалистической партии. Меня принимает  Управляющий делами Дерингер, который быстро регулирует всякие житейские вопросы  (отель, продовольственные и прочие карточки, стол и т. д.). Затем он мне  сообщает, что в 4 часа за мной заедут — меня будет ждать доктор Лейббрандт. Кто  такой доктор Лейббрандт? Первый заместитель Розенберга.

В 4 часа доктор  Лейббрандт меня принимает. Он оказывается «русским немцем» — окончил в своё  время Киевский политехникум и говорит по-русски, как я. Он начинает с того, что  наша встреча должна оставаться в совершённом секрете и по содержанию разговора,  который нам предстоит, и потому, что я известен как антикоммунист, и если  Советы узнают о моём приезде в Берлин, сейчас же последуют всякие вербальные  ноты протеста и прочие неприятности, которых лучше избежать. Пока он говорит,  из смежного кабинета выходит человек в мундире и сапогах, как две капли воды  похожий на Розенберга, большой портрет которого висит тут же на стене. Это —  Розенберг, но Лейббрандт мне его не представляет. Розенберг облокачивается на  стол и начинает вести со мной разговор. Он тоже хорошо говорит по-русски — он  учился в Юрьевском (Дерптском) университете в России. Но он говорит медленнее,  иногда ему приходится искать нужные слова.

Я ожидаю обычных  вопросов о Сталине, о советской верхушке — я ведь считаюсь специалистом по этим  вопросам. Действительно, такие вопросы задаются, но в контексте очень  специальном: если завтра вдруг начнётся война, что произойдёт, по моему мнению,  в партийной верхушке? Ещё несколько таких вопросов, и я ясно понимаю, что война  — вопрос дней. Но разговор быстро переходит на меня. Что я думаю по таким-то  вопросам и насчёт таких-то проблем и т. д. Тут я ничего не понимаю — почему я  являюсь объектом такого любопытства Розенберга и Лейббрандта? Мои откровенные  ответы, что я отнюдь не согласен с их идеологией, в частности, считаю, что их  ультранационализм очень плохое оружие в борьбе с коммунизмом, так как  производит как раз то, что коммунизму нужно: восстанавливает одну страну против  другой и приводит к войне между ними, в то время как борьба против коммунизма  требует единения и согласия всего цивилизованного мира, это моё отрицание их  доктрины вовсе не производит на них плохого впечатления, и они продолжают  задавать мне разные вопросы обо мне. Когда они наконец кончили, я говорю: «Из  всего, что здесь говорилось, совершенно ясно, что в самом непродолжительном  будущем вы начинаете войну против Советов». Розенберг спешит сказать: «Я этого  не говорил». Я говорю, что я человек политически достаточно опытный и не  нуждаюсь в том, чтобы мне рассказывали и вкладывали в рот. Позвольте и мне  поставить вам вопрос: «Каков ваш политический план войны?» Розенберг говорит,  что он не совсем понимает мой вопрос. Я уточняю: «Собираетесь ли вы вести войну  против коммунизма или против русского народа?» Розенберг просит указать, где  разница. Я говорю: разница та, что если вы будете вести войну против  коммунизма, то есть, чтобы освободить от коммунизма русский народ, то он будет  на вашей стороне, и вы войну выиграете; если же вы будете вести войну против  России, а не против коммунизма, русский народ будет против вас, и вы войну  проиграете.

Розенберг  морщится и говорит, что самое неблагодарное ремесло — политической Кассандры.  Но я возражаю, что в данном случае можно предсказать события. Скажем иначе:  русский патриотизм валяется на дороге, и большевики четверть века попирают его  ногами. Кто его подымет, тот и выиграет войну. Вы подымете — вы выиграете;  Сталин подымет — он выиграет. В конце концов Розенберг заявляет, что у них есть  фюрер, который определяет политический план войны, и что ему, Розенбергу, пока  этот план неизвестен. Я принимаю это за простую отговорку. Между тем, как это  ни парадоксально, потом оказывается, что это правда (я выясню это только через  два месяца в последнем разговоре с Лейббрандтом, который объяснит мне, почему  меня вызвали и почему со мной разговаривают).

Дело в том, что  в этот момент, в середине июня, и Розенберг, и Лейббрандт вполне допускают, что  после начала войны, может быть, придётся создать антибольшевистское русское  правительство. Никаких русских для этого они не видели. То ли в результате моей  финской акции, то ли по отзыву Маннергейма, они приходят к моей кандидатуре, и  меня спешно вызывают, чтобы на меня посмотреть и меня взвесить (по словам  Лейббрандта, они меня как будто принимали). Но через несколько дней начинается  война, и Розенберг получает давнее предрешённое назначение — министр  оккупированных на Востоке территорий; и Лейббрандт — его первый заместитель. В  первый же раз, как Розенберг приходит к Гитлеру за директивами, он говорит:  «Мой фюрер, есть два способа управлять областями, занимаемыми на Востоке,  первый — при помощи немецкой администрации, гауляйтеров; второй — создать  русское антибольшевистское правительство, которое бы было и центром притяжения  антибольшевистских сил в России». Гитлер его перебивает: «Ни о каком русском правительстве  не может быть и речи; Россия будет немецкой колонией и будет управляться  немцами». После этого Розенберг больше ко мне не испытывает ни малейшего  интереса и больше меня не принимает.

После разговора  с Розенбергом и Лейббрандтом я живу несколько дней в особом положении — я знаю  секрет капитальной важности и живу в полном секрете. Утром 22 июня, выйдя на  улицу и видя серьёзные лица людей, читающих газеты, я понимаю, в чём дело. В  газете — манифест Гитлера о войне. В манифесте ни слова о русском государстве,  об освобождении русского народа; наоборот, всё о пространстве, необходимом для  немецкого народа на Востоке и т. д. Всё ясно. Фюрер начинает войну, чтобы  превратить Россию в свою колонию. План этот для меня совершенно идиотский; для  меня Германия войну проиграла — это только вопрос времени; а коммунизм войну  выигрывает. Что тут можно сделать?
Записан

W.Schellenberg

  • Гость

Я говорю  Дерингеру, что хочу видеть Розенберга. Дерингер мне вежливо отвечает, что он о  моём желании доктору Розенбергу передаст. Через несколько дней он мне отвечает,  что доктор Розенберг в связи с организацией нового министерства занят и принять  меня не может. Я сижу в Берлине и ничего не делаю. Хотел бы уехать обратно в  Париж, но Дерингер мне говорит, что этот вопрос может решить только Розенберг  или Лейббрандт. Я жду.

Через месяц меня  неожиданно принимает Лейббрандт. Он уже ведёт всё министерство, в приёмной куча  гауляйтеров в генеральских мундирах. Он меня спрашивает, упорствую ли я в своих  прогнозах в свете событий, — немецкая армия победоносно идёт вперёд, пленные  исчисляются миллионами. Я отвечаю, что совершенно уверен в поражении Германии;  политический план войны бессмысленный; сейчас уже все ясно — Россию хотят  превратить в колонию, пресса трактует русских как унтерменшей, пленных морят  голодом. Разговор кончается ничем, и на моё желание вернуться в Париж  Лейббрандт отвечает уклончиво — подождите ещё немного. Чего?

Ещё месяц я  провожу в каком-то почётном плену. Вдруг меня вызывает Лейббрандт. Он опять  меня спрашивает: немецкая армия быстро идёт вперёд от победы к победе, пленных  уже несколько миллионов, население встречает немцев колокольным звоном,  настаиваю ли я на своих прогнозах. Я отвечаю, что больше чем когда бы то ни  было. Население встречает колокольным звоном, солдаты сдаются; через два-три месяца  по всей России станет известно, что пленных вы морите голодом, что население  рассматриваете как скот. Тогда перестанут сдаваться, станут драться, а  население — стрелять вам в спину. И тогда война пойдёт иначе. Лейббрандт  сообщает мне, что он меня вызвал, чтобы предложить мне руководить политической  работой среди пленных — я эту работу с таким успехом проводил в Финляндии. Я  наотрез отказываюсь. О какой политической работе может идти речь? Что может  сказать пленным тот, кто придёт к ним? Что немцы хотят превратить Россию в  колонию и русских в рабов и что этому надо помогать? Да пленные пошлют такого  агитатора к …, и будут правы. Лейббрандт наконец теряет терпение: «Вы в конце  концов бесштатный эмигрант, а разговариваете как посол великой державы». — «Я и  есть представитель великой державы — русского народа; так как я — единственный  русский, с которым ваше правительство разговаривает, моя обязанность вам всё  это сказать». Лейббрандт говорит: «Мы можем вас расстрелять, или послать на  дороги колоть камни, или заставить проводить нашу политику». — «Доктор  Лейббрандт, вы ошибаетесь. Вы действительно можете меня расстрелять или послать  в лагерь колоть камни, но заставить меня проводить вашу политику вы не можете».  Реакция Лейббрандта неожиданна. Он подымается и жмёт мне руку. «Мы потому с  вами и разговариваем, что считаем вас настоящим человеком».

Мы опять спорим  о перспективах, о немецкой политике, говоря о которой я не очень выбираю  термины, объясняя, что на том этаже политики, на котором мы говорим, можно называть  вещи своими именами. Но Лейббрандт возражает всё более вяло. Наконец, сделав  над собой усилие, он говорит: «Я питаю к вам полное доверие; и скажу вам вещь,  которую мне очень опасно говорить: я считаю, что вы во всём правы». Я  вскакиваю: «А Розенберг?» — «Розенберг думает то же, что и я». — «Но почему  Розенберг не пытается убедить Гитлера в полной гибельности его политики?» —  «Вот здесь, — говорит Лейббрандт, — вы совершенно не в курсе дела. Гитлера  вообще ни в чём невозможно убедить. Прежде всего, только он говорит, никому  ничего не даёт сказать и никого не слушает.

А если бы  Розенберг попробовал его убедить, то результат был бы только такой: Розенберг  был бы немедленно снят со своего поста как неспособный понять и проводить мысли  и решения фюрера, и отправлен солдатом на Восточный фронт. Вот и всё». — «Но  если вы убеждены в бессмысленности политики Гитлера, как вы можете ей  следовать?» — «Это гораздо сложнее, чем вы думаете, — говорит Лейббрандт, — и  это не только моя проблема, но и проблема всех руководителей нашего движения.  Когда Гитлер начал принимать свои решения, казавшиеся нам безумными, —  оккупация Рура, нарушение Версальского договора, вооружение Германии, оккупация  Австрии, оккупация Чехословакии, каждый раз мы ждали провала и гибели. Каждый раз  он выигрывал. Постепенно у нас создалось впечатление, что этот человек, может  быть, видит и понимает то, чего мы не видим и не понимаем, и нам ничего не  остаётся, как следовать за ним. Так же было и с Польшей, и с Францией, и с  Норвегией, а теперь в России мы идём вперёд и скоро будем в Москве. Может быть,  опять мы не правы, а он прав?»

«Доктор  Лейббрандт, мне тут нечего делать, я хочу вернуться в Париж». — «Но поскольку  вы против нашей политики, вы будете работать против нас». — «Увы, я могу вам  обещать, что я ни за кого и ни против кого работать не буду. С большевиками я  работать не могу — я враг коммунизма; с вами не могу — я не разделяю ни вашей  идеологии, ни вашей политики; с союзниками тоже не могу — они предают западную  цивилизацию, заключив преступный союз с коммунизмом, Мне остаётся заключить,  что западная цивилизация решила покончить самоубийством и что во всём этом для  меня нет места. Я буду заниматься наукой и техникой».

Лейббрандт  соглашается. Перед отъездом на квартире Ларионова я рассказываю о своих  переговорах с Розенбергом и Лейббрандтом руководителям организации солидаристов  (Поремскому, Рождественскому и другим). Они просочились в Берлин, желая  проникнуть в Россию вслед за немецкой армией. Я им говорю, что это совершенно  безнадёжно — население скоро будет всё против немцев; быть с ними — значит,  вступить в партизанщину против немцев; для чего? Чтобы помогать большевикам  снова подчинить население своей власти? Ничего сделать нельзя. Но солидаристы  хотят всё же что-то попробовать. Скоро они убедятся, что положение безнадёжно.

Вернувшись в  Париж, я делаю также доклад представителям русских организаций. Выводы доклада  крайне неутешительные. Среди присутствующих есть информаторы гестапо. Один из  них задаёт мне провокационный вопрос: «Так, по вашему, нужно или не нужно  сотрудничать с немцами?» Я отвечаю, что не нужно — в этом сотрудничестве нет  никакого смысла.

Конечно, это  дойдёт, до гестапо. К чести немцев должен сказать, что до конца войны я буду  спокойно жить в Париже, заниматься физикой и техникой, и немцы никогда меня не  тронут пальцем.

А в конце войны,  перед занятием Парижа, мне приходится на время уехать в Бельгию, и  коммунистические бандиты, которые придут меня убивать, меня дома не застанут.
Записан

W.Schellenberg

  • Гость

Заключение

Во время второй  мировой войны я отошёл от политики и в течение следующих тридцати лет занимался  наукой и техникой. Но мой опыт пребывания в центре коммунистической власти и  вытекающее из него знание коммунизма позволило мне все следующие годы  продолжать изучение коммунизма и его эволюции. Это изучение, подтвердив  наблюдения моего активного коммунистического опыта, даёт мне возможность  заключить свою книгу некоторыми выводами, которыми я и хочу поделиться с  читателем.

Я говорил уже о  никчёмности марксистской экономической теории. Так же ложно и бито жизнью  оказалось марксистское предвидение событий. Напомню анализ и прогноз Маркса: в  мире, с его быстрой индустриализацией, происходит жестокая пролетаризация и  обеднение масс и сосредоточение капиталов в немногих руках; пролетарская  социальная революция наступит поэтому в наиболее индустриальных странах.

На самом деле  всё произошло наоборот. В развитых индустриальных странах произошли не  пролетаризация и обеднение рабочих масс, а чрезвычайный подъём уровня их жизни.  Известен и процесс эволюции капитала, который, например, в ведущей Америке  давно оставил стадию миллиардеров, прошёл стадию огромных анонимных обществ с  решающим влиянием их директоров и сейчас находится в стадии широчайшей  демократизации капитала — огромное большинство акций крупных предприятий  рассеяно во всей массе рабочих и служащих, которые и являются совладельцами и  соучастниками предприятий. Америка идёт на десять-двадцать лет впереди, то, что  происходит в ней, повторяется затем в других развитых капиталистических  странах.

А что касается  социальной революции, то она не произошла ни в одной из развитых индустриальных  стран и, наоборот, широко залила страны бедные, отсталые и малокультурные.

Оставим  марксистскую теорию и перейдём к практике. Практика коммунистической революции  — это практика Ленина и ленинизма. Она заключается в том, что чем более страна  бедна, дика, отстала, невежественна и некультурна, тем больше в ней шансов на  коммунистическую революцию. Если вдуматься, в этом нет ничего удивительного.  Суть коммунизма — возбуждение зависти и ненависти у бедных против более  богатых. Чем люди беднее, чем они проще, чем они невежественнее, тем больше  успех коммунистической пропаганды, тем больше шансов на успех коммунистической  революции. Он обеспечен в странах Африки, в нищих человеческих муравейниках  Азии; в развитые страны Европы он до сих пор смог быть введён только на  советских танках — силой. Нечего и говорить, что зависть и ненависть  используются лишь для того, чтобы натравить одни слои населения на другие, для  социальной вражды, для подавления, для истребления, для того, чтобы добиться  власти. А затем всё превращается в хорошо организованную каторгу, в которую  заключается вся страна, и узкая коммунистическая верхушка ею командует.

Цель операции —  мировое вооружённое ограбление и создание мирового рабовладельческого общества,  роботизация всего мира, которым будут жестоко управлять, широко пользуясь  абсолютной властью, бездушные и тупые бюрократы «партии».

Это означает  крушение нашей западной цивилизации. Цивилизации смертны; варвары, которые  хотят прийти на смену нашей, имеют имя — коммунизм.

(Я представляю  себе, какое негодование вызовут эти строки у молодого верующего коммуниста.  Когда в 1919 году я вступил в коммунистическую партию, я бы отбросил их с таким  же негодованием. Но существует уже 60 лет коммунистического опыта. Убеждают ли  они кого-нибудь? Увы, только тех, кто переживает коммунистический опыт на самом  себе. И негодующему молодому коммунисту нужно, чтобы коммунизм победил в его  стране и продолжался десяток лет, чтобы он понял на собственном опыте, что  написанное выше — правда. Но, опять увы, тогда уже слишком поздно: коммунизм  существует, чтобы брать власть и ею пользоваться; а взявши её, не отдаёт. Назад  ходу нет. И если случайно найдётся в стране Дубчек во главе иерархии, который  захочет установить человеческий социализм вместо волчьего, то хотя вся партия и  всё население и будут за него, придут советские танки и быстро поставят всё на  место).

Хочет ли наша  цивилизация защищаться, защищать всё, что составляет её сущность — свободу,  Свободу жизни и творчества, гуманизм, мирное и дружелюбное людское  сосуществование?

Наша цивилизация  исторически — христианская. В прошлые века христианская религия была её  цементом и её базой. Но эти времена прошли. Она находится в периоде быстрой и  трудной мутации. При этом обстановка жизни меняется со всё возрастающей  быстротой. Наука, техника, экономика в два-три десятилетия меняют жизнь  быстрее, чем весь предшествовавший век. Наоборот, психология масс в её основе  меняется несравненно медленнее и всё более отстаёт от меняющейся обстановки. И  политические взгляды и устремления населения далеко отстают от бурных перемен  жизни. Это приводит к настоящим и глубоким катастрофам. Казалось бы, это  обязанность руководящих политических кругов страны учесть перемены, сделать  выводы, определить своей мыслью инертную и отстающую мысль масс и предложить  нужные решения, отвечающие изменившейся ситуации. Но демократический способ  правления этого не позволяет. Политические люди должны быть мандатированы  массами. Горе им, если они пытаются опередить своей мыслью массы — их не  поймут, не поддержат, не выберут. Им приходится не вести массы, а следовать за  ними.

Две широкие  дороги определяют сейчас политические пути движения масс. Одна из них — ставка  на будущее — социализм. Другая — путь вчерашнего дня — национализм.

Оговоримся  сразу, что национальная идея и национализм — вещи разные. Идея нации нормальна.  Давно известно, что дифференциальные уравнения решаются одинаково в Пекине и в  Париже, но любят и ненавидят на берегах Ян-Цзе-Кианга совсем не так, как на  берегах Сены. Культура может развиваться лишь в национальных рамках, и они  представляют своеобразный, неповторимый и необходимый кадр жизни. Национализм  представляет нечто совсем иное. Это — «моя нация выше всех других», и я  преследую прежде всего её интересы (против интересов других наций). Национализм  — это доктрина свирепого национального эгоизма. Возможно, что она была уместна полтора-два  века тому назад, когда нации жили обособленно, когда связи их друг с другом  почти не существовали. Но XIX век принёс быструю перемену, развилась техника,  экономика, железнодорожный и морской транспорт, мировая торговля и  взаимозависимость мировой экономики, колоссальные возможности военной техники,  и в начале XX века то, что эта националистическая доктрина была руководящей  доктриной великих держав, стало первейшей мировой угрозой. Что и подтвердила  вытекшая из неё Первая мировая война — великая катастрофа, жестокий удар по  нашей цивилизации. Она привела и к крушению мирового порядка, и к падению  ведущей роли белой расы, и к коммунистической революции в России, и к началу  мировой гражданской войны. Чему научилось на этом опыте руководители наций? Очевидно,  ничему. Потому что Италия и Германия, желая создать заслон против коммунизма,  не нашли для этого лучшего оружия, чем катастрофичный и только что осуждённый  горькой практикой жизни национализм, да ещё в превосходной степени —  ультранационализм. Единственное спасение цивилизации — единение цивилизованных  народов против коммунизма. Но нет ничего хуже ультранационализма, который  вместо единения подымает одни нации против других и не только делит их силы, но  приводит к бессмысленным войнам между ними. Для коммунизма нет ничего выгоднее,  нет ничего приятнее, чем этот национализм. И коммунисты всячески его раздувают.  Он — основное условие их победы.
Записан

W.Schellenberg

  • Гость

Ничему не  научившись на опыте Первой мировой войны, руководящие политические круги  великих держав с лёгким сердцем бросили весь мир во вторую грандиозную  катастрофу; и ими, и массами руководила всё та же доктрина национализма. А  коммунисты знали, что для них нет ничего лучше — за войной неизбежно следует  революция. Предвидели ли политические кретины, руководившие великими державами,  что после Второй мировой войны полмира будет в руках коммунистов? Ничего они не  предвидели. Им только показали, как опасно, когда политическая мысль  руководителей не имеет никакой цены.

И как важно,  если цивилизация хочет жить и защищаться, чтобы иная политическая мысль вела её  руководителей. Как много изменилось бы в мире, если бы было понято и сделано  руководящей формулой в отношениях между народами, что правильно понятые  национальные интересы всегда совпадают с интересами всех других наций.  Национальный эгоизм может сейчас только, погубить защиту свободного мира.  Спасение свободного мира только в его единении.

Другой путь, всё  более завоёвывающий доверие масс, — социалистический. Можно было бы сказать,  что основной процесс мутации нашего общества в последнее время заключается в  переходе от базы христианской религии на базу религии социалистической. Но что  есть социализм? Маршал Франции говорил: «Правильно назвать — правильно понять».  Нелегко понять, что есть настоящий социализм. Прежде всего потому, что  коммунисты, как всегда, в целях лживой пропаганды употребляя лживые термины,  постоянным их употреблением вводят их в общую практику. Кто только теперь,  вместо того чтобы говорить «либеральное меновое общество», не говорит «капитализм»  вслед за коммунистами; и когда коммунисты называют созданный ими волчий  рабовладельческий строй социализмом, все принимают этот ложный термин (Союз  Советских СОЦИАЛИСТИЧЕСКИХ Республик). Между тем, очевидно, что коммунизм  прикрывает свой строй социалистической этикеткой для обмана масс. Настоящий  социализм «с человеческим лицом» не должен бы иметь ничего общего с волчьим  социализмом марксистов.

Скажем так, что  в лучшем случае социализм верующих в него масс представляет неясный идеал  лучшей жизни и большей социальной справедливости. Это и идеал либерального  свободного общества, приверженцы которого не принимают термина «социализм», так  как он, во-первых, изгажен коммунистами и их малопочтенными союзниками,  во-вторых, допускает экивок лже-«социализма» марксистского.

Известно, что  религии — предмет веры, и категории разумного к ним мало применимы. Известно  также, что несмотря на это, новые побеждающие религии обладают огромной силой.  Правда, религии быстро делятся на секты, толкования и ереси, которые обладают  замечательной степенью нетерпимости друг к другу. Широкое распространение в  мире социалистической религии означает не столько её победу, как появление и  развитие новых видов междуусобной вражды. Если бы социализм победил в мире,  было бы столько же социализмов, сколько стран, если не больше, и вражда и  борьба между ними была бы свирепа. Возьмите коммунистический мир. Для  коммунистического Китая коммунистическая Россия больший враг, чем любая  «капиталистическая» страна.

Слабость идеи  либерального свободного общества заключается в том, что в отличие от  христианства (предлагающего рай и загробную жизнь, которые опытом проверить  нельзя) она предлагает социалистический рай на земле, который опытом  проверяется. Коммунизм выходит из затруднения тем, что чтобы ни думало по этому  поводу получившее опыт население, оно ничего изменить уже в своей судьбе не  может. Даже бежать из этого рая нельзя — он огорожен пулемётами и колючей  проволокой. Настоящему социализму такая практика должна быть чужда и  перспективы его трудны.

Но так же как и  национализм, социализм не является идеологией, на базе которой может наша  цивилизация построить свою защиту. Так как социализм даже в лучших своих (не  марксистских) вариантах исходит из критики и отрицания нашей цивилизации, желая  и надеясь заменить её чем-то другим, и по его представлению, лучшим.

Казалось бы,  картина довольно безотрадная, и на вопрос, будет ли Запад защищать свою  цивилизацию, трудно дать обнадёживающий ответ. Массы идут за коммунистической  пропагандой, за социалистической, а наиболее трезвые и стойкие элементы не  видят другой точки опоры, кроме старого опасного социализма. А правящие  политические круги, те же, которые в начале XX века не видели и не понимали,  что их националистическая идеология ведёт мир к катастрофе и революции, так же  сейчас заняты маленькой игрой в большие державы и национальные эгоизмы и не  видят, что мир стоит на гибельном пути.

Но они не видят  и того, что мир стоит на повороте. Наша цивилизация может свернуть на другую  дорогу, дорогу спасительную.

Если бы это было  благочестивым пожеланием, это бы не дорого стоило. К счастью, для этого  поворота есть база и есть возможности. Правящие политические круги их также не  видят.

Посмотрим  внимательно на историю XX века. Век начался в атмосфере эйфорической — всё  быстро развивалось: техника, экономика, народное богатство; вера в безграничный  прогресс была всеобщей, и в то, что жизнь будет беспрерывно улучшаться, и в то,  что придут превосходные социальные перемены, которые принесут лучшую долю  бедным и обездоленным. Пришла мировая война, и это была мировая катастрофа.  Рухнули империи, престиж Европы и белой расы, началась мировая гражданская  война. Но все ещё думали, что всё наладится и продолжали старую игру и старыми  костями в национальные эгоизмы и расовые ненависти. Пришла вторая мировая  катастрофа, и, несмотря на победные реляции о великой победе (а победила  главным образом субверсия, революция и коммунизм, и все они трубили больше всех  о славной победе), сомнения начали широко распространяться в мире — уж слишком  катастрофичен был результат, и слишком ясным становился путь разложения  общества.

И начался  пересмотр и переоценка положения. А когда присмотрелись и подсчитали, то от  оптимизма начала века и от веры в безграничный прогресс мало что осталось.  Оказалось, что мир идёт к полной катастрофе. Галопирующая демография завтра  приведёт к тому, что человечество нельзя будет прокормить, тонкий слой  земледельческой почвы хищнически разрушается, минеральные запасы сырья и  энергии изжиты и приходят к концу, экологическое равновесие природы нарушено,  море — завтрашний пищевой резерв — умирает, отравленное человеком, и всё, что  принесла наука и техника, казалось бы, на пользу человеку, он повернул против  самого себя. И апофеоз всего — атомная бомба, невиданные возможности  разрушения, и первый раз в истории человечества возможность полного уничтожения  человеческого рода; и не теоретическая, а нависшая над головой угроза возможной  мировой войны и безумно и беспрерывно растущий арсенал атомной смерти  человечества. А светлые перспективы лучшей социальной жизни? Давно, но тщетно  правда об этом опыте пыталась пробиться на свет, и время для неё пришло, и взорвалась  бомба солженицынского «Архипелага ГУЛаг», и при виде шестидесяти миллионов  мёртвых свидетелей рухнула и эта иллюзия.

Если бы всё это  происходило век тому назад, это бы определило мучительную и долгую работу  осознания и переоценки ценностей в узком кругу элит. Сейчас радио, газеты и, в  особенности, телевидение бросают ежедневно и ежечасно в лицо широким массам  населения всю и самую последнюю информацию обо всём, что происходит в мире. И  весь этот процесс переоценки, всё сознание угроз, весь страх перед гибельностью  пути, по которому мы идём, стали быстрым достоянием широких народных масс.  Население передовых развитых индустриальных стран в страхе и трепете.

Вот то сознание,  эта боязнь грядущей катастрофы — это и есть сейчас наибольший шанс спасительного  поворота, это и есть та база, которая даёт возможность для нашей цивилизации  повернуть и пойти по другому пути.

Поворот требует  широчайшего участия и одобрения народных масс. К умным формулам — плоду сухого  разума — массы населения равнодушны. Ими движут лишь чувства и эмоции. Для  поворота нужна эмоциональная база, и она есть. Вопрос об этом повороте  совпадает с вопросом о спасении человечества, и это придаёт ему величайшее  значение. И ставит его в иную плоскость, чем вопрос политической борьбы и защиты;  ставит в плоскость глобальную. Надо найти путь, на котором человечество избегло  бы не только тупого бюрократического рабовладельческого коммунистического  строя, который по своему человеконенавистничеству, бездарности и отсутствию  творческой мысли не способен разрешить все огромные и тяжёлые проблемы,  вставшие перед человеческим родом, но такой путь, который решил бы и все эти  проблемы.

Но если этот  поворот необходим, если он возможен, он вовсе не неизбежен. Он может и не  произойти. Для него есть база, появилась возможность, которой тридцать-сорок  лет тому назад не было, но надо ещё определить верный путь, верные методы, и  надо, чтобы нашлись настоящие люди, которые бы могли всё это сделать. И  движение должно быть в соответствии с задачами иного рода, иного стиля и иного  размаха, чем обычная политическая суматоха. На карте стоит будущее  человеческого рода.
Записан

W.Schellenberg

  • Гость

От  редакции

Воспоминания  Бориса Бажанова — одна из первых мемуарных книг, характеризующих Сталина как  диктатора и его окружение изнутри. Особая ценность этой книги, изданной впервые  за рубежом, заключается в её достоверности, в том, что принадлежит она  непосредственному помощнику Сталина, занимавшему с 1923 года должность  технического секретаря Политбюро ЦК ВКП(б).

После побега в  1928 году через Персию на Запад Борис Бажанов опубликовал во Франции серию  статей и книгу, главный интерес которых состоял в описании настоящего механизма  тоталитарной коммунистической власти, постепенно сжимавшей в тисках  политического террора всю страну. В книге подробно изложены закулисные  политические интриги в Кремле, начиная с изгнания Троцкого, а также последующие  действия Сталина по устранению с политической сцены его соратников и соперников  — Каменева, Зиновьева, Рыкова, Фрунзе, Бухарина и др. Многие главы воспоминаний  Б. Бажанова воспринимаются как остросюжетный политический и уголовный детектив.

Сталин боялся  разоблачений Б. Бажанова и, по некоторым свидетельствам, был самым усердным  читателем его публикаций: как показали позднее перебежчики из советского  полпредства во Франции, Сталин требовал, чтобы каждая новая статья его бывшего  секретаря немедленно отправлялась ему самолётом в Москву.

Книга Бориса  Бажанова была выпущена во Франции издательством «Третья волна» в 1980 году.  Главы из книги о побеге Б. Бажанова через государственную границу печатались в  «Огоньке». Новое издание «Воспоминаний бывшего секретаря Сталина», несомненно,  заинтересует многих читателей, желающих знать правду о событиях и фактах,  которые тщательно скрывались от народа по политическим мотивам более семидесяти  лет.

ENDE
Записан