Feldgrau.info

Пожалуйста, войдите или зарегистрируйтесь.
------------------Forma vhoda, nizje----------------
Расширенный поиск  

Новости:

Как добавлять новости на сайте, сообщения на форуме и другие мелочи.. читаем здесь
http://feldgrau.info/forum/index.php?board=2.0

Автор Тема: Борис Бажанов "Воспоминания бывшего секретаря Сталина"  (Прочитано 49851 раз)

0 Пользователей и 1 Гость просматривают эту тему.

W.Schellenberg

  • Гость

Назначьте меня  представителем ЦК, и я поверну дело, проводя это как линию ЦК от физкультуры к  спорту. Сталин согласился — он привык всегда со мной соглашаться по вопросам,  которые его совершенно не интересовали (а интересовала его только власть и  борьба за неё). Я провёл сейчас же моё назначение через нужные инстанции ЦК и  стал представителем ЦК в Высшем Совете, к сожалению, сохранившем термин  «физической культуры».

Высший Совет  составлялся по положению из представителей очень многих ведомств. Между прочим,  членом Высшего Совета был и Ягода, как представитель ГПУ. Но работу должен был  вести Президиум Высшего Совета. Он состоял из пяти человек: председателя,  которым был нарком здравоохранения Семашко; заместителя председателя — им был  представитель военного ведомства Мехоношин; и трёх членов Президиума — меня как  представителя ЦК партии, молодого доктора Иттина, представителя ЦК комсомола и  представителя ВЦСПС Сенюшкина.

Созвали Пленум  Высшего Совета, и я выступил с докладом об изменении политики Совета — развитии  спорта и связанной с этим заинтересованности трудящихся масс. Для начала надо  было восстановить разрушенные революцией и закрытые старые спортивные  организации, собрать в них разогнанных спортсменов и использовать их как  инструкторов и воодушевителей спортивной деятельности. Затем втягивать рабочие  массы.

Сейчас же с  возражениями выступил Ягода. До революции спортом занимались, главным образом,  представители буржуазного класса; спортивные организации были и будут сборищем  контрреволюционеров; дать им возможность собираться и объединяться — опасно. Да  и всякий спорт — это против коллективистических принципов.

Я принял бой,  указывая, что новая линия, которую даёт ЦК, принимает принцип соревнования, без  которого нельзя возбудить интерес и привлечь к делу трудящихся. Что касается  старых спортсменов, то политические их тенденции в данном случае не интересны:  никакую контрреволюцию в футболе или беге на 100 метров не разведёшь. Кроме  того, политика партии всегда была направлена на использование специалистов, инженеры  и технические специалисты — в подавляющем большинстве выходцы из буржуазного  класса, между тем они широко используются в народном хозяйстве, и даже Красная  Армия могла создаться и победить только благодаря привлечению в неё и  использованию военных специалистов — старых царских офицеров, политически часто  очень далёких и даже враждебных.

Совет целиком  стал на мою точку зрения (кстати, это была «линия ЦК»). Когда Ягода пытался ещё  сказать, что спортивные клубы будут гнёздами контрреволюции и что за ними надо  смотреть в оба, Семашко перебил его: «Ну, это дело вашего ведомства, это нас не  касается».

Дело двинулось  быстро, клубы росли, массы с энтузиазмом увлекались спортом. Летом 1924 года  была устроена первая всероссийская Олимпиада (по лёгкой атлетике), которая  прошла с большим успехом. Я был её главным судьёй и очень интенсивно всем этим  занимался.

ГПУ чинило нам  большие затруднения — для него все старые спортсмены были врагами. Пришлось  вести с ним войну, защищая отдельных спортсменов, не отличающихся особой  любовью к коммунизму. Некоторых приходилось вырывать из пасти ГПУ зубами.  Анатолий Анатольевич Переселенцев был лучшим гребцом России; в 1911-1912 годах  на одиночке он выигрывал первенство Европы. Он был «выходец из буржуазных  классов». ГПУ его терпеть не могло и пыталось арестовать. Спасало его только  моё заступничество и угроза поставить о нём вопрос в ЦК, если ГПУ его тронет  или попытается создать против него какое-либо выдуманное дело. До 1927 года  Переселенцев жил под моей защитой, знал это и меня благодарил. В 1927 году,  собираясь бежать за границу, я повидал его в спортивном клубе и сказал ему, что  я уезжаю на работу в провинцию, и, так как его некому будет защищать, ГПУ его  немедленно съест; поэтому я советую ему всё бросить, перестать мозолить глаза  ГПУ и спрятаться где-нибудь в далёкой глухой провинции. Он обещал моему совету  последовать. Не знаю, выполнил ли он его и какова его судьба.

Скоро спортом  начали заниматься (больше для здоровья) и члены большевистской верхушки.  Правда, ни Сталин, ни Молотов спорту никогда никакой дани не отдали. Но  Каганович бегал зимой на лыжах, а с Сокольниковым, бывшим в это время наркомом  финансов, и с начальником бюджетного управления Наркомфина Рейнгольдом у нас  образовалась частая партия в теннис; в ней иногда принимала участие и жена  Сокольникова, Галина Серебрякова (Сокольников будет расстрелян в 1941 году в  Орловской тюрьме, Рейнгольд расстрелян ещё в 1936-1937 годах, а Галина  Серебрякова сослана на советскую каторгу — в концлагеря, после длительного пребывания  там, после сталинской смерти вернулась и, видимо, «страха ради» написала  скверную книгу о пережитом).
Записан

W.Schellenberg

  • Гость

Глава 7. Я  становлюсь антикоммунистом

ЗАВЕЩАНИЕ ЛЕНИНА. МОЯ КАРЬЕРА. Я СТАНОВЛЮСЬ ПРОТИВНИКОМ  КОММУНИЗМА. ПОДЛИННЫЙ ЛЕНИН. ДОГМАТИКИ И ПРАКТИКИ КОММУНИЗМА, МАРКСИЗМ. ВСЁ  ПРОПИТЫВАЮЩАЯ ЛОЖЬ.


Между тем  приближался XIII съезд партии. За несколько дней до его открытия методичная  Крупская вскрыла пакет Ленина и прислала ленинскую бомбу («завещание») в ЦК.  Когда Мехлис доложил Сталину содержание ленинского письма (где Ленин советовал  Сталина снять), Сталин обругал Крупскую последними словами и бросился  совещаться с Зиновьевым и Каменевым.

В это время  Сталину тройка была ещё очень нужна — сначала надо было добить Троцкого. Но  теперь оказалось, что союз с Зиновьевым и Каменевым спасителен и для самого  Сталина. Конечно, ещё до этого в тройке было согласие, что на съезде Зиновьев  будет снова читать политический отчёт ЦК и таким образом иметь вид лидера  партии; даже, чтобы подчеркнуть его вес и значение, тройка решила следующий,  XIV съезд, созвать в его вотчине — Ленинграде (потом, с разрывом тройки, это  решение было отменено). Но теперь, в связи с завещанием Ленина, главным было  согласие Зиновьева и Каменева на то, чтобы Сталин остался генеральным  секретарём партии. С поразительной наивностью полагая, что теперь Сталина  опасаться нечего, так как завещание Ленина ещё намного уменьшит его вес в  партии, они согласились его спасти. За день до съезда, 1 мая 1924 года, был  созван экстренный пленум ЦК специально для чтения завещания Ленина.

Пленум  происходил в зале заседаний Президиума ВЦИКа. На небольшой низенькой эстраде за  председательским столом сидел Каменев и рядом с ним — Зиновьев. Рядом на  эстраде стоял столик, за которым сидел я (как всегда, я секретарствовал на  пленуме ЦК). Члены ЦК сидели на стульях рядами, лицом к эстраде. Троцкий сидел  в третьем ряду у края серединного прохода, около него Пятаков и Радек. Сталин  сел справа на борт эстрады лицом к окну и эстраде, так что члены ЦК его лицо  видеть не могли, но я его всё время мог очень хорошо наблюдать.

Каменев открыл  заседание и прочитал ленинское письмо. Воцарилась тишина. Лицо Сталина стало  мрачным и напряжённым. Согласно заранее выработанному сценарию, слово сейчас же  взял Зиновьев.

«Товарищи, вы  все знаете, что посмертная воля Ильича, каждое слово Ильича для нас закон. Не  раз мы клялись исполнить то, что нам завещал Ильич. И вы прекрасно знаете, что  эту клятву мы выполним. Но есть один пункт, по которому мы счастливы  констатировать, что опасения Ильича не оправдались. Все мы были свидетелями  нашей общей работы в течение последних месяцев, и, как и я, вы могли с  удовлетворением видеть, что то, чего опасался Ильич, не произошло. Я говорю о  нашем генеральном секретаре и об опасностях раскола в ЦК» (передаю смысл речи).

Конечно, это  была неправда. Члены ЦК прекрасно знали, что раскол в ЦК налицо. Все молчали.  Зиновьев предложил переизбрать Сталина Генеральным секретарём. Троцкий тоже  молчал, но изображал энергичной мимикой своё крайнее презрение ко всей этой  комедии.

Каменев со своей  стороны убеждал членов ЦК оставить Сталина Генеральным секретарём. Сталин  по-прежнему смотрел в окно со сжатыми челюстями и напряжённым лицом. Решалась  его судьба.

Так как все  молчали, то Каменев предложил решить вопрос голосованием. Кто за то, чтобы  оставить товарища Сталина Генеральным секретарём ЦК? Кто против? Кто  воздержался? Голосовали простым поднятием рук. Я ходил по рядам и считал  голоса, сообщая Каменеву только общий результат. Большинство голосовало за  оставление Сталина, против — небольшая группа Троцкого, но было несколько  воздержавшихся (занятый подсчётом рук, я даже не заметил, кто именно; очень об  этом жалею).

Зиновьев и  Каменев выиграли (если б они знали, что им удалось обеспечить пулю в  собственный затылок!).

Через полтора  года, когда Сталин отстранил Зиновьева и Каменева от власти, Зиновьев,  напоминая это заседание Пленума и как ему и Каменеву удалось спасти Сталина от  падения в политическое небытие, с горечью сказал: «Знает ли товарищ Сталин, что  такое благодарность?» Товарищ Сталин вынул трубку изо рта и ответил: «Ну, как  же, знаю, очень хорошо знаю, это такая собачья болезнь».

Сталин остался  Генеральным секретарём. Пленум, кроме того, решил ленинское завещание на съезде  не оглашать и текст его делегатам съезда не сообщать, а поручить руководителям  делегаций съезда ознакомить с ним делегатов внутри рамок каждой делегации. Это  постановление Пленума было средактировано нарочито неясно, так что это позволило  руководителям делегаций просто рассказать делегатам о сути ленинского письма и  решениях Пленума, без того, чтобы они могли как следует ознакомиться с  ленинским текстом.

История  коммунистической власти в России так полна лжи и всякого рода фальсификаций,  что уже совсем лишнее, когда более или менее добросовестные свидетели (и  участники) событий, ошибаясь, ещё запутывают истину былого. В частности,  история ленинского завещания и так чрезвычайно запутана. Между тем Троцкий,  вообще свидетель достоверный относительно имевших место фактов и дат, со своей  стороны совершает грубую ошибку в описании истории завещания.

В своей книге о  Сталине, написанной Троцким в последние месяцы его жизни, Троцкий (французский  текст книги, страницы 514 — 515), описав заседание Пленума ЦК, на котором было  оглашено «завещание», продолжает: «На самом деле завещанию не только не удалось  положить конец внутренней борьбе, чего хотел Ленин, оно её в высшей степени  усилило. Сталин не мог больше сомневаться, что возвращение Ленина к  деятельности означало бы политическую смерть генерального секретаря».

Из этих строк  можно только заключить, что Ленин был ещё жив, когда произошло оглашение  завещания. А так как завещание было оглашено на предсъездовском пленуме, то,  значит, речь идёт о пленуме ЦК 15 апреля 1923 года и о XII съезде, состоявшемся  17 — 25 апреля 1923 года. Между тем, это грубая ошибка. Завещание было  прочитано на предсъездовском экстренном пленуме 21 мая 1924 года (XIII съезд  происходил 22 — 31 мая 1924 года), то есть через четыре месяца после смерти  Ленина. Что ошибается Троцкий, а не я, легко заключить из следующего: описывая  пленум и оглашение завещания, Троцкий там же, в книге, ссылается на меня как на  свидетеля и приводит моё описание: «Бажанов, другой бывший секретарь Сталина,  описал заседание Центрального Комитета, на котором Каменев прочёл завещание:  „Чрезвычайная неловкость парализовала присутствующих. Сталин, сидевший на  ступеньке эстрады, чувствовал себя маленьким и жалким. Я внимательно смотрел на  него…“ и т. д. Из этих текстов — Троцкого и моего, который цитирует Троцкий,  ясно, что и Троцкий и я присутствовали на этом пленуме, я — как секретарь  заседания. Но я действительно присутствовал на пленуме ЦК 21 мая 1924 года — в  это время я был секретарём Политбюро. И я не мог присутствовать на апрельском  пленуме ЦК 1923 года — в это время секретарём Политбюро ещё не был.  Следовательно, не подлежит никакому сомнению, что оглашение завещания произошло  на пленуме ЦК 21 мая 1924 года, после смерти Ленина, и Троцкий ошибается.
Записан

W.Schellenberg

  • Гость

На съезде  Зиновьев прочёл политический отчёт ЦК. В самые последние дни перед съездом он  просил меня сделать анализ работы Политбюро за истёкший год, чтобы он мог  использовать его для своего доклада. Я это проделал, разнеся тысячи  постановлений Политбюро по разным категориям и приведя всё это к некоторым  выводам (но всё это было очень условно и относительно). Зиновьев мою работу в  докладе использовал, но тут же в докладе три раза привёл мою фамилию, ссылаясь  на меня и благодаря за проделанную мной работу. У этого была скрытая цель,  которую я хорошо понимал.

Я достигал  какого-то очень высокого пункта в своей карьере. Я уже говорил, что в первые  дни моей работы со Сталиным я всё время ходил к нему за директивами. Вскоре я  убедился, что делать это совершенно незачем — всё это его не интересовало. «А  как вы думаете, надо сделать? Так? Ага, ну, так и делайте». Я очень быстро к  этому привык, видел, что можно прекрасно обойтись без того, чтоб его зря  тревожить, и начал проявлять всяческую инициативу. Но дело в том, что  руководители ведомств — все члены правительства — были вынуждены всё время  обращаться к Сталину или в Политбюро в порядке постановки вопросов, их  согласования и т. д. Они скоро привыкли к тому, что обращаться к Сталину лично  — безнадёжно. Сталина все эти государственные дела не интересовали, он в них не  так уж много и понимал, ими не занимался и ничего, кроме чисто формальных  ответов, давать не мог. Если его спрашивали о ходе решения какой-либо проблемы,  он равнодушно отвечал: «Ну, что ж, внесите вопрос — обсудим на Политбюро».

Начав вести  контроль за исполнением постановлений Политбюро и всё время находясь в контакте  (через знаменитую «вертушку») со всеми руководителями ведомств по их проблемам,  я очень быстро приучил их к тому, что есть секретарь Политбюро, который в курсе  всех их дел, и что гораздо лучше обращаться к нему, потому что у него можно  получить и сведения, в каком положении тот или иной вопрос, и каковы мнения и  тенденции по этому вопросу в Политбюро, и что по этому вопросу лучше сделать. Я  постепенно дошёл до того, что в сущности делал то, что должен был делать  Сталин, — указывал руководителям ведомств, что вопрос недостаточно согласован с  другими ведомствами, что, вместо тоге чтобы его зря вносить на Политбюро, надо  сначала сделать то-то и то-то, другими словами, давал дельные советы,  сберегавшие время и работу, и не только по форме, но и по сути движения всяких  государственных дел. Ко мне обращались всё чаще и чаще. В конце концов я  увидел, что я явно превышаю свои полномочия и делаю то, что по существу должен  был бы делать генсек ЦК. Тогда я пошёл к Сталину и сказал ему, что, кажется,  зашёл слишком далеко, слишком много на себя беру и выполняю, в сущности, его  работу. Сталин на это мне ответил, что институт помощников секретарей ЦК именно  для того и был создан по мысли Ленина, чтобы разгрузить секретарей ЦК от  второстепенных дел, чтобы они могли сосредоточить свою работу на главном. Я  возразил, что в том-то и дело, что я занимаюсь совсем не второстепенными  вопросами, а важнейшими (конечно, я понимал, что для Сталина государственные  дела вовсе не являются важнейшими; самое важное для него была борьба за власть,  интриги и подслушивание разговоров соперников и противников). Сталин мне  ответил: «Очень хорошо делаете, продолжайте».

В результате  всего этого моя карьера стала принимать какие-то странные размеры (не надо  забывать, что мне было всего двадцать четыре года). Венцом всего было то, что  Зиновьев и Каменев вспомнили инициативу Ленина: «Мы, товарищи,  пятидесятилетние, вы, товарищи, сорокалетние, нам надо готовить смену  руководства: тридцатилетних и двадцатилетних». В своё время были выбраны два  тридцатилетних: Каганович и Михайлов (я об этом уже говорил). Теперь решили,  что пора выбрать двух «двадцатилетних». Этими двумя оказались Лазарь Шацкин и  я. Нам, конечно, ничего не было официально сказано, но благодаря  доброжелательной информации зиновьевских секретарей, об этом узнал Шацкин, а от  каменевских секретарей Музыки и Бабахана узнал и я. То, что Зиновьев три раза  назвал мою фамилию в важнейшем политическом документе года — политическом  отчёте ЦК на съезде, — приобретало новый смысл.

Шацкин и я, мы  постарались ближе познакомиться друг с другом. Шацкин был очень умный,  культурный и способный юноша из еврейской крайне буржуазной семьи. Это он  придумал комсомол и был его создателем и организатором. Сначала он был первым  секретарём ЦК комсомола, но потом, копируя Ленина, который официально не  возглавлял партию, Шацкин, скрываясь за кулисами руководства комсомола, ряд лет  им бессменно руководил со своим лейтенантом Тархановым. Шацкин входил в бюро ЦК  КСМ, а формально во главе комсомола были секретари ЦК, которых Шацкин подбирал  из комсомольцев не очень блестящих. Сейчас (1924 год) Шацкин по годам из  комсомола уже вышел и пошёл учиться в Институт Красной профессуры. В годы  ежовской чистки (1937 — 1938) он был расстрелян; перед расстрелом работал в  Коминтерне.

Вся эта моя  блестящая карьера, вместо того чтобы меня удовлетворять, приводила меня в  большое затруднение. Дело в том, что я в этот год работы в Политбюро пережил  большую, быструю и глубокую эволюцию, в которой уже доходил до конца, — из  коммуниста становился убеждённым противником коммунизма.

Коммунистическая  революция представляет гигантский переворот. Классы имущие и правящие лишаются  власти и изгоняются, у них отбираются огромные богатства, они подвергаются  физическому истреблению. Вся экономика страны переходит в новые руки. Для чего  всё это делается?

Когда мне было  девятнадцать лет и я вступал в коммунистическую партию, для меня, как и для  десятков тысяч таких же идеалистических юнцов, не было никакого сомнения: это  делается для блага народа. Иначе и быть не могло. Допустить, что какая-то  группа профессиональных революционеров проходит через это море жертв и крови  для того, чтобы захватить все богатства страны, пользоваться ими и пользоваться  властью, и что это и есть цель социальной революции, — такая идея нам  представлялась кощунственной. Для социальной революции, которая ведёт к благу  народа, мы готовы были рисковать жизнью и, если нужно, жертвовать ею.

Правда, во время  всех этих колоссальных сдвигов, к которым привела революция во время  гражданской войны, и переделки всего строя жизни, мы сплошь и рядом видели, что  происходят вещи, нам глубоко чуждые и даже враждебные. Мы объясняли это  неизбежными издержками революции: «лес рубят — щепки летят»; народ  малограмотен, дик и малокультурен; эксцессов избежать очень трудно. И многое  осуждая, мы были лишены возможности исправить то, что мы осуждали, — не от нас  это зависело. Например, вся Украина была полна зловещих слухов о жестоком  красном терроре, когда чекистские палачи, часто садисты и кокаиноманы,  истребляли тысячи жертв самым зверским образом. Я думал, что это разгул местной  сволочи, преступников, попавших в органы расправы и широко пользующихся своей  страшной властью, а центр революции тут ни при чём и даже, вероятно, не  представляет себе, что творится на местах именем революции.
Записан

W.Schellenberg

  • Гость

Когда я попал в  Центральный Комитет, я стал близок к центру всех информаций — здесь я получу  верные и окончательные ответы на все те вопросы, на которые низовой коммунист  дельного ответа получить не мог. Уже в Оргбюро я стал ближе к центру событий и  понял многие вещи, например, что группа партаппаратчиков во главе со Сталиным,  Молотовым, и Кагановичем совершает энергичную и систематическую работу по  расстановке своих людей для захвата в свои руки центральных органов партии,  следовательно, власти, но это была лишь часть проблемы — борьба за власть. А  мне нужен был общий ответ на самый важный вопрос: действительно ли всё делается  для блага народа?

Став секретарём  Политбюро, я, наконец, получил возможность иметь нужный ответ. Эти несколько  людей, которые всем правили, которые вчера сделали революцию и сегодня её  продолжают, для чего и как они её сделали и делают? В течение года я с чрезвычайной  тщательностью наблюдал и анализировал мотивы их деятельности, их цели и методы.  Конечно, самое интересное было бы начать с Ленина, основоположника  большевистской революции, узнать и изучить его самого. Увы, когда я пришёл в  Политбюро, Ленин уже был разбит параличом и практически не существовал. Но он  был ещё в центре общего внимания, и я мог много о нём узнать от людей, которые  все последние годы с ним работали, а также из всех секретных материалов  Политбюро, которые были в моих руках. Я мог без труда отвести лживое и  лицемерное прославление «гениального» Ленина, которое делалось правящей группой  для того, чтобы превратить Ленина в икону и править его именем на правах его  верных учеников и наследников. К тому же это было нетрудно — я видел насквозь  фальшивого Сталина, клявшегося на всех публичных выступлениях в верности  гениальному учителю, а на самом деле искренне Ленина ненавидевшего, потому что  Ленин стал для него главным препятствием к достижению власти. В своём  секретариате Сталин не стеснялся, и из отдельных его фраз, словечек и интонаций  я ясно видел, как он на самом деле относится к Ленину. Впрочем, это понимали и  другие, например, Крупская, которая немного спустя (в 1926 году) говорила:  «Если бы Володя жил, то он теперь сидел бы в тюрьме» свидетельство Троцкого,  его книга о Сталине, франц. текст, стр. 523).

Конечно, «что  было бы, если бы» всегда относится к области фантазии, но я много раз думал о  том, какова была бы судьба Ленина, если бы он умер на десяток лет позже. Тут,  конечно, всё зависело бы от того, удалил бы он вовремя (то есть в годах  1923-1924) Сталина с политической арены. Я лично думаю, что Ленин бы этого не  сделал. В 1923 году Ленин хотел снять Сталина с поста Генерального секретаря,  но это желание было вызвано двумя причинами: во-первых, Ленин чувствовал, что  умирает, и он думал уже не о своём лидерстве, а о наследстве (и поэтому исчезли  все соображения о своём большинстве в ЦК и об отдалении Троцкого); и во-вторых,  Сталин, видя, что Ленин кончен, распоясался и начал хамить и Крупской, и  Ленину. Если бы Ленин был ещё здоров, Сталин никогда не позволил бы себе таких  выступлений, был бы ярым и послушным приверженцем Ленина, но втихомолку создал  бы своё аппаратное большинство и в нужный момент сбросил бы Ленина, как он это  сделал с Зиновьевым и Троцким.

И забавно  представить себе, что бы потом произошло, Ленин был бы обвинён во всех уклонах  и ошибках, ленинизм стал бы такой же ересью, как троцкизм, выяснилось бы, что  Ленин — агент, скажем, немецкого империализма (который его и прислал для  шпионской и прочей работы в Россию в запломбированном вагоне), но что революция  всё же удалась благодаря Сталину, который вовремя всё выправил, вовремя  разоблачил и выбросил «изменников и шпионов» Ленина и Троцкого. И смотришь,  Ленин уже не вождь мировой революции, а тёмная личность. Возможно ли это?  Достаточно сослаться на пример с Троцким, который, как оказывается, не был  центральной фигурой октябрьского переворота, не был создателем и вождём Красной  Армии, а просто был иностранным шпионом. Почему бы и Ильичу? Ну, скажем, потом  Ленина после смерти Сталина, может быть, «реабилитировали» бы. А Троцкого  реабилитировали?

Когда я начал  знакомиться с настоящими материалами о настоящем Ленине, меня поразила его  общая черта со Сталиным: у обоих была маниакальная жажда власти. Всю  деятельность Ленина пронизывает красной нитью лейтмотив: «во что бы то ни стало  прийти к власти, во что бы то ни стало у власти удержаться». Можно  предположить, что Сталин просто стремился к власти, чтобы ею пользоваться  по-чингисхановски, и не очень отягощал себя другими соображениями, например: «А  для чего эта власть?» — в то время как Ленин жаждал власти, чтобы иметь в руках  мощный и незаменимый инструмент для построения коммунизма, и старался удержать  власть в своих руках для этого. Я думаю, что это предположение близко к истине.  Личные моменты играли в ленинском стремлении к власти меньшую роль, чем у  Сталина, и во всяком случае иную.

Я пытался  установить для себя, каков моральный облик Ленина, не того «исторического»,  «великого» Ленина, каким изображает его всякая марксистская пропаганда, а того,  каким он был на самом деле. По самым подлинным и аутентичным материалам я  должен был констатировать, что моральный уровень его был очень невысок. До  революции лидер небольшой крайне революционной секты, в постоянных интригах,  грызне и ругани с другими такими же сектами, в не очень красивой беспрерывной  борьбе за кассу, подачки братских социалистических партий и буржуазных  благодетелей, овладение маленьким журнальчиком, изгнание и заушение соперников,  не брезговавший никакими средствами, он вызывал отвращение Троцкого, кстати,  морально более чистого и порядочного. К сожалению, нравы, которые ввёл Ленин,  определили и нравы партийной верхушки и после революции. Я их нашёл и у  Зиновьева, и у Сталина.

Но величие  Ленина? Тут я был осторожен. Известно, что когда один человек убьёт и ограбит  свою жертву, он — преступник. Но когда одному человеку удастся ограбить всю  страну и убить десять миллионов человек, он — великая и легендарная историческая  фигура. И сколько ничтожных и отвратительных мегаломанов, если им удастся  прийти к власти в большой стране, становятся великими людьми, сколько вреда бы  они ни принесли своей стране, а заодно и другим странам.

Я пришёл скорее  к тому мнению, что Ленин был хороший организатор. То, что ему удалось взять  власть в большой стране, при ближайшем рассмотрении говорит много о слабости  его противников (чемпионов революционной разрухи), об их неумелости и  отсутствии политического опыта, об общей анархии, в которой небольшая группа  прилично организованных ленинских профессиональных революционеров оказалась  более умелой и чуть ли не единственной чего-то стоящей организацией. Особого  ленинского гения я как-то во всём этом найти не смог.

Чего Ленин  хотел? Конечно, осуществления коммунизма. К этому после взятия власти Ленин и  его партия шли напролом. Известно, что в течение трёх-четырех лет это привело к  полной катастрофе. В позднейших партийных изложениях это стыдливо изображается  не как крах попытки построения коммунистического общества, а как крах «военного  коммунизма». Это, конечно, обычная ложь и фальсификация. Провалился в эти годы  коммунизм вообще. Как Ленин принял этот провал?

Официальные  ленинские выступления говорят о том, как Ленин вынужден был изобразить отступление  партии перед провалом. Меня интересовало, что Ленин на самом деле об этом  провале думал. Ясное дело, откровенные мысли Ленина могло знать только его  ближайшее окружение, в частности, две его секретарши, Гляссер и Фотиева, с  которыми он работал весь день. Я хотел расспросить их о том, что Ленин говорил  по этому поводу в откровенных разговорах с ними.
Записан

W.Schellenberg

  • Гость

Это было сначала  не так легко. Первое время для секретарш Ленина я был «человек Сталина». Не  скоро, через несколько месяцев, всё время сталкиваясь с ними по работе, я  произвёл на них другое впечатление: что я — «человек Политбюро», а сталинский  помощник формально. Тогда я постепенно смог говорить с ними о Ленине. И наконец  смог поставить вопрос, что Ленин на самом деле думал о НЭПе, считал ли он, что  мы перед крахом коммунистической теории или нет. Секретарши сказали мне, что  они ставили Ленину вопрос именно так. Ленин отвечал, им: «Конечно, мы  провалились. Мы думали осуществить новое коммунистическое общество по щучьему  велению. Между тем, это вопрос десятилетий и поколений. Чтобы партия не  потеряла душу, веру и волю к борьбе, мы должны изображать перед ней возврат к  меновой экономике, к капитализму как некоторое временное отступление. Но для  себя мы должны ясно видеть, что попытка не удалась, что так вдруг переменить  психологию людей, навыки их вековой жизни нельзя. Можно попробовать загнать  население в новый строй силой, но вопрос ещё, сохранили ли бы мы власть в этой  всероссийской мясорубке».

Я всегда думал  об этих словах Ленина, когда через несколько лет Сталин начал осуществлять  всероссийскую мясорубку, загонять народ в коммунизм силой. Оказалось, что, если  не останавливаться перед десятками миллионов жертв, это может выйти. А власть  при этом сохранить можно. Ленина остановил Кронштадт и Антоновское восстание.  Сталин перед Архипелагом Гулагом не остановился.

Интересная  деталь. Я хотел узнать, какими книгами чаще всего пользовался Ленин. Как мне  сказала Гляссер, среди этих книг была «Психология толпы» Густава Лебона.  Остаётся гадать, пользовался ли ею Ленин как незаменимым практическим ключом к  воздействию на массы или извлёк из замечательного труда Лебона понимание того,  что, вопреки наивным теориям Руссо, то сложное вековое переплетение элементов  жизни декретами фантазёров и догматиков изменить совсем не так легко (отчего  после всех блестящих, революций и возвращается всегда ветер «на круги своя»).

Было совершенно  ясно, что Троцкий, как и Ленин, был фанатиком коммунистической догмы (только  менее гибким). Его единственной целью также было установление коммунизма. О благе  народа вопрос для него мог стоять лишь как какая-то отвлечённая норма далёкого  будущего, да и ставился ли?

Но тут пришлось  мысленно разделить властителей России на три разные группы: первая — Ленин и  Троцкий — фанатики догмы; они доминировали в годы 1917 — 1922, но сейчас они  уже представляли прошлое. У власти и в борьбе за власть были две другие группы,  не фанатики догмы, а практики коммунизма. Одна группа — Зиновьева и Каменева,  другая — Сталина и Молотова. Для них коммунизм был методом. Оправдавшим себя  методом завоевания власти и вполне продолжающим оправдывать себя методом  властвования. Зиновьевы и Каменевы были практиками пользования властью; ничего  нового не изобретая, они старались продолжать ленинские способы. Сталины и  Молотовы стояли во главе аппаратчиков, постепенно захватывавших власть, чтобы  ею пользоваться; как принято теперь говорить, группы «бюрократического  перерождения» или «вырождения» партии. Для обеих групп, представлявших  настоящее и будущее партии и власти, вопрос о благе народа никак не стоял, и  его как-то даже неловко было ставить. Наблюдая их весь день в повседневной  работе, я должен был с горечью заключить, что благо народа — последняя их  забота. Да и коммунизм для них — только удачный метод, который никак нельзя  покидать.

Пришлось сделать  вывод, что социальная революция (была произведена не для народа. В лучшем  случае (Ленин и Троцкий) — по теоретической догме, в среднем случае (Зиновьев и  Каменев) — для пользования благами власти ограниченной группой, в худшем случае  (Сталин) — для едва ли не преступного и голого пользования властью аморальными  захватчиками.

Возьмём всё же  лучший случай. Революция совершена по марксистской догме. А как само Политбюро  относится к этой догме? В первое же время моего секретарствования на Политбюро  моё ухо уловило иронический смысл термина «образованный марксист». Оказалось,  что когда говорилось «образованный марксист», надо было понимать: «болван и  пустомеля».

Бывало и яснее.  Народный комиссар финансов Сокольников, проводящий дежурную реформу,  представляет на утверждение Политбюро назначение членом коллегии Наркомфина и  начальником валютного управления профессора Юровского. Юровский — не коммунист,  Политбюро его не знает. Кто-то из членов Политбюро спрашивает: «Надеюсь, он не  марксист?» — «Что вы, что вы, — торопится ответить Сокольников, — валютное  управление, там надо не языком болтать, а уметь дело делать». Политбюро  утверждает Юровского без возражений.

Я стараюсь  углубить свои познания в области марксистской теории. Что бросается в глаза, это  то, что российская социальная революция произведена вопреки всем теориям и  предсказаниям Маркса. И на «капиталистическом» Западе эти прогнозы полностью  опровергнуты жизнью — вместо предсказанного жестокого обнищания пролетариата  происходит постоянный и невиданный прежде подъём жизни трудящихся масс (я  вспоминаю, что по знаменитой докладной записке маршала Бобана Людовику XIV в то время пятая часть населения Франции  умирала от болезней, не от старости, а от голода; я сравниваю это с началом XX века и уровнем жизни рабочих на Западе).  И уже никак не видел Маркс социальной революции в России, где 85% населения  были мелкие собственники — крестьяне, а рабочих было — смешно сказать, немногим  более 1% населения (в 1921 году население Сов. России в тогдашних пределах  равнялось 134,2 миллиона; индустриальных рабочих было 1 миллион 400 тысяч; эти  цифры взяты из официальной истории КПСС, том 4, стр. 8, год издания 1970).

Сказать правду,  чем больше я углубляюсь в марксистскую теорию, тем более меня тошнит от этой галиматьи,  помпезно выдаваемой за экономическую науку. Приходится всё же во всём этом  разобраться. Начиная от Адама Смита, который во второй половине XVIII века, обуреваемый наилучшими  намерениями, попытался найти научные основы экономической науки. Попытка была и  преждевременна, и порочна. Преждевременна, потому что только определялись  методы точных наук и рано было пытаться их применить к такой сложной и твёрдой  сфере, как область экономических явлений; порочна, потому что отнюдь не эти  методы точных наук приложил Смит к анализу изучаемых экономических явлений; а  методологию современной немецкой идеалистической философии, диалектику, ноумены  и феномены и всё прочее, из чего никакого научного познания экономики и  возникнуть не могло. Из этого философского вздора родил Смит теорию трудовой  стоимости, неверное и грубое детище немецких философских концепций. Чем  определяется цена товаров? Искать реальные причины и следствия — не философский  подход. Цена — это феномен. Это — стоимость. Ею и следует заниматься. А она  определяется трудом, физическим трудом, затраченным на производстве товара  («позвольте, возразили трезвые наблюдатели, это неверно; вот тысяча примеров,  когда это не так; а машина, которая производит такую же работу; а цена алмаза,  найденного без всякого труда на берегу моря; и т. д.»). Смит поправился:  стоимость определяется не простым трудом, а средним общественно необходимым  трудом. Эта теория, претендовавшая на научность и бывшая абсолютно ложной, была  замечательная в одном отношении: она показала, скольких миллионов человеческих  жизней может стоить неудачное произведение человеческого ума. Потому что  рождённый Адамом Смитом ублюдок начал жить собственной теоретической жизнью. За  Смитом пришёл Рикардо и сделал из смитовской теории все логические выводы: раз  только физический труд, только рабочий создаёт ценности, то как может  образоваться капитал? Ясно, что капиталист платит рабочему не полную плату за  произведённое рабочим, а часть утаивает (прибавочная стоимость); накопление  этой утаённой уворованной части и создаст капитал. Следовательно, провозгласил  Карл Маркс, каждый капиталист — вор и мошенник, и всякий капитал — богатство,  уворованное и награбленное у рабочих. И пролетарии всех стран должны  соединиться, чтобы отобрать силой то, что у них уворовано.
Записан

W.Schellenberg

  • Гость

На первый взгляд  даже странно, как эта галиматья может считаться чем-то научным. По ней только  движения рук рабочего создают ценности, полезные вещи, товары и двигают  экономику. А работа учёного, работа изобретателя, работа инженера-техника,  работа организатора предприятия? Это — работа не руками, а головным мозгом. Она  ничего не создаёт, не играет никакой роли? Но руки у людей были всегда, между  тем гигантское развитие благосостояния обществ и масс было достигнуто только  тогда, когда мозги учёных и техников нашли, как надо двигать руками, да и  машинами, чтобы достигнуть неизмеримо лучших результатов. Между тем, по Марксу,  если вы не двигаете руками, вы вор и паразит. Какая всё это жалкая чепуха. Как  всё опрокинуто вверх ногами в этом вздоре, который претендует на научность.

А между тем  марксизм оказался фактором огромной силы в жизни нашего общества. Тут опять  надо вспомнить гениальные формулы Лебона: «Разум создаёт познание, чувства  движут историю». Марксистская теория, ничтожная для понимания экономической  жизни, оказалась динамитом в эмоциональном отношении. Сказать всем бедным и  обездоленным: вы бедны, вы нищи и вы несчастны потому, что вас обокрал и  продолжает обкрадывать богатый, это — зажечь мировой пожар, возбудить такую  зависть и такую ненависть, какую не залить и морем крови. Марксизм — ложь, но  ложь необычайной взрывчатой силы. Вот на этом камне и воздвигнул Ленин свою  «церковь» — в России.

Я скоро понял  все оттенки отношения вождей коммунизма к марксистской теории. Как практики и  прагматики, руководившие государством, они прекрасно понимали полную  никчёмность марксизма в области понимания и организации экономической жизни;  отсюда их скептически-ироническое отношение к «образованным марксистам».  Наоборот, они высоко ценили эмоционально-взрывную силу марксизма, приведшую их  к власти и которая приведёт их (как они не без основания надеялись) к власти во  всём мире. Резюмируя в двух словах: как наука — вздор; как метод революционного  руководства массами — незаменимое оружие.

Я решил  проверить немного глубже, как они относятся к марксизму. Официально его трогать  нельзя, разрешается его только «истолковывать», и то только в смысле самом  ортодоксальном.

Я часто бывал на  дому у Сокольникова. Григорий Яковлевич Сокольников (настоящая фамилия —  Бриллиант) был в прошлом присяжным поверенным. Он принадлежал к  зиновьевско-каменевской группе и был, бесспорно, один из самых талантливых и  блестящих большевистских вождей. Какую бы роль ему ни поручали, он с ней  справлялся превосходно. Во время гражданской войны он успешно командовал  армией. Народный комиссар финансов после НЭПа, он прекрасно провёл денежную  реформу, создав твёрдый червонный рубль и быстро приведя в порядок хаотическое  большевистское денежное хозяйство. После XIII съезда в мае 1924 года он был сделан кандидатом в члены  Политбюро. На съезде 1926 года он выступил вместе с Зиновьевым и Каменевым и  был единственным оратором, требовавшим с трибуны съезда снятия Сталина с поста  генерального секретаря. Это ему стоило и поста наркомфина и места в Политбюро.  На XV съезде, когда Сталин  наметил свой преступный курс на коллективизацию, Сокольников выступил против  этой политики и требовал нормального развития хозяйства, сначала в лёгкой  промышленности.

Как-то (это было  в 1925 году) я зашёл к Сокольникову. Он был нездоров и не выходил из дому.  Обычно в таких случаях мы говорили о финансах, об экономике. В этот раз я решил  рискнуть и завёл разговор о марксизме. Не отрицая революционной роли марксизма,  я остановился на критике марксистской теории. Исходя из того, что теория  создавалась почти век тому назад и что жизнь принесла много нового, что требует  теорию пересмотреть и обновить, а также из того, что Политбюро, например,  фактически этой теорией в сегодняшнем виде не пользуется как явно отставшей от  жизни, я намечал под видом желательных улучшений довольно сильную ломку.  Сокольников внимательно выслушал мою длинную речь, ничего не возражая. Когда я  кончил, он сказал: «Товарищ Бажанов, в том, что вы говорите, много верного и  интересного. Но есть табу, которых трогать нельзя. Дружеский совет: никогда  никому не говорите того, что вы мне сказали». Конечно, этому совету я  последовал.

Итак, я пришёл к  выводу, что вожди коммунизма пользуются им лишь как методом, чтобы быть у  власти, совершенно презирая интересы народа. В то же время, пропагандируя  коммунизм, распинаясь за него и стараясь раздуть мировой коммунистический  пожар, они совершенно не верят в его догму, в его теорию. Тут был для меня ключ  к пониманию ещё одной чрезвычайно важной стороны дела, которая меня всё время  смущала.

Дело было в том,  что кругом была ложь, и во всей коммунистической практике всё насквозь было  пропитано ложью. Почему? Теперь я понимал, почему. Вожди сами не верили в то,  что они провозглашали как истину, как Евангелие. Для них это был лишь способ, а  цели были другие, довольно низкие, в которых сознаться было нельзя. Отсюда ложь  как постоянная система, пропитывающая всё; не как случайная тактика, а как  постоянная сущность.

По марксистской  догме — у нас диктатура пролетариата. После семи лет коммунистической революции  всё население страны, ограбленное и нищее, — пролетариат. Конечно, всё оно  никакого отношения к власти не имеет. Диктатура установлена над ним, над  пролетариатом. Официально у нас ещё власть рабочих и крестьян. Между тем, всякому  ребёнку очевидно, что власть только в руках партии, и даже уже не у партии, а  партийного аппарата. В стране куча всяких советских органов власти, которые  являются на самом деле совершенно безвластными исполнителями и регистраторами  решений партийных органов. Я — тоже винтик в этой машине лжи. Моё Политбюро —  верховная власть, но это — чрезвычайно секретно, это должно быть скрыто от  всего мира. Всё, что относится к Политбюро, строго секретно: все его решения,  выписки, справки, материалы; за разглашение секрета виновным угрожают всякие  кары. Но ложь идёт дальше, пропитывает всё. Профсоюзы — это официальные органы  защиты трудящихся. На самом деле это органы контроля и жандармского  принуждения, единственная задача которых заключается в том, чтобы заставить трудящихся  как можно больше работать, как можно больше из них выдать для рабовладельческой  власти. Вся терминология лжива. Истребительная каторга называется  «исправительно-трудовыми лагерями», и сотни лгунов в газетах поют дифирамбы  необыкновенно мудрой и гуманной советской власти, которая перевоспитывает  трудом своих злейших врагов.
Записан

W.Schellenberg

  • Гость

И на заседаниях  Политбюро я часто спрашиваю себя: где я? На заседании правительства огромной  страны или в пещере Али-Бабы, на собрании шайки злоумышленников?

Например.  Первыми вопросами на каждом заседании Политбюро обычно идут вопросы  Наркоминдела. Обычно присутствует нарком Чичерин и его заместитель Литвинов.  Докладывает обычно Чичерин. Он говорит робко и униженно, ловит каждое замечание  члена Политбюро. Сразу ясно, что партийного веса у него нет никакого, — до  революции он был меньшевиком. Литвинов, наоборот, держится развязно и нагло. Не  только потому, что он — хам по натуре. «Я — старый большевик, я здесь у себя  дома». Действительно, он старый соратник Ленина и старый эмигрант. Правда,  наиболее известные страницы из его дореволюционной партийной деятельности  заключаются в тёмных денежных махинациях — например, размен на Западе царских  бумажных денег, награбленных экспроприаторами на Кавказе при вооружённом нападении  на средства казначейства; номера крупных денежных билетов переписаны, и  разменять их в России было нельзя. Ленин поручил их размен ряду тёмных  личностей, в том числе Литвинову, который при размене попался, был арестован и  сидел в тюрьме.

Вся семейка  Литвинова, видимо, того же типа. Брат его в каких-то советских комбинациях во  Франции, уже пользуясь тем, что его брат — заместитель наркома, пытался  обмошенничать советские органы, и Советам пришлось обращаться во французский  буржуазный суд и доказывать, что брат Литвинова — жулик и прохвост.

Чичерин и  Литвинов ненавидят друг друга ярой ненавистью. Не проходит и месяца, чтобы я  получил «строго секретно, только членам Политбюро» докладной записки и от  одного, и от другого. Чичерин в этих записках жалуется, что Литвинов —  совершённый хам и невежда, грубое и грязное животное, допускать которое к  дипломатической работе является несомненной ошибкой. Литвинов пишет, что  Чичерин — педераст, идиот и маньяк, ненормальный субъект, работающий только по  ночам, чем дезорганизует работу наркомата; к этому Литвинов прибавляет  живописные детали насчёт того, что всю ночь у дверей кабинета Чичерина стоит на  страже красноармеец из войск внутренней охраны ГПУ, которого начальство  подбирает так, что за добродетель его можно не беспокоиться. Члены Политбюро  читают эти записки, улыбаются, и дальше этого дело не идёт.

Итак,  обсуждаются вопросы внешней политики, о какой-то из очередных международных  конференций. «Я предлагаю, — говорит Литвинов, — признать царские долги». Я смотрю  на него не без удивления. Ленин и советское правительство десятки раз  провозглашали, что одно из главных завоеваний революции — отказ от уплаты  иностранных долгов, сделанных Россией при царской власти (кстати сказать, при  этом ничуть не пострадали французские банковские дельцы, сразу же при  заключении займов клавшие в карман условленную комиссию, а пострадала  французская мидинетка и мелкий служащий, копившие деньги на старость и  поверившие заверениям банков, что нет более верного помещения для их сбережений.  Кто-то из членов Политбюро попроще, кажется, Михалваныч Калинин, спрашивает:  «Какие долги, довоенные или военные?» — «И те, и другие», — небрежно бросает  Литвинов. «А откуда же мы возьмём средства, чтобы их заплатить?» Лицо у  Литвинова наглое и полупрезрительное, папироса висит в углу рта. «А кто же вам  говорит, что мы их будем платить? Я говорю — не платить, а признать».  Михалваныч не сдаётся: «Но признать — это значит признать, что должны, и тем  самым обещать уплатить». У Литвинова вид даже утомлённый — как таких простых  вещей не понимают: «Да нет же, ни о какой уплате нет речи». Тут делом начинает  интересоваться Каменев: «А как сделать, чтобы признать, не заплатить и лицо не  потерять?» (Каменев, надо ему отдать справедливость, ещё беспокоится о лице.)  «Да ничего же не может быть проще, — объясняет Литвинов. — Мы объявляем на весь  мир, что признаём царские долги. Ну, там всякие благонамеренные идиоты сейчас  же подымут шум, что большевики меняются, что мы становимся государством, как  всякое другое, и так далее. Мы извлекаем из этого всю возможную пользу. Затем в  партийном порядке даём на места секретную директиву: образовать всюду общества  жертв иностранной интервенции, которые бы собирали претензии пострадавших; вы  же хорошо понимаете, что если мы дадим соответствующий циркуляр по партийной  линии, то соберём заявления „пострадавших“ на любую сумму; ну, мы будем  скромными и соберём их на сумму, немного превышающую царские долги. И, когда  начнутся переговоры об уплате, мы предъявим наши контрпретензии, которые  полностью покроют наши долги, и ещё будем требовать, чтобы нам уплатили  излишек».

Проект серьёзно  обсуждается. Главное затруднение — слишком свежи в памяти ленинские  триумфальные заявления об отказе от уплаты царских долгов. Опасаются, что это  внесёт сумбур в идеи братских компартий за границей. Каменев даже вскользь  замечает: «Это то, что Керзон называет большевистскими обезьяньими штучками». Пока решено  от предложенного Литвиновым воздержаться.
Записан

W.Schellenberg

  • Гость

Глава 8. Секретариат Сталина. Военные

СТАЛИНСКИЕ  СПИСКИ. ТОВСТУХА И МЕХЛИС. БОРЬБА ЗА ВЛАСТЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ. ТРОЦКИЙ СНЯТ С  КРАСНОЙ АРМИИ. ФРУНЗЕ, ВОРОШИЛОВ, БУДЁННЫЙ


Прошёл XIII  съезд, и Товстуха энергично занимается следующим «полутёмным делом». Он  забирает «для изучения» все материалы съезда. Но вскоре выясняется, что его  интересуют не все материалы, а некоторые. Он изучает их вместе с каким-то  тёмным чекистом, который оказывается специалистом по графологии.

Когда съезжаются  делегаты съезда, они являются в мандатную комиссию съезда, которая проверяет их  мандаты и выдаёт членские билеты съезда (с правом решающего голоса или  совещательного). При этом каждый делегат съезда должен собственноручно  заполнить длиннейшую анкету с несколькими десятками вопросов. Все подчиняются  этой обязанности.

Пока идёт съезд,  мандатная комиссия производит статистическую работу анализа анкет и в конце  съезда делает доклад: в съезде участвовало столько-то делегатов. столько-то  мужчин, столько-то женщин; по социальному происхождению делегаты делятся  так-то; по возрасту; по партийному стажу; и так далее, и так далее. Все  делегаты понимают необходимость подробных анкет, которые они заполняли.

Но есть одна  деталь, которой они не предвидят.

В конце съезда  происходит избрание центральных партийных органов (ЦК, ЦКК, Центральной  Ревизионной комиссии). Перед этим собираются лидеры Центрального Комитета с  руководителями главнейших делегаций (Москвы, Ленинграда, Украины и т. д.). Это  — так называемый «сеньорен-конвент», который все называют в просторечии не  иначе как «синий конверт». Он вырабатывает в спорах проект состава нового  Центрального Комитета. Этот список печатается, и каждый делегат с правом  решающего голоса получает один экземпляр списка. Этот экземпляр является  избирательным бюллетенем, который будет опущен в урну при выборах ЦК,  производящихся тайным голосованием. Но то, что есть только один список, вовсе  не значит, что делегаты обязаны за него голосовать. Здесь партия, а не выборы  советов. В партии ещё некоторая партийная свобода, и каждый делегат имеет право  вычеркнуть из списка любую фамилию и заменить её любой другой по своему выбору  (которую, заметим кстати, он должен написать своей рукой). Затем производится подсчёт  голосов. Очень мало шансов, чтобы намеченный «синим конвертом» оказался  невыбранным; для этого нужен маловероятный сговор важных делегаций (столичных и  других). Но хотя список весь обычно проходит, количество поданных голосов за  выбранных варьирует в широких пределах. Если, скажем, делегатов 1000, то  наиболее популярные в партии люди пройдут 950 — 970 голосами, а наименее  приемлемые не соберут и 700. Это очень замечается и учитывается.

Что совсем при  этом не учитывается и что никому не известно — это работа Товстухи. Больше  всего интересует Товстуху (т. е. Сталина), кто из делегатов в своих  избирательных бюллетенях вычеркнул фамилию Сталина. Если б он её только  вычеркнул, его имя осталось бы покрытым анониматом. Но, вычеркнув, он должен  был написать другую фамилию, и это даёт данные о его почерке. Сравнивая этот  почерк с почерками делегатов по их анкетам, заполненным их рукой, Товстуха и  чекистский графолог устанавливают, кто голосовал против Сталина (и,  следовательно, его скрытый враг), но и кто голосовал против Зиновьева, и кто  против Троцкого, и кто против Бухарина. Всё это для Сталина важно и будет  учтено. А в особенности, кто скрытый враг Сталина. Придёт время — через десяток  лет — все они получат пулю в затылок. Товстуха подготовляет сейчас списки для  будущей расплаты. А товарищ Сталин никогда ничего не забывает и никогда ничего  не прощает.

Чтобы всё  сказать об этой работе Товстухи, я должен несколько забежать вперёд. После XIII  съезда партии, и в 1925, и в 1926, и в 1927 годах продолжается та же внутрипартийная  свобода, идёт борьба с оппозицией в комитетах, на ячейках, на собраниях  организаций, на собраниях партактива. Лидеры оппозиции яро приглашают своих  сторонников выступать как можно больше, атаковать Центральный Комитет — этим  они подчёркивают силу и вес оппозиции.

Что меня  удивляет, это то, что после XIV съезда Сталин и его новое большинство ЦК ничего  не имеет против этой свободы. Это, казалось бы, совсем не в обычаях Сталина:  проще запретить партийную дискуссию — вынести постановление пленума ЦК, что  споры вредят партийной работе, отвлекают силы от полезной строительной  деятельности.

Впрочем, я уже  достаточно знаю Сталина и догадываюсь, в чём дело. Окончательное подтверждение  я получаю в разговоре, который я веду со Сталиным и Мехлисом. Мехлис держит в  руках отчёт о каком-то собрании партийного актива и цитирует чрезвычайно резкие  выступления оппозиционеров. Мехлис негодует: «Товарищ Сталин, не думаете ли вы,  что тут переходят всякую меру, что напрасно ЦК позволяет так себя открыто  дискредитировать? Не лучше ли запретить?» Товарищ Сталин усмехается: «Пускай  разговаривают! Пускай разговаривают! Не тот враг опасен, который себя выявляет.  Опасен враг скрытый, которого мы не знаем. А эти, которые все выявлены, все  переписаны — время счётов с ними придёт».

Это — следующая  «полутёмная» работа Товстухи. В своём кабинете «Института Ленина» он составляет  списки, длинные списки людей, которые сейчас так наивно выступают против  Сталина. Они думают: «Сейчас мы против, завтра, может быть, будем за Сталина —  в партии была, есть и будет внутренняя свобода». Они не подумают, что Сталин у  власти даёт им возможность подписать свой смертный приговор: через несколько  лет по спискам, которые сейчас составляет Товстуха, будут расстреливать  пачками, сотнями, тысячами. Велика людская наивность.

Как я себя  чувствую в секретариате Сталина — этом пункте редкой важности? Я не питаю ни  малейшей симпатии ни к Каннеру, ни к Товстухе. О Каннере я думаю, что это  опасная змея, и отношения у меня с ним чисто деловые. Видя мою карьеру, он  старается держаться со мной очень любезно. Но никаких иллюзий у меня нет. Если  завтра Сталин сочтёт за благо меня ликвидировать, он поручит это Каннеру, и  Каннер найдёт соответствующую технику. Для меня Каннер — преступный субъект, и  то, что он так нужен Сталину, немало говорит и о «хозяине», как любят его  называть Мехлис и Каннер. Внешне Каннер всегда весел и дружелюбен. Он —  небольшого роста, всегда в сапогах (неизвестно почему), чёрные волосы барашком.

Товстуха (Иван  Павлович) высокий, очень сухощавый интеллигент, туберкулёзный; от туберкулёза  он и умрёт в 1935 году, когда расстрел по его спискам только начнётся. Жена его  тоже туберкулёзная. Ему лет тридцать пять-тридцать шесть. До революции он был  эмигрантом, жил за границей, вернулся в Россию после революции. Неизвестно  почему он стал в 1918 году секретарём Народного Комиссариата по  национальностям, где Сталин был наркомом (правда, ничего там не делал). Оттуда  он перешёл в аппарат ЦК, ещё до того, как Сталин стал генсеком. Когда в 1922  году Сталин стал генсеком, он взял Товстуху в свои секретари, и практически до  самой своей смерти Товстуха был в сталинском секретариате, выполняя важные  «полутёмные дела», хотя в то же время формально он был, как я уже говорил, и  помощником директора Института Ленина, а потом Института Маркса, Энгельса и  Ленина. В 1927 году Сталин сделает его своим главным помощником (я в это время  уже не буду в секретариате, а Мехлис уйдёт учиться в Институт Красной  профессуры). Тогда под его началом в секретариате Сталина будет и Поскребышев,  который будет заведовать так называемым Особым сектором, а после смерти  Товстухи займёт его место; и Ежов, который будет заведовать «сектором кадров»  сталинского секретариата (это он будет продолжать списки Товстухи; это он через  несколько лет, став во главе ГПУ, будет расстреливать по этим спискам и зальёт  страну новым морем крови, конечно, по высокой инициативе своего шефа, великого  и гениального товарища Сталина); и Маленков, секретарь Политбюро которого всё  же из осторожности будут называть «протокольным секретарём Политбюро») и  заместитель Поскребышева по Особому сектору; он заменит потом Ежова как  начальник сектора кадров.
Записан

W.Schellenberg

  • Гость

По мере того как  Сталин всё более и более будет становиться единоличным диктатором, этот его  секретариат будет играть всё более важную роль. Придёт момент, когда в аппарате  власти будет менее важно, что вы председатель Совета Министров или член  Политбюро, чем то, что вы — сталинский секретарь, который имеет к нему  постоянный доступ.

Товстуха —  мрачный субъект, смотрит исподлобья. Глухо покашливает — у него только  пол-лёгкого. Сталин питает к нему полное доверие. Ко мне он относится осторожно  («уж очень блестящую карьеру делает этот юноша»), но не может мне простить, что  я заменил его (и Назаретяна) на посту секретаря Политбюро и продолжаю быть в  самом центре событий, а он вынужден где-то за кулисами вести для Сталина  какую-то грязную работу. Один раз он пытается меня укусить. Он говорит Сталину  (не в моём присутствии, а при Мехлисе, который мне потом всё рассказал): «Почему  Бажанов называется секретарём Политбюро? Это вы, товарищ Сталин, — секретарь  Политбюро. Бажанов же имеет право только называться техническим секретарём  Политбюро». Сталин ответил уклончиво: «Конечно, ответственный секретарь  Политбюро, выбранный Центральным Комитетом, это я. Но Бажанов выполняет очень  важную работу и разгружает меня от многого».

Я Товстуху не  люблю — это тёмный субъект, завистливый интриган, готовый на выполнение самых  скверных поручений Сталина.

Лев Захарович  Мехлис возраста Товстухи. После гражданской войны он перешёл в Нар. Ком. Раб.  Крест. Инспекции, другой наркомат, во главе которого стоял, ничего в нём не  делая, Сталин; отсюда Сталин берёт его в свои секретари в ЦК в 1922 году.  Мехлис порядочнее Каннера и Товстухи, он избегает «тёмных» дел. Он даже создаёт  себе удобную маску «идейного коммуниста». Я в неё не очень верю, я вижу, что он  — оппортунист, который ко всему приспособится. Так оно и произойдёт. В будущем  никакие сталинские преступления его не смутят. Он будет до конца своих дней  безотказно служить Сталину, но будет при этом делать вид, будто бы в сталинское  превосходство верит. Сейчас он личный секретарь Сталина. Хороший оппортунист,  он принимает всё и всему подчиняется, принимает и мою карьеру и старается  установить со мной дружелюбные отношения. В 1927 году Товстуха его выживает из  сталинского секретариата. Он уйдёт на три года учиться в Институт Красной  профессуры. Но в 1930 году он придёт к Сталину и без труда докажет ему, что  центральный орган партии «Правда» не ведёт нужную работу по разъяснению партии,  какую роль играет личное руководство Сталина. Сталин сейчас же назначит его  главным редактором «Правды». И тут он окажет Сталину незаменимую услугу.  «Правда» задаёт тон всей партии и всем партийным организациям. Мехлис в  «Правде» начнёт изо дня в день писать о великом и гениальном Сталине, о его  гениальном руководстве. Сначала это произведёт странное впечатление. Никто  Сталина в партии гением не считает, в особенности те, кто его знает.

В 1927 году я не  раз заходил в ячейку Института Красной профессуры. Это был резерв молодых  партийный карьеристов, которые не столько изучали науки и повышали свою  квалификацию, сколько изучали и рассчитывали, на какую лошадь поставить в  смысле делания своей дальнейшей карьеры. Потешаясь над ними, я говорил: «Одного  не понимаю. Почему никто из вас не напишет книги о сталинизме. Хотел бы я  видеть такой Госиздат, который эту книгу не издаст немедленно. Кроме того,  ручаюсь, что не больше, чем через год, автор книги будет членом ЦК». Молодые карьеристы  морщились: «Чего? О сталинизме? Ну, ты уж скажешь такое — циник». (Должен  заметить, что говорил я это из чистого озорства: я был в это время убеждённым  врагом коммунизма и подготовлял своё бегство за границу.) В 1927 году  употреблять термин «сталинизм» — это казалось неприличным. В 1930 году время  пришло, и Мехлис из номера в номер «Правды» задавал тон партийным организациям:  «Под мудрым руководством нашего великого и гениального вождя и учителя  Сталина». Это нельзя было не повторять партийным аппаратчикам на ячейках. Два  года такой работы, и уже ни в стране, ни в партии о товарище Сталине нельзя  было говорить, не прибавляя «великий и гениальный». А потом разные старатели  изобрели и много другого: «отец народов», «величайший гений человечества» и т.  д.

В 1932 году  Сталин снова возьмёт в свой секретариат Мехлиса. Но Товстуха Сталину всё же  удобнее, и Сталин постепенно пустит Мехлиса по советской линии. Перед войной он  будет начальником ПУРа (Политического управления Красной Армии), потом народным  комиссаром Государственного контроля, во время войны — членом Военных Советов  армий и фронтов (где он будет настоящим сталинцем — ни перед чем не  отступающим, неукротимым пожирателем красноармейских жизней), после войны снова  министром Государственного контроля. Умрёт он в собственной кровати в том же  году, что и Сталин.

Сталинский  секретариат растёт и играет всё более важную роль. Но основная битва Сталина за  власть ещё не выиграна. Только что, в мае 1924 года, Зиновьев и Каменев спасли  Сталина, а он уже думает, как их предать.

На XII съезде произошёл забавный эпизод. Чтобы  продемонстрировать стране, что трудящиеся будто бы с благодарностью принимают  мудрое руководство партии, на съезде было впервые инсценировано выступление  беспартийных делегаций (в следующие годы это стало обычным спектаклем). Для  начала выпустили беспартийную делегацию рабочих текстильной фабрики Москвы,  известной Трехгорки (Трехгорная текстильная мануфактура). Как следует  настропалили бойкую бабу с хорошо подвешенным языком, и она с трибуны съезда  превосходно оттараторила и о мудром руководстве великой большевистской партии,  и о том, что «мы, беспартийные рабочие, всецело одобряем и поддерживаем наших  старших руководящих партийных товарищей и т. д.» Но замысел другой тут был. Её,  собственно, выпустили не для этого. Нужно было подчеркнуть стране, что её ведут  новые вожди. До сих пор обычный лозунг был: «Да здравствуют наши вожди Ленин и  Троцкий!» Теперь надо было показать, что массы идут за новыми вождями. И хотя  ловкую бабу учили и подготовляли, казалось бы, она всё хорошо усвоила, а  получился конфуз. «А в заключение скажу: да здравствуют наши вожди, товарищ  (несколько неуверенно) Зиновьев и… (после некоторого раздумья и обращаясь в  сторону президиума) извиняюсь, кажется, товарищ Каминов». Съезд бурно смеялся,  и в особенности Сталин. Каменев в президиуме кисло улыбался Кстати,  организаторам и в голову не пришло включить в число «вождей» Сталина. Это бы  показалось смехотворным.

Между тем,  поскольку ни на предсъездовском пленуме, ни на съезде Троцкий против Сталина  лично не выступал, Сталину пришло в голову, нельзя ли сманеврировать: Зиновьев  и Каменев были широко использованы для удаления Троцкого; нельзя ли теперь  использовать Троцкого для ослабления Зиновьева и Каменева? Сталин произвёл пробу  — она не удалась.

17 июня на  курсах секретарей уездных комитетов при ЦК Сталин сделал доклад, в котором  довольно ясно объявил своим будущим аппаратчикам, что диктатура пролетариата  сейчас в сущности заменяется диктатурой партии. Но в то же время, не называя  Зиновьева и Каменева, направил огонь против них, обвиняя их в разных ошибках.

Зиновьев  реагировал очень энергично. По его требованию было немедленно созвано совещание  «руководящих партийных работников» (членов Политбюро и 25 членов ЦК), на  котором Зиновьев и Каменев поставили вопрос ребром, и об атаке против них, и о  сталинском тезисе о «диктатуре партии» как явной ошибке. Совещание, конечно,  сталинский тезис осудило и осудило сталинское выступление против двух остальных  членов тройки. Сталин увидел, что поторопился и совершил ошибку. Он заявил, что  подаёт в отставку со своего поста генерального секретаря. Но совещание приняло  это за формальную демонстрацию и отставки не приняло.

С другой  стороны, Зиновьев и Каменев поняли сталинский манёвр в сторону Троцкого и  усилили атаки против Троцкого, требуя его исключения из партии. Но большинства  в ЦК за исключение Троцкого не было. Зиновьев попробовал через своих молодцов  выпустить на арену ЦК комсомола, который вдруг потребовал исключения Троцкого.  Но тут Политбюро решительно вернулось к своей догме — это не дело  комсомольского ума вмешиваться в политику, и в назидание разогнало ЦК  комсомола, удалив из его состава полтора десятка руководящих работников.
Записан

W.Schellenberg

  • Гость

Забавно, что в  это время в ЦК Сталин тормозил атаки Зиновьева и Каменева против Троцкого. Зато  в Коминтерне у Зиновьева была своя рука владыка, и на 5-м Конгрессе Коминтерна,  который произошёл в конце июня — начале июля 1924 года, была проведена  резолюция «по русскому вопросу» против Троцкого, а болгарин Коларов, который  наиболее отличался в нападениях на Троцкого, был Зиновьевым выдвинут в  генеральные секретари Исполкома Коминтерна.

Но до конца года  в борьбе против Троцкого внешне наступило некоторое затишье. Летом была засуха,  урожай был очень плохой. В августе произошло восстание в Грузии. В Политбюро  шли споры о политике по отношению к крестьянству. Строго говоря Политбюро не  знало, какую политику по отношению к крестьянству принять. Политбюро хотело  вступить на путь индустриализации страны. За какой счёт её производить; то есть  за счёт кого? (Постановка вопроса классически большевистская: чтобы что-то  сделать, надо кого-то ограбить.) Ортодоксальные коммунисты во главе с  Преображенским предлагали произвести «первоначальное социалистическое  накопление» за счёт крестьянства. Политбюро колебалось. Обсуждение проблемы на  пленуме ЦК в конце октября ничего не дало, несмотря на принятие пышных  деклараций о повороте «лицом к деревне». Захватить в свои руки деревню при  помощи коллективизации, согнав крестьян в колхозы? Тут вспомнили, что ещё  недавно, в одной из своих последних статей, в статье «О кооперации»,  продиктованной 4 и 6 января 1923 года и опубликованной в «Правде» в конце мая,  Ленин поставил вопрос о колхозах, но имел в виду только добровольное создание  колхозов, и на пленуме ЦК 26 июня 1923 года этот вопрос обсуждался и ленинская  директива была принята. Но Зиновьев и Каменев особенных результатов в это время  ни от совхозов, ни от колхозов не ожидали, а Сталин вообще по этому поводу ещё  никакого мнения не имел.

Но в конце года  центр внимания партийной жизни вдруг неожиданно опять перешёл на борьбу с  Троцким. Сталин от своей идеи использовать Троцкого против союзников отказался.  А Троцкий написал книгу «1917», в предисловии к которой, названном «Уроки  Октября», он энергично атаковал Зиновьева и Каменева, доказывая, что их  поведение в октябре 1917 года (когда они, как известно, были против  октябрьского вооружённого переворота) было отнюдь не случайно и что эти люди ни  в какой мере не обладают качествами вождей революции. Эти «Уроки Октября»  Троцкий опубликовал статьёй в газетах. После этого Зиновьев и Каменев  предложили снова мир и союз Сталину. Сталин поспешил согласиться, и тройка  опять на время восстановилась. Кстати, в это время у Сталина произошёл некоторый  кризис — неуверенности в своих силах. Он увидел, что сделал ряд промахов,  перенося бой на линию политической стратегии, где он был слаб; подействовало на  него и восстание в Грузии, бывшее явным результатом его грузинской национальной  политики. Тут Сталин убедился, что не по линии большой политики (а как быть с  деревней?) победит он соперников, а по вполне верной и испытанной линии подбора  своих людей и захвата большинства в Центральном Комитете; а пока это не будет  сделано, маневрировать и тянуть.

Наоборот,  Зиновьев в тройке яростно требовал окончательного свержения Троцкого. В январе  1925 года произошёл пленум ЦК, на котором Зиновьев и Каменев предложили  исключить Троцкого из партии. Сталин выступил против этого предложения,  разыгрывая роль миротворца.

Сталин  уговаривал пленум не только не исключать Троцкого из партии, но поставить его и  членом ЦК, и членом Политбюро. Правда, выступления и политические позиции  Троцкого были осуждены. Но, главное, наступил момент, чтобы удалить его от  Красной Армии. Замена ему была давно подготовлена в лице его заместителя  Фрунзе. Фрунзе Сталина не очень устраивал, но Зиновьев и Каменев были за него,  и в результате длинных предварительных торгов на тройке Сталин согласился  назначить Фрунзе на место Троцкого Наркомвоеном и председателем Реввоенсовета,  а Ворошилова его заместителем.

Ворошилов после  гражданской войны не без противодействия Троцкого был назначен командующим  второстепенным Северо-Кавказским военным округом, но Сталин неуклонно следил за  его выдвижением, и в результате последних реорганизаций военного ведомства в  этот год он уже был командующим одним из самых важных военных округов —  Московским. Сталин предложил пленуму, чтобы, оставляя Троцкого членом ЦК и  Политбюро, ему одновременно было б сделано предупреждение — «если он будет  продолжать свою фракционную деятельность, то тогда он будет из Политбюро и из  ЦК удалён». Сняв его с поста Наркомвоена, пленум назначил его председателем  Главконцесскома и председателем особого совещания при ВСНХ по качеству  продукции.

Назначения эти  были и провокационны, и комичны. Во главе Главконцесскома Троцкий должен был  обсуждать с западными капиталистами проекты предлагаемых им промышленных  концессий внутри СССР. Между тем в Политбюро давно известно и для себя твёрдо  установлено, что концессии эти были ничем иным, как грубыми жульническими  ловушками. Западным капиталистам предлагались концессии на очень заманчиво  выглядевших и внешне очень выгодных условиях. Условия договора хорошо  соблюдались, пока концессионер ввозил и устанавливал в России машины,  оборудование и пускал предприятие в ход. Вслед за тем при помощи любого трюка  (каковых трюков у властей было сколько угодно) концессионер ставился в условия,  при которых он договор выполнить не мог, договор расторгался, навезенное оборудование  и налаженное предприятие переходило в собственность советского государства (я  дальше расскажу подробно об одном из таких фокусов с Лена Гольдфильдс, потому  что эта история имела неожиданные и забавные последствия). Собственно, для  этого трюк с концессиями и был создан. Троцкий мало подходил для этих  мошеннических операций — поэтому, вероятно, его туда и назначили.

Ещё меньше он  подходил для наблюдения за качеством продукции советских заводов. Блестящий  оратор и полемист, трибун трудных переломных моментов, он был смешон в качестве  наблюдателя за качеством советских штанов и гвоздей. Впрочем, он сделал попытку  добросовестно выполнить и эту задачу возложенную на него партией; создал  комиссию специалистов, объехал с ней ряд заводов и представил результаты  изучения Высшему Совету Народного Хозяйства; заключения его никаких  последствий, понятно, не имели.

Во главе  военного ведомства встал Фрунзе. Надо сказать, что ещё в мае 1924 года были  добавлены три кандидата в члены Политбюро: Фрунзе, Сокольников и Дзержинский.

Старый  революционер, видный командир гражданской войны, Фрунзе был очень способным  военным. Человек очень замкнутый и осторожный, он производил на меня  впечатление игрока, который играет какую-то большую игру, но карт не  показывает. На заседаниях Политбюро он говорил очень мало и был целиком занят  военными вопросами.

Уже в 1924 году,  как председатель комиссии ЦК по обследованию состояния Красной Армии, он  доложил в Политбюро, что Красная Армия в настоящем своём виде совершенно  небоеспособна, представляет скорее распущенную банду разбойников, чем армию, и  что её надо всю распустить. Это и было проделано, к тому же в чрезвычайном  секрете. Оставлены были только кадры — офицерские и унтер-офицерские. И новая  армия была создана осенью из призванной крестьянской молодёжи. Практически в  течение всего 1924 года у СССР не было армии; кажется, Запад этого не знал.

Второе глубокое  изменение, которое произвёл Фрунзе, — он добился упразднения института  политических комиссаров в армии; они были заменены помощниками командиров по  политической части с функциями политической пропаганды и без права вмешиваться  в командные решения. В 1925 году Фрунзе дополнил всё это перемещениями и  назначениями, которые привели к тому, что во главе военных округов, корпусов и  дивизий оказались хорошие и способные военные, подобранные по принципу их  военной квалификации, но не по принципу их коммунистической преданности.
Записан

W.Schellenberg

  • Гость

Я был уже в то  время скрытым антикоммунистом. Глядя на списки высшего командного состава,  которые провёл Фрунзе, я ставил себе вопрос: «Если бы я был на его месте, такой  как я есть, антикоммунист, какие кадры привёл бы я в военную верхушку?» И я  должен был себе ответить: «именно эти». Это были кадры, вполне подходившие для  Государственного переворота в случае войны. Конечно, внешне это выглядело и  так, что это были очень хорошие военные.

Я не имел случая  говорить со Сталиным по этому поводу, да и не имел ни малейшего желания  привлекать его внимание к этому вопросу. Но при случае я спросил у Мехлиса,  приходилось ли ему слышать мнение Сталина о новых военных назначениях. Я делал  при этом невинный вид: «Сталин всегда так интересуется военными делами». — «Что  думает Сталин? — спросил Мехлис. — Ничего хорошего. Посмотри на список: все эти  тухачевские, корки, уборевичи, авксентьевские — какие это коммунисты. Всё это  хорошо для 18 брюмера, а не для Красной Армии». Я поинтересовался: «Это ты от  себя или это — сталинское мнение?» Мехлис надулся и с важностью ответил:  «Конечно, и его, и моё».

Между тем Сталин  вёл себя по отношению к Фрунзе скорее загадочно. Я был свидетелем недовольства,  которое он выражал в откровенных разговорах внутри тройки по поводу его  назначения. А с Фрунзе он держал себя очень дружелюбно, никогда не критиковал  его предложений. Что бы это могло значить? Не было ли это повторением истории с  Углановым (о которой я расскажу дальше); то есть Сталин делает вид, что против  зиновьевского ставленника Фрунзе, а на самом деле заключил с ним секретный союз  против Зиновьева. Но это не похоже. Фрунзе не в этом роде, и ничего общего со  Сталиным у него нет.

Загадка  разъяснилась только в октябре 1925 года, когда Фрунзе, перенеся кризис язвы  желудка (от которой он страдал ещё от времени дореволюционных тюрем), вполне  поправился. Сталин выразил чрезвычайную заботу об его здоровье. «Мы совершенно  не следим за драгоценным здоровьем наших лучших работников». Политбюро чуть ли  не силой заставило Фрунзе сделать операцию, чтобы избавиться от его язвы. К  тому же врачи Фрунзе операцию опасной отнюдь не считали.

Я посмотрел  иначе на всё это, когда узнал, что операцию организует Каннер с врачом ЦК  Погосянцем. Мои неясные опасения оказались вполне правильными. Во время  операции хитроумно была применена как раз та анестезия, которой Фрунзе не мог  вынести. Он умер на операционном столе, а его жена, убеждённая в том, что его  зарезали, покончила с собой. Общеизвестна «Повесть о непогашенной луне»,  которую написал по этому поводу Пильняк. Эта повесть ему стоила дорого.

Почему Сталин  организовал это убийство Фрунзе? Только ли для того, чтобы заменить его своим  человеком — Ворошиловым? Я этого не думаю: через год-два, придя к единоличной  власти, Сталин мог без труда провести эту замену. Я думаю, что Сталин разделял  моё ощущение что Фрунзе видит для себя в будущем роль русского Бонапарта. Его он  убрал сразу, а остальных из этой группы военных (Тухачевского и прочих)  расстрелял в своё время.

Троцкий в своей  книге «Сталин» категорически отрицает мою догадку о Фрунзе, но Троцкий искажает  мою мысль. Он приписывает мне утверждение, что Фрунзе стоял во главе военного  заговора. Я никогда ничего подобного не писал (тем более, что совершенно  очевидно, что никакие заговоры в это время в советской России не были  возможны). Я писал, что Фрунзе, по-моему, изжил свой коммунизм, стал до мозга  костей военным и ожидал своего часа. Ни о каком заговоре здесь нет речи.

Но едва ли стоит  по этому поводу спорить с Троцким — он отличался поразительным непониманием  людей и поразительной наивностью. Дальше, говоря о нём, я приведу относящиеся  сюда факты.

Конечно, после смерти  Фрунзе руководить Красной Армией был посажен Ворошилов. После XIV съезда в январе 1926 года он стал и  членом Политбюро. Это был очень посредственный персонаж, который ещё во время  гражданской войны пристал к Сталину и всегда поддерживал Сталина во время бунта  сталинской вольницы против твёрдой организаторской руки Троцкого. Его крайняя  ограниченность была в партии общеизвестна. Слушатели исторического отделения  Института Красной профессуры острили: «Вся мировая история разделяется на два  резко ограниченных периода: до Климентия Ефремовича — и после». Он был всегда  послушным и исполнительным подручным Сталина и служил ещё некоторое время для  декорации и после сталинской смерти.

Вся сталинская  военная группа времён гражданской войны пошла вверх. В ней трудно найти  какого-либо способного военного. Но уже умело оркестрированная пропаганда  некоторых из них произвела в знаменитости, например, Будённого.

Это был очень  живописный персонаж. Типичный вахмистр царской армии, хороший кавалерист и  рубака, он оказался в начале гражданской войны во главе кавалерийской банды,  сражавшейся против белых. Во главе — формально — манипулировали бандой  несколько коммунистов. Банда разрасталась, одерживала успехи — конница была  танками этих годов. В какой-то момент Москва, делавшая ставку на конницу,  занялась вплотную Будённым.

Троцкий в это  время бросил лозунг «Пролетарий, на коня!», звучавший довольно комично своей  напыщенностью и нереальностью. Дело в том, что хорошую конницу делали люди  степей — прирождённые кавалеристы, как, например, казаки. Можно ещё было  посадить на коня крестьянина, который, не будучи кавалеристом, всё же лошадь  знал, привык к ней и умел с ней обращаться. Но городской рабочий  («пролетариат») на коне был никуда. Лозунг Троцкого звучал смешно.

В какой-то  момент Будённый в знак внимания получил из Москвы подарки: автомобиль и  партийный билет. Несколько встревоженный Будённый созвал главарей своей банды.  «Вот, братва, — доложил он, — прислали мне из Москвы автомобиль и вот это». Тут  бережно, как хрупкую китайскую вазочку, положил он на стол партийный билет.  Братва призадумалась, но по зрелом размышлении решила: «Автомобиль, Семён,  бери; автомобиль — это хорошо. А „это“ (партбилет), знаешь, хай лежить: он  хлеба не просит». Так Будённый стал коммунистом.

Банда Будённого  скоро разрослась в бригаду, потом в конный корпус. Москва дала ему комиссаров и  хорошего начальника штаба. Повышаясь в чинах и будучи командующим, Будённый в  операционные дела и в командование не вмешивался. Когда штаб спрашивал его  мнение по поводу задуманной операции, он неизменно отвечал: «А это вы как  знаете. Моё дело — рубать».

Во время  гражданской войны он «рубал» и беспрекословно слушался приставленных к нему и  командовавших им Сталина и Ворошилова. После войны он был сделан чем-то вроде  инспектора кавалерии. В конце концов как-то решили пустить его на заседание  знаменитого Политбюро. Моя память точно сохранила это забавное событие.

На заседании  Политбюро очередь доходит до вопросов военного ведомства. Я распоряжаюсь  впустить в зал вызванных военных, и в том числе Будённого. Будённый входит на  цыпочках, но сильно грохоча тяжёлыми сапогами. Между столом и стеной проход  широк, но вся фигура Будённого выражает опасение — как бы чего не свалить и не  сломать. Ему указывают стул рядом с Рыковым. Будённый садится. Усы у него  торчат, как у таракана. Он смотрит прямо перед собой и явно ничего не понимает  в том, что говорится. Он как бы думает: «Вот поди ж ты, это и есть то  знаменитое Политбюро, которое, говорят, всё может, даже превратить мужчину в  женщину».

Между тем с  делами Реввоенсовета кончено. Каменев говорит: «Со стратегией покончили.  Военные люди свободны». Сидит Будённый, не понимает таких тонкостей. И Каменев  тоже чудак: «Военные люди свободны». Вот если бы так: «Товарищ Будённый! Смирно!  Правое плечо вперёд, шагом марш!» Ну, тогда всё было бы понятно. Тут Сталин с  широким жестом гостеприимного хозяина: «Сиди, Семён, сиди». Так, выпучив глаза  и по-прежнему глядя прямо перед собой, просидел Будённый ещё два-три вопроса. В  конце концов я ему объяснил, что пора уходить.

Потом Будённый  стал маршалом, а в 1943 году даже вошёл в Центральный Комитет партии. Правда,  это был ЦК сталинского призыва, и если бы Сталин обладал чувством юмора, он бы  заодно, по примеру Калигулы, мог бы ввести в Центральный Комитет и  буденновского коня. Но Сталин чувством юмора не обладал.

Надо добавить,  что во время советско-германской войны ничтожество и Ворошилова и Будённого  после первых же операций стало так очевидно, что Сталину пришлось их отправить  на Урал готовить резервы.
Записан

W.Schellenberg

  • Гость

Глава 9. Сталин

СТАЛИН.  ХАРАКТЕР. КАЧЕСТВА И НЕДОСТАТКИ. КАРЬЕРА. АМОРАЛЬНОСТЬ. ОТНОШЕНИЕ К СОТРУДНИКАМ  И КО МНЕ. НАДЯ АЛЛИЛУЕВА. ЯШКА


Пора поговорить  о товарище Сталине. Теперь я его хорошо знаю, даже, пожалуй, очень хорошо.

Внешность  Сталина достаточно известна. Только ни на одном портрете не видно, что у него  лицо изрыто оспой. Лицо невыразительное, рост средний, ходит вперевалку, всё  время посасывает трубку.

Разные авторы  утверждают, что у него одна рука повреждена и он ею плохо владеет. Впрочем,  дочь Светлана говорит, что у него плохо двигалась правая рука, а большевик  Шумяцкий писал в советской печати, что Сталин не мог согнуть левую руку. По  правде сказать, я никогда никакого дефекта такого рода у Сталина не замечал. Во  всяком случае, я иногда видел, как он делал правой рукой широкие и размашистые  жесты — её он мог и согнуть и разогнуть. В конце концов, не знаю — никогда  Сталин при мне никакой физической работы не делал — может быть и так, что его  левая рука была не в порядке. Но я никогда не нашёл случая это заметить.

Образ жизни  ведёт чрезвычайно нездоровый, сидячий. Никогда не занимается спортом,  какой-нибудь физической работой. Курит (трубку), пьёт (вино; предпочитает  кахетинское). Во вторую половину своего царствования каждый вечер проводит за  столом, за едой и питьём в компании членов своего Политбюро. Как при таком  образе жизни он дожил до 73 лет, удивительно.

Всегда спокоен,  хорошо владеет собой. Скрытен и хитёр чрезвычайно. Мстителен необыкновенно.  Никогда ничего не прощает и не забывает — отомстит через двадцать лет. Найти в  его характере какие-либо симпатичные черты очень трудно — мне не удалось.

Постепенно о нём  создались мифы и легенды. Например, о его необыкновенной воле, твёрдости и  решительности. Это — миф. Сталин — человек чрезвычайно осторожный и  нерешительный. Он очень часто не знает, как быть и что делать. Но он и виду об  этом не показывает. Я очень много раз видел, как он колеблется, не решается и  скорее предпочитает идти за событиями, чем ими руководить.

Умен ли он? Он  неглуп и не лишён природного здравого смысла, с которым он очень хорошо  управляется.

Например, на  заседаниях Политбюро всё время обсуждаются всякие государственные дела. Сталин  малокультурен и ничего дельного и толкового по обсуждаемым вопросам сказать не  может. Это очень неудобное положение. Природная хитрость и здравый смысл  позволяют ему найти очень удачный выход из положения. Он следит за прениями, и  когда видит, что большинство членов Политбюро склонилось к какому-то решению,  он берёт слово и от себя в нескольких кратких фразах предлагает принять то, к  чему, как он заметил, большинство склоняется. Делает это он в простых словах,  где его невежество особенно проявиться не может (например: «Я думаю, надо  принять предложение товарища Рыкова; а то, что предлагает товарищ Пятаков, не  выйдет это, товарищи, не выйдет»). Получается всегда так, что хотя Сталин и  прост, говорит плохо, а вот то, что он предлагает, всегда принимается. Не  проникая в сталинскую хитрость, члены Политбюро начинают видеть в сталинских  выступлениях какую-то скрытую мудрость (и даже таинственную). Я этому обману не  поддаюсь. Я вижу, что никакой системы мыслей у него нет; сегодня он может  предложить нечто совсем не вяжущееся с тем, что он предлагал вчера; я вижу, что  он просто ловит мнение большинства. Что он плохо разбирается в этих вопросах, я  знаю из разговоров с ним «дома», в ЦК. Но члены Политбюро поддаются  мистификации и в конце концов начинают находить в выступлениях Сталина смысл,  которого в них на самом деле нет.

Сталин  малокультурен, никогда ничего не читает, ничем не интересуется. И наука и  научные методы ему недоступны и не интересны. Оратор он плохой, говорит с  сильным грузинском акцентом. Речи его очень мало содержательны. Говорит он с  трудом, ищет нужное слово на потолке. Никаких трудов он в сущности не пишет;  то, что является его сочинениями, это его речи и выступления, сделанные по  какому-либо поводу, а из стенограммы потом секретари делают нечто литературное  (он даже и не смотрит на результат: придать окончательную статейную или книжную  форму — это дело (секретарское). Обычно это делает Товстуха.

Ничего  остроумного Сталин никогда не говорит. За все годы работы с ним я только один  раз слышал, как он пытался сострить. Это было так. Товстуха и я, мы стоим и  разговариваем в кабинете Мехлиса — Каннера. Выходит из своего кабинета Сталин.  Вид у него чрезвычайно важный и торжественный; к тому же он подымает палец  правой руки. Мы умолкаем в ожидании чего-то очень важного. «Товстуха, — говорит  Сталин, — у моей матери козёл был — точь-в-точь как ты; только без пенсне  ходил». После чего он поворачивается и уходит к себе в кабинет. Товстуха слегка  подобострастно хихикает.

К искусству,  литературе, музыке Сталин равнодушен. Изредка пойдёт послушать оперу — чаще  слушает «Аиду».

Женщины.  Женщинами Сталин не интересуется и не занимается. Ему достаточно своей жены,  которой он тоже занимается очень мало. Какие же у Сталина страсти?

Одна, но  всепоглощающая, абсолютная, в которой он целиком, — жажда власти. Страсть  маниакальная, азиатская, страсть азиатского сатрапа далёких времён. Только ей  он служит, только ею всё время занят, только в ней видит цель жизни.

Конечно, в  борьбе за власть эта страсть полезна. Но всё же на первый взгляд кажется трудно  объяснимым, как с таким скупым арсеналом данных Сталин смог прийти к абсолютной  диктаторской власти.

Проследим этапы  этого восхождения. И нас ещё более удивит, что отрицательные качества были ему  более полезны, чем положительные.
« Последнее редактирование: 23 Декабрь 2011, 10:39:08 от W.Schellenberg »
Записан

W.Schellenberg

  • Гость

Начинает Сталин  как мелкий провинциальный революционный агитатор. Ленинская большевистская  группа профессиональных революционеров ему совершенно подходит — здесь  полагается не работать, как все прочие люди, а можно жить на счёт какой-то  партийной кассы. К работе же сердце Сталина никогда не лежало. Есть известный  риск: власти могут арестовать и выслать на север под надзор полиции. Для  социал-демократов дальше эти репрессии не идут (с эсерами, бросающими бомбы,  власти поступают гораздо более круто). В ссылке царские власти обеспечивают  всем необходимым; в пределах указанного городка или местности жизнь свободная;  можно и сбежать, но тогда переходишь на нелегальное положение. Всё ж таки жизнь  рядового агитатора гораздо менее удобна (и ходу его немного), чем жизнь лидеров  — Лениных и Мартовых в Женевах и Парижах: вожди уж совсем отказываются  подвергать каким-либо неудобствам свои драгоценные персоны.

Лидеры в  эмиграции заняты постоянно поисками средств — и для своей драгоценной жизни и  для партийной деятельности. Средства дают и братские коммунистические партии  (но скудно и нехотя), буржуазные благодетели. Например, Буревестник (он же  Максим Горький), вращающийся в Московском Художественном театре, помог артистке  МХАТа Андреевой пленить миллионера Савву Морозова, и золотая манна через  Андрееву идёт в ленинскую кассу. Но этого мало, всегда мало. Анархисты и часть  социалистов-революционеров нашли способ добывать нужные средства — просто путём  вооружённых ограблений капиталистов и банков. Это на революционном деловом  жаргоне называется «экс-ами» (экспроприациями). Но братские  социал-демократические партии, давно играющие в респектабельность и принимающие  часто участие в правительствах, решительно отвергают эту практику. Отвергают её  и русские меньшевики. Нехотя делает декларации в этом смысле и Ленин. Но Сталин  быстро соображает, что Ленин только вид делает, а будет рад всяким деньгам,  даже идущим от бандитского налёта. Сталин принимает деятельное участие в том,  чтобы соблазнить некоторых кавказских бандитов и перевести их в большевистскую  веру. Наилучшим завоеванием в этой области является Камо Петросян, головорез и  бандит отчаянной храбрости. Несколько вооружённых ограблений, сделанных бандой  Петросяна, приятно наполняют ленинскую кассу (есть трудности только в размене  денег). Натурально Ленин принимает эти деньги с удовольствием. Организует эти  ограбления петросяновской банды товарищ Сталин. Сам он в них из осторожности не  участвует.

(Кстати, трус ли  Сталин? Очень трудно ответить на этот вопрос. За всю сталинскую жизнь нельзя  привести ни одного примера, когда он проявил бы храбрость, ни в революционное  время, ни во время гражданской войны, где он всегда командовал издали, из  далёкого тыла, ни в мирное время.) Ленин чрезвычайно благодарен Сталину за его  деятельность и не прочь подвинуть его по партийной лестнице; например, ввести в  ЦК. Но сделать это на съезде партии нельзя, делегаты скажут: «То, что он  организует для партии вооружённые ограбления, очень хорошо, но это отнюдь не  основание, чтобы вводить его в лидеры партии». Ленин находит нужный путь: в  1912 году товарищ Сталин «кооптируется» в члены ЦК без всяких выборов.  Поскольку он затем до революции живёт в ссылке, вопрос о нём в партии не  ставится. А из ссылки с февральской революцией он возвращается в столицу уже  как старый член ЦК.

Известно, что ни  в первой революции 1917 года, ни в Октябрьской Сталин никакой роли не играл,  был в тени и ждал. Через несколько времени после взятия власти Ленин назначил  его наркомом двух наркоматов, которые, впрочем, по ленинской мысли были  обречены на скорый слом: наркомат рабоче-крестьянской инспекции, детище  мертворождённое, который Ленин думал реорганизовать, соединив с ЦКК (что и было  потом проделано), и наркомат по делам национальностей, который должен был тоже  быть упразднён, передав свои функции Совету национальностей ЦИКа. Что думал  Ленин о Сталине, показывает дискуссия, происшедшая на заседании, где Ленин  назначал Сталина Наркомнацем. Когда Ленин предложил это назначение, один из  участников заседания предложил другого кандидата, доказывая, что его кандидат человек  толковый и умный. Ленин перебил его: «Ну, туда умного не надо, пошлём туда  Сталина».

Наркомом Сталин  только числился — в наркоматы свои почти никогда не показывался. На фронтах  гражданской войны его анархическая деятельность очень спорна, а во время  польской войны, когда всё наступление на Варшаву сорвалось из-за невыполнения  им и его армиями приказов главного командования, и просто вредна. И настоящая  карьера Сталина начинается только с того момента, когда Зиновьев и Каменев,  желая захватить наследство Ленина и организуя борьбу против Троцкого, избрали  Сталина как союзника, которого надо иметь в партийном аппарате. Зиновьев и  Каменев не понимали только одной простой вещи — партийный аппарат шёл  автоматически и стихийно к власти. Сталина посадили на эту машину, и ему  достаточно было всего лишь на ней удержаться — машина сама выносила его к  власти. Но правду сказать, Сталин кроме того сообразил, что машина несёт его  вверх, и со своей стороны проделывал для этого всё, что было нужно.

Сам собой  напрашивается вывод, что в партийной карьере Сталина до 1925 года гораздо  большую роль сыграли его недостатки, чем достоинства. Ленин ввёл его в  Центральный Комитет в своё большинство, не боясь со стороны малокультурного и  политически небольшого Сталина какой-либо конкуренции. Но по этой же причине  сделали его генсеком Зиновьев и Каменев: они считали Сталина человеком  политически ничтожным, видели в нём удобного помощника, но никак не соперника.

Не будет никаким  преувеличением сказать, что Сталин — человек совершенно аморальный. Уже Ленин  был аморальным субъектом, к тому же с презрением отвергавшим для себя и для  своих профессиональных революционеров все те моральные качества, которые по  традициям нашей старой христианской цивилизации мы склонны считать необходимым  цементом, делающим жизнь общества возможной и сносной: порядочность, честность,  верность слову, терпимость, правдивость и т. д.

По Ленину, всё  это мораль буржуазная, которая отвергается; морально лишь то, что служит  социальной революции, другими словами, что полезно и выгодно коммунистической  партии. Сталин оказался учеником, превзошедшим учителя. Тщательно разбирая его  жизнь и его поведение, трудно найти в них какие-либо человеческие черты.  Единственное, что я мог бы отметить в этом смысле, это некоторая отцовская  привязанность к дочке — Светлане. И то до некоторого момента. А кроме этого,  пожалуй, ничего.

Грубость  Сталина. Она была скорее натуральной и происходила из его малокультурности.  Впрочем, Сталин очень хорошо умел владеть собой и был груб, лишь когда не  считал нужным быть вежливым. Интересны наблюдения, которые я мог сделать в его  секретариате. Со своими секретарями он не был нарочито груб, но если, например,  он звонил, и курьерша была в отсутствии, (относила, например, куда-нибудь  бумаги), и на звонок появлялся в его кабинете Мехлис или Каннер, Сталин говорил  только одно слово: «чаю» или «спички». Помощники говорили ему «вы» и называли  его не по имени-отчеству, а обращаясь к нему, говорили «товарищ Сталин». Он  говорил «ты» и Товстухе, и Мехлису, и Каннеру. Только мне он говорил «вы», а я  был моложе всех. Никакой привязанности ни к одному из его сотрудников у него не  было, но он ценил их по степеням полезности; и надо сказать, что все оказывали  ему большие услуги — Каннер по делам почти уголовным, Товстуха тоже по делам  довольно мрачным, Мехлис, которого он вначале не очень ценил, сделал всё  нужное, чтобы Сталин стал «великим и гениальным». И я был очень нужен как  секретарь Политбюро. Всё же отношение ко мне было не то, что к другим.  Остальные помощники были «его» люди, преданные и державшиеся за свои места. Я  был не «свой», ни преданности, ни уважения к Сталину у меня никаких не было, и  я представлял для него некоторую загадку — я совсем не держался ни за место, ни  за причастность к власти.

Только один раз  он попытался быть со мной грубым. Это было на заседании Политбюро. Как всегда,  я записываю резолюции на картонной карточке и передаю её ему через стол, а он,  прочтя, возвращает её мне. По каким-то разногласиям с членами Политбюро (не  имевшим ко мне ни малейшего отношения) он рассердился и хотел показать членам  Политбюро своё плохое расположение духа. Для этого он не нашёл ничего лучшего,  как не возвращать мне через стол карточки, а швырять их через стол. Моя реакция  была немедленной — следующую карточку я тоже не передал ему через стол, а  бросил. Он удивлённо посмотрел на меня и сразу перестал бросать карточки.
Записан

W.Schellenberg

  • Гость

Он совсем  перестал понимать меня, когда в один прекрасный день в результате моей  внутренней эволюции, став антикоммунистом, я потерял желание быть полезным  винтиком этой политбюровской машины. Я сказал ему, что хотел бы перейти  работать в Наркомфин (Сокольников предлагал мне руководить  Финансово-экономическим бюро Наркомфина, заменившим Учёный совет царского  министерства финансов). Сталин удивился: «Почему?» Настоящую причину я ему,  конечно, сказать не мог, и ответил, что хотел бы усовершенствоваться в  государственных делах финансово-экономического порядка. Он ответил, что я могу  это делать, продолжая мою работу, и она от этого только выиграет. «И потом,  партия поручает вам очень важную и ответственную работу; нет никакого резона от  неё отказываться». Я начал работать и в Наркомфине (я дальше об этом расскажу),  но для Сталина, для которого власть была всё, моё равнодушие к власти и  готовность от неё уйти, были загадкой. Он видел, что во мне чего-то не  понимает. Может быть, поэтому он был всегда со мной отменно вежлив.

В те времена  (20-е годы) Сталин ведёт очень простой образ жизни. Одет он всегда в простой  костюм полувоенного образца, сапоги, военную шинель. Никакого тяготения ни к  какой роскоши или пользованию благами жизни у него нет. Живёт он в Кремле, в  маленькой, просто меблированной квартире, где раньше жила дворцовая прислуга. В  то время как Каменев, например, знает уже толк в автомобилях и закрепил за  собой превосходный Роллс-Ройс, Сталин ездит на мощном, но простом Руссо-Балте  (впрочем, дорог для автомобилей нет, ездить можно практически только по Москве,  а выехать за город можно только чуть ли не по одному Ленинградскому шоссе).  Конечно, для него, как и для других большевистских лидеров, вопрос о деньгах  никакой практической роли не играет. Они располагают всем без денег —  квартирой, автомобилем, проездами по железной дороге, отдыхами на курортах и т.  д. Еда приготовляется в столовой Совнаркома и доставляется на дом.

Обычные  регулярные заседания Политбюро начинались утром и заканчивались к обеду. Члены  Политбюро расходились обедать, а я оставался в зале заседания, чтобы  сформулировать и записать постановления по последним обсуждающимся вопросам.  Сделав это, я отправлялся к Сталину. Обычно в это время он начинал обедать. За  столом были он, его жена Надя и старший сын Яшка (от первой жены — урождённой  Сванидзе). Сталин просматривал карточки, и я отправлялся в ЦК заканчивать  протокол.

Первый раз,  когда я попал к его обеду, он налил стакан вина и предложил мне. «Я не пью,  товарищ Сталин». — «Ну стакан вина, это можно; и это — хорошее, кахетинское» —  «Я вообще никогда ничего алкогольного не пил и не пью». Сталин удивился: «Ну,  за моё здоровье». Я отказался пить и за его здоровье. Больше он меня вином  никогда не угощал.

Но часто бывало  так, что, выйдя из зала заседаний Политбюро, Сталин не отправлялся прямо домой,  а, гуляя по Кремлю, продолжал разговор с кем-либо из участников заседания. В  таких случаях, придя к нему на дом, я должен был его ждать. Тут я познакомился  и разговорился с его женой, Надей Аллилуевой, которую я просто называл Надей.  Познакомился довольно близко и даже несколько! подружился.

Надя ни в чём не  была похожа на Сталина. Она была очень хорошим, порядочным и честным человеком.  Она не была красива, но у неё было милое, открытое и симпатичное лицо. Она была  приблизительно моего возраста, но выглядела старше, и я первое время думал, что  она на несколько лет старше меня. Известно, что она была дочерью питерского  рабочего большевика Аллилуева, у которого скрывался Ленин в 1917 году перед  большевистским переворотом. От Сталина у неё был сын Василий (в это время ему  было лет пять), потом, года через три, ещё дочь, Светлана.

Когда я познакомился  с Надей, у меня было впечатление, что вокруг неё какая-то пустота — женщин  подруг у неё в это время как-то не было, а мужская публика боялась к ней  приближаться — вдруг Сталин заподозрит, что ухаживают за его женой, — сживёт со  свету. У меня было явное ощущение, что жена почти диктатора нуждается в самых  простых человеческих отношениях. Я, конечно, и не думал за ней ухаживать (у  меня уже был в это время свой роман, всецело меня поглощавший). Постепенно она  мне рассказала, как протекает её жизнь.

Домашняя её  жизнь была трудная. Дома Сталин был тиран. Постоянно сдерживая себя в деловых  отношениях с людьми, он не церемонился с домашними. Не раз Надя говорила мне,  вздыхая: «Третий день молчит, ни с кем не разговаривает и не отвечает, когда к  нему обращаются; необычайно тяжёлый человек». Но разговоров о Сталине я  старался избегать — я уже представлял себе, что такое Сталин, бедная Надя  только начинала, видимо, открывать его аморальность и бесчеловечность и не  хотела сама верить в эти открытия.

Через некоторое  время Надя исчезла, как потом оказалось, отправилась проводить последние месяцы  своей новой беременности к родителям в Ленинград. Когда она вернулась и я её  увидел, она мне сказала: «Вот, полюбуйтесь моим шедевром». Шедевру было месяца  три, он был сморщенным комочком. Это была Светлана. Мне было разрешено в знак  особого доверия подержать её на руках (недолго, четверть минуты — эти мужчины  такие неловкие).

После, того как  я ушёл из секретариата Сталина, я Надю встречал редко и случайно. Когда Орджоникидзе  стал председателем ЦКК, он взял к себе Надю третьим секретарём; первым был  добродушный гигант Трайнин. Зайдя как-то к Орджоникидзе, я в последний раз  встретился с Надей. Мы с ней долго и по-дружески поговорили. Работая у  Орджоникидзе, она ожила — здесь атмосфера была приятная, Серго был хороший  человек. Он тоже принял участие в разговоре; он был со мной на ты, что меня  немного стесняло — он был на двадцать лет старше меня (впрочем, он был на ты со  всеми, к кому питал мало-мальскую симпатию). Больше я Надю не видел.
Записан

W.Schellenberg

  • Гость


Её трагический  конец известен, но, вероятно, не во всех деталях. Она пошла учиться в  Промышленную академию. Несмотря на громкое название, это были просто курсы для  переподготовки и повышения культурности местных коммунистов из рабочих и  крестьян, бывших директорами и руководителями промышленных предприятий, но по  малограмотности плохо справляющихся со своей работой. Это был 1932 год, когда  Сталин развернул гигантскую всероссийскую мясорубку — насильственную  коллективизацию, когда миллионы крестьянских семей в нечеловеческих условиях  отправлялись в концлагеря на истребление. Слушатели Академии, люди, приехавшие  с мест, видели своими глазами этот страшный разгром крестьянства. Конечно,  узнав, что новая слушательница — жена Сталина, они прочно закрыли рты. Но  постепенно выяснилось, что Надя превосходный человек, добрая и отзывчивая душа;  увидели, что ей можно доверять. Языки развязались, и ей начали рассказывать,  что на самом деле происходит в стране (раньше она могла только читать лживые и  помпезные реляции в советских газетах о блестящих победах на  сельскохозяйственном фронте). Надя пришла в ужас и бросилась делиться своей  информацией к Сталину. Воображаю, как он её принял — он никогда не стеснялся  называть её в спорах дурой и идиоткой. Сталин, конечно, утверждал, что её  информация ложна и что это контрреволюционная пропаганда. «Но все свидетели  говорят одно и то же». — «Все?» — спрашивал Сталин. «Нет, — отвечала Надя, —  только один говорит, что всё это неправда. Но он явно кривит душой и говорит  это из трусости; это секретарь ячейки Академии — Никита Хрущёв». Сталин  запомнил эту фамилию. В продолжавшихся домашних спорах Сталин, утверждая, что  заявления, цитируемые Надей, голословны, требовал, чтобы она назвала имена:  тогда можно будет проверить, что в их свидетельствах правда. Надя назвала имена  своих собеседников. Если она имела ещё какие-либо сомнения насчёт того, что  такое Сталин, то они были последними. Все оказавшие ей доверие слушатели были  арестованы и расстреляны. Потрясённая Надя наконец поняла, с кем соединила свою  жизнь, да, вероятно, и что такое коммунизм; и застрелилась. Конечно, свидетелем  рассказанного здесь я не был; но я так понимаю её конец по дошедшим до нас  данным.

А товарищ Хрущёв  начал с этого периода свою блестящую карьеру. В первый же раз, когда в  Московской организации происходили перевыборы районных комитетов и их  секретарей, Сталин сказал секретарю Московского комитета: «Там у вас есть  превосходный работник — секретарь ячейки Промышленной академии — Никита Хрущёв;  выдвиньте его в секретари райкома». В это время слово Сталина было уже закон, и  Хрущёв стал немедленно секретарём райкома, кажется, Краснопресненского, а затем  очень скоро и секретарём Московского комитета партии. Так пошёл вверх Никита  Хрущёв, дошедший до самого верха власти.

На квартире  Сталина жил и его старший сын — от первого брака — Яков. Почему-то его никогда  не называли иначе, как Яшка. Это был очень сдержанный, молчаливый и скрытный  юноша; он был года на четыре моложе меня. Вид у него был забитый. Поражала одна  его особенность, которую можно назвать нервной глухотой. Он был всегда погружён  в свои какие-то скрытные внутренние переживания. Можно было обращаться к нему и  говорить — он вас не слышал, вид у него был отсутствующий. Потом он вдруг  реагировал, что с ним говорят, спохватывался и слышал всё хорошо.

Сталин его не  любил и всячески угнетал. Яшка хотел учиться — Сталин послал его работать на  завод рабочим. Отца он ненавидел скрытной и глубокой ненавистью. Он старался  всегда остаться незамеченным, не играл до войны никакой роли. Мобилизованный и  отправленный на фронт, он попал в плен к немцам. Когда немецкие власти  предложили Сталину обменять какого-то крупного немецкого генерала на его сына,  находившегося у них в плену, Сталин ответил: «У меня нет сына». Яшка остался в  плену и в конце немецкого отступления был гестаповцами расстрелян.

Я почти никогда  не видел сына Сталина от Нади — Василия. Тогда он был младенцем; выросши, стал  дегенеративным алкоголиком. История Светланы хорошо известна. Как и мать, она  поняла, что представлял Сталин, а, кстати, и коммунизм, и, бежав за границу,  нанесла сильный удар коммунистической пропаганде («Ну, и режим: родная дочь  Сталина не выдержала и сбежала» ). Конечно, резюмируя всё сказанное о Сталине,  можно утверждать, что это был аморальный человек с преступными наклонностями.  Но я думаю, что случай Сталина подымает другой, гораздо более важный вопрос:  почему такой человек мог проявить все свои преступные наклонности, в течение  четверти века безнаказанно истребляя миллионы людей? Увы, на это можно дать  только один ответ. Коммунистическая система создала и выдвинула Сталина.  Коммунистическая система, представляющая всеобъемлющее и беспрерывное  разжигание ненависти и призывающая к истреблению целых групп и классов населения,  создаёт такой климат, когда её держатели власти всю свою деятельность  изображают как борьбу с какими-то выдуманными врагами — классами,  контрреволюционерами, саботажниками, объясняя все неудачи своей нелепой и  нечеловеческой системы как происки и сопротивление мнимых врагов и неустанно  призывая к репрессиям, к истреблению, к подавлению (всего: мысли, свободы,  правды, человеческих чувств). На такой почве Сталины могут процветать пышным  цветом.

Когда  руководящая верхушка убеждается, что при этом и ей самой приходится жить с  револьвером у затылка, она решает немного отвинтить гайку, но не очень, и зорко  следя, чтобы всё основное в системе осталось по-старому. Это — то, что  произошло после Сталина.

Когда я хорошо  понял Ленина и Сталина, мне пришлось спросить себя: правильно ли делает  коммунистическая власть, называя «урок» — «социально близким элементом"?  Не,вернее было бы сказать: «Морально близкий элемент».
Записан

W.Schellenberg

  • Гость

Глава  10. Члены политбюро. Троцкий

ТРОЦКИЙ.  ЕГО КАЧЕСТВА. ОРАТОР. МУЖЕСТВО. ПОЗА. ОРГАНИЗАТОР. НАРКОМПУТЬ. КРАСНАЯ АРМИЯ.  ТЕОРЕТИК. ТЕОРИЯ ПЕРМАНЕНТНОЙ РЕВОЛЮЦИИ. СОЦИАЛИЗМ В ОДНОЙ СТРАНЕ. ОСНОВНАЯ  ПРОБЛЕМА. «НЕБОЛЬШЕВИЗМ» ТРОЦКОГО. СОЦИАЛИЗМ С ВОЛЧЬЕЙ МОРДОЙ. НАИВНОСТЬ  ТРОЦКОГО.


Когда Троцкий  писал обо мне, он был почти всегда несправедлив: я — антикоммунист значит,  враг, «реакционер», и по большевистскому кодексу можно со мной не церемониться.  Я не хочу отплатить ему той же монетой и постараюсь быть объективным в его  описании.

Из  большевистских вождей Троцкий производил на меня впечатление более крупного и  одарённого. Но справедливость требует тут же сказать, что он был одарён отнюдь  не всесторонне и наряду с выдающимися качествами обладал немалыми недостатками.

Он был  превосходным оратором, но оратором типа революционного — зажигательно-агитаторского.  Он умел найти и бросить нужный лозунг, говорил с большим жаром и пафосом и  зажигал аудиторию. Но он умел вполне владеть своим словом, и на заседаниях  Политбюро, где обычно никакого пафоса не полагалось, говорил сдержанно и деловито.

У Троцкого было  очень острое перо, он был способный, живой и темпераментный публицист.

Он был человек  мужественный и шёл на все риски, связанные с его революционной деятельностью.  Достаточно указать на его поведение, когда он председательствовал в 1905 году  на Петроградском Совете рабочих депутатов; до конца он держался храбро и  вызывающе и прямо с председательской трибуны пошёл в тюрьму и ссылку.

Но ещё более  показательна история с «клемансистским тезисом» 1927 года. Власть уже была  целиком в руках Сталина, который продолжал шумиху с оппозицией, выявляя (как я  уже писал выше) скрытых врагов. На ноябрьском пленуме ЦК 1927 года, на котором  Сталин предложил в конце концов исключить Троцкого из партии, Троцкий взял  слово и, между прочим, сказал, обращаясь к группе Сталина (передаю смысл): «Вы  — группа бездарных бюрократов. Если станет вопрос о судьбе советской страны,  если произойдёт война, вы будете совершенно бессильны организовать оборону  страны и добиться победы. Тогда когда враг будет в 100 километрах от Москвы, мы  сделаем то, что сделал в своё время Клемансо, — мы свергнем бездарное  правительство; но с той разницей, что Клемансо удовлетворился взятием власти, а  мы, кроме того, расстреляем эту тупую банду ничтожных бюрократов, предавших  революцию. Да, мы это сделаем. Вы тоже хотели бы расстрелять нас, но вы не  смеете. А мы посмеем, так как это будет совершенно необходимым условием  победы». Конечно, в этом выступлении много и наивности, и непонимания Сталина,  но как не снять шляпу перед этим выступлением?

Благодаря  темпераменту Троцкого, его мужеству и его решительности, он был несомненно  человеком острых критических моментов, когда он брал на себя ответственность и  шёл до конца. Именно поэтому он сыграл такую роль во время Октябрьской  революции, когда он был незаменимым выполнителем ленинского плана захвата  власти; Сталины куда-то попрятались, Каменевы и Зиновьевы перед риском  отступили и выступили против, а Троцкий шёл до конца и смело возглавил акцию  (кстати, Ильич большой храбрости не показал и немедленно уступил доводам  окружающих, что ему не следует рисковать своей драгоценной жизнью, и поспешил  спрятаться; а Троцкий этим доводам не уступал; так же и до этого, после  неудачного июньского восстания Ленин сейчас же скрылся, а Троцкий не бежал, а  пошёл в тюрьму Керенского.) Но здесь надо указать и на один важный недостаток  Троцкого. Он был слишком человеком позы. Убеждённый, что он вошёл в Историю, он  всё время для этой Истории (с большой буквы) позировал. Это было не всегда  удачно. Иногда это была большая поза, оправданная ролью, которую играл Троцкий  и его социальная революция в мировых событиях; к примеру, когда советская  власть во время гражданской войны висела на волоске — «Мы уйдём, но так хлопнем  дверью, что весь мир содрогнётся» — это тоже для позы и для истории; иногда это  было менее оправдано; ещё было терпимо, когда Троцкий принимал парады своей  Красной Армии, стоя на броневике; но бывало и так, что поза была не к месту и  была смешна. Троцкий не всегда это замечал — вспомните, например, случай с дверью  на Пленуме ЦК, о котором я рассказал выше.

Стратегией  гражданской войны руководил, конечно, больше Ленин, чем Троцкий. Но в  организации Красной Армии Троцкий сыграл несомненно очень большую роль. Здесь  надо отметить одну черту, характерную не для одного Троцкого. В процессе  управления страной, отдельными сторонами в организации борьбы и хозяйства,  способные люди быстро росли и учились. Красины, Сокольниковы и Сырцовы с каждым  годом становились всё более государственными людьми. В государственной школе даже  и менее способные росли и учились. Например, небезызвестный Михалваныч Калинин,  которого Ленин ввёл в Политбюро отчасти большинства ради, отчасти для того,  чтобы постоянно иметь под рукой человека, знающего деревню и психологию  крестьян — в этом смысле оказывал несомненные услуги. Но когда он пробовал  принимать участие в прениях, требовавших некоторых знаний и культуры, он первое  время нёс такую чепуху, что члены Политбюро невольно улыбались. И что же? Через  два-три года Михалваныч значительно поумнел, во многом разобрался и, не будучи  лишён от природы здравого смысла, часто выступал очень толково и перестал быть  комиком труппы.

Способный  Троцкий, бывший в начале талантливым агитатором, тоже сильно вырос в  организаторской и руководящей работе. Но не раз и срывался. После окончания  гражданской войны, когда транспорт был совершенно разрушен и железнодорожники,  не получавшие практически никакого жалованья, должны были, чтобы не умереть с  голоду, культивировать овощи и заниматься мешочничеством, им некогда было  заниматься поездами, и поезда не ходили, Ленин назначил Троцкого Народным  комиссаром Путей сообщения (не без скверной задней мысли — чтобы поставить  Троцкого в глупое положение). По вступлении в должность Троцкий написал  патетический приказ: «Товарищи железнодорожники! Страна и революция гибнут от  развала транспорта. Умрём на нашем железнодорожном посту, но пустим поезда!» В  приказе было больше восклицательных знаков, чем иному делопроизводителю судьба  отпускает на всю жизнь. Товарищи железнодорожники предпочли на железнодорожном  посту не умирать, а как-нибудь жить, а для этого нужно было сажать картошку и  мешочничать. Железнодорожники мешочничали, поезда не ходили, и Ленин, достигший  своей цели, прекратил конфуз, сняв Троцкого с поста Наркомпути.
Записан

W.Schellenberg

  • Гость

Не подлежит  сомнению, что и первое время организации Красной Армии Троцким всё шло в  лозунгах и речах, о солдатских комитетах, выборных командирах, бестолковщине,  демагогии и бандитизме. Но скоро Троцкий сообразил, что никакой армии без  минимальных военных знаний и без минимальной дисциплины создать нельзя. Он  привлёк специалистов — старых офицеров царской армии; одни были куплены  высокими чинами, других просто мобилизовали и заставили отдавать их умение под  строгим надзором коммунистических комиссаров. А в борьбе за дисциплину пришлось  всю гражданскую войну бороться против Сталиных и Ворошиловых. И сам Троцкий при  этом многому научился и из агитатора постепенно превратился в организатора. Но  больших высот в этом деле он всё же не достиг: не говоря о конфузе с транспортом,  когда пришлось организовать борьбу за власть, ничего дельного здесь Троцким  создано не было, и в смысле организации посредственные молотовы били его по  всей линии. Правда, Троцкий считал, что самое важное в этой политической борьбе  — это большие вопросы политической стратегии, «политика дальнего прицела»,  борьба в сфере идей. Тут он явно шёл за Лениным, пытаясь копировать ленинские  схемы и ленинские рецепты, явно демонстрируя свою слабость по сравнению с  Лениным, который, конечно, занимался, и очень занимался, вопросами политической  стратегии, но придавал не меньшее значение и вопросам организационным (в  Петербургском перевороте 1917 года организация сыграла большую роль, чем  политика).

Здесь приходится  коснуться ещё одного слабого места Троцкого — его слабости как теоретика и  мыслителя.

Я бы сказал, что  Троцкий — тип верующего фанатика. Троцкий уверовал в марксизм; уверовав затем в  его ленинскую интерпретацию. Уверовал прочно и на всю жизнь. Никаких сомнений в  догме и колебаний у него никогда не было видно. В вере своей он шёл твёрдо. Он  мог только капитулировать перед всей партией, которую он считал совершённым  орудием мировой революции, но он никогда не отказывался от своих идей и до  конца дней своих в них твёрдо верил; верил с фанатизмом. Из людей этого типа  выходят Франциски Ассизские, и Петры Отшельники, и Савонаролы; но и Троцкие, и  Гитлеры. Не теоретики, не мыслители, такие фанатики оказывают гораздо большее  влияние на судьбу человечества, чем столпы разума и мудрости.

Если попытаться  восстановить, какова была основная политическая мысль Троцкого, то не так легко  разобраться в горе ложных обвинений, которую беспрерывно громоздили против него  сначала зиновьевцы, потом сталинцы, потом сталинские наследники. Во всяком  случае, уже в то время, когда эта борьба происходила внутри партии, и я был её  свидетелем, для меня, как и для всех большевистских верхов, была ясна лживость  и надуманность большинства разногласий. Нужно было повергнуть соперника и  завладеть властью. Но нельзя было иметь такой вид, что это безыдейная борьба  пауков в банке. Надо было делать вид, что борьба высокоидейная и разногласия  необычайно важны: от того или другого их решения зависит будто бы чуть ли не  все будущее революции.

Между тем,  обычно это были неопределённые споры о словах. В особенности много таких пустых  и тенденциозных споров было проведено вокруг знаменитой теории «перманентной  революции» Троцкого и сталинского «построения социализма в одной стране». На  самом деле идея Троцкого заключалась в том, что с Октябрьской революцией в  России началась эпоха мировой социальной революции, которая будет вспыхивать и  в других странах. Имея всегда эту цель в виду, надо рассматривать  коммунистическую Россию как плацдарм, базу, позволяющую вести и продолжать  подготовительную революционную работу в других странах. Это совершенно не  означает, что имея в виду цель мировой революции, можно не придавать никакого  значения тому, что будет происходить в России. Наоборот, по мысли Троцкого,  надо активно строить коммунизм в России; но по его мнению (и надо сказать, что  Ленин до революции целиком это мнение разделял), одна изолированная русская  революция едва ли долго устоит перед натиском остальных «капиталистических»  стран, которые постараются подавить её силой оружия.

Совершенно ясно  видно, что хотя Троцкий и изгнан, убит, осуждён и предан анафеме, эта общая  идея перманентной мировой революции всегда продолжала русским коммунизмом  проводиться, продолжает проводиться и будет всегда основной стратегической  линией коммунизма.

Правда, под давлением  фактов и опыта, русский коммунизм должен был пересмотреть некоторые  первоначальные пессимистические прогнозы Ленина и Троцкого. Руководители  крупных «капиталистических» держав не только вопреки всякому здравому смыслу не  свергли русский коммунизм силой оружия, но предавая западную цивилизацию, как  Черчилль и Рузвельт, сделали всё для спасения коммунизма, когда ему стала  угрожать опасность, и сделали всё, чтобы он захватил полмира и стал основной  мировой угрозой для человечества. Предвидеть такую степень предательства и  политического кретинизма действительно было очень трудно; здесь я должен  заступиться за Ленина и Троцкого: они делали предположения, исходя из того, что  имеют дело с противниками нормальными и здравомыслящими. Как тут не  процитировать талантливого русского поэта Георгия Иванова:


Рассказать вам о  всех мировых дураках,
Что судьбу  человечества держат в руках.
Рассказать вам о  всех мировых подлецах,
Что уходят в  историю в светлых венцах.

Точно такой же  характер надуманности имеют и споры о сталинской теории «построения социализма  в одной стране». Сталин, желая иметь вид, что у него тоже в основном идейные  разногласия с Троцким, в начале 1925 гола обвинил Троцкого в том, что он не  придаёт значения, «не верит» в возможность построить социализм в одной стране,  то есть в России, где коммунистическая революция уже произведена. На беду в  этот момент (март 1925 года) опять началась грызня, между Зиновьевым и  Сталиным: Зиновьев не терпел экскурсий Сталина в область общей стратегии и  находил смехотворными его попытки выступать в роли теоретика и стратега. На  мартовском пленуме произошли стычки, и Сталин отомстил Зиновьеву, показавши  ему, что большинство в ЦК стоит больше, чем какая-то там стратегия. На пленуме  тезисы Зиновьева к Исполкому Коминтерна были отвергнуты по вздорным мотивам  спора о словах — идёт ли речь об «окончательной» победе социализма или нет. В  апреле Зиновьев и Каменев на Политбюро удвоили атаки против сталинского  социализма в одной стране — надо было не допустить, чтобы Сталин ставил свою  кандидатуру в стратеги и вожди революции. В конце апреля Сталин созвал XIV  партийную конференцию, на которой этот вопрос сугубо обсуждался.
Записан

W.Schellenberg

  • Гость

Опять-таки споры  шли о словах и были надуманы. Может ли быть социализм построен в одной стране?  Вопрос в конце концов шёл о том, свергнут ли его враги силой оружия. На восьмом  году революции уже можно было разглядеть, что пока его никто свергать не собирается.  Сделать ли из этого символ веры? Какой в этом смысл? Или считать, что пока надо  усиляться, а там видно будет, это в сущности никакого значения не имело. А  сколько потом, поссорившись со Сталиным, вылил зиновьевский блок чернил на  Сталина, доказывая, что он не революционер, забросил мировую революцию и погряз  только в местных делах и т. д.

Кроме всего  этого, надуманного, были, конечно, и проблемы капитальной важности. Самая  важная, которая встала в 1925-1926 годах была: продолжать ли НЭП, мирное соревнование  между элементами «капиталистическими» (то есть свободного рынка, хозяйственной  свободы и инициативы) и коммунистическими, или вернуться к политике 1918-1919  годов и вводить коммунизм силой. От того, по какому пути пойдёт власть,  зависела жизнь десятков миллионов людей.

Практически это  был прежде всего вопрос о деревне. Дать возможность как-то медленно  эволюционировать крестьянству и его хозяйству, не разрушая их, или разгромить  крестьянство, ни перед чем не останавливаясь (по марксистской догме крестьянство  — это мелкие собственники, элемент мелкобуржуазный). Тут, конечно, был и  вопрос, есть ли возможность это сделать. Ленин опасался, что власть не обладает  достаточными силами, и предпочитал решение постепенное с добровольным и  медленным вовлечением крестьянства в колхозы («кооперативы»). Сейчас по оценке  Сталина гигантский полицейский аппарат (с опорой на армию) достиг такой силы,  что создание искомой всероссийской каторги было возможно.

Но каков лучший  путь? Кое-чему научившиеся практики Бухарин и Рыков считали, что надо  продолжать ленинский путь НЭПа. В апреле 1925 года Бухарин на собрании  московского актива сделал своё знаменитое заявление, что «коллективизация — не  столбовая дорога к социализму» и что надо ставить ставку на развитие  крестьянского хозяйства, бросив даже крестьянам лозунг «обогащайтесь!». Строго  говоря, это был выбор: идти ли по дороге человеческой, здравого смысла (и тогда  эта дорога не коммунистическая) или пойти по дороге коммунистической мясорубки.  Характерно, что самые талантливые бухарины, сокольниковы, красины, сырцовы  поняли (как, видимо, понял и Ленин), что налицо был провал коммунизма и что  надо переходить на дорогу здравого смысла. Ярые фанатики, как Троцкий,  бесчестные комбинаторы, искавшие лишь власти, как Зиновьев, и вполне аморальная  публика, как Сталин, из разных соображений сошлись на том же: продолжать силой  внедрение коммунизма.

Но это произошло  не сразу. В 1925 году зиновьевский клан ничего не имел против бухаринской  позиции. Понадобилось его удаление от власти в 1926 году, чтобы он сделал  вольт-фас и стал защищать рецепты Троцкого о сверхиндустриализации и нажиме на  деревню. А Сталин, не особенно углубляясь в идеи, больше подчинял всё своим  комбинациям. В 1926 году, выбросив Зиновьева и Каменева, он поддержал против  них позицию Бухарина. И до конца 1927 года, громя зиновьевско-троцкистский  блок, он занимает эту позицию. Но в конце 1927 года он решает отделаться от  старых членов Политбюро — Бухарина, Рыкова и Томского. И тогда он без всякого  смущения берёт всю политику Зиновьева и Троцкого, которую он всё время осуждал  и громил. Теперь он и за сверхиндустриализацию, и за насильственную  коллективизацию и разгром деревни. И когда декабрьский съезд 1927 года даёт ему  наконец твёрдое и непоколебимое большинство в ЦК (плод многих лет неустанной  работы), он эту попытку принимает, выбрасывает старых членов Политбюро и теперь  уже спокойно через горы трупов идёт к своему коммунизму.

По существу  здесь пути Сталина и Троцкого сошлись. Троцкий тоже коммунист, последовательный  и недоступный здравому смыслу.

Между тем, надо  вспомнить, что даже в своём завещании Ленин писал о «небольшевизме» Троцкого  (который он, впрочем, советовал не особенно ему ставить в вину). Фактически это  означает, что до революции Троцкий никогда не принадлежал к ленинской партии  профессиональных революционеров. Известно, что приехав в Россию после февральской  революции, он сначала вошёл в группу «межрайонцев», с которыми летом 1917 года  и влился в конце концов в ленинскую организацию. То есть Троцкий до революции  не был большевиком. Надо сказать, что это — большой комплимент. Члены ленинской  большевистской организации были публикой, погрязшей в интригах, грызне,  клевете, компания аморальных паразитов. Троцкий не выносил ни нравов, ни морали  этой компании. И даже жил не за счёт партийной кассы и буржуазных благодетелей,  как Ленин, а зарабатывал на жизнь трудом журналиста (ещё до войны я читал его  статьи в «Киевской Мысли»). Не приняв специфической морали Ленина, он был в  отличие от него человеком порядочным. Хотя и фанатик, и человек нетерпимый в  своей вере, он был отнюдь не лишён человеческих чувств — верности в дружбе,  правдивости, элементарной честности. Он действительно не был ленинским  большевиком. Когда я уже хорошо его знал, я узнал с удивлением, что он был  сыном крестьянина. Как это ни кажется странным, в 80-х годах прошлого века были  ещё в России евреи-крестьяне, пахавшие землю и жившие крестьянским трудом.  Таков был и его отец. Он был хорошим крестьянином (по большевистской изуверской  терминологии — кулак, по человеческой — старательный, работящий и зажиточный  крестьянин). Какое влияние на Троцкого оказала эта близость к деревне и правде  природы? Можно только гадать.

Но Троцкий  поставил передо мной и большую человеческую проблему. Уйдя от коммунизма и  продолжая о коммунизме думать, я невольно ставил себе некоторые общие вопросы.  В частности такой.

Наше время  наполняет борьба коммунизма со старой христианской цивилизацией. Я так  определял её социальную суть. Двадцать веков тому назад, во время римской  империи, человек человеку был волк. Пришло христианство и предложило: «Почему  бы нам не устроить человеческое общество так, чтобы человек был человеку не  волк, а друг и брат?» В этом всё социальное значение христианства (я совершенно  не касаюсь здесь его чрезвычайно важной религиозной стороны). И в течение  двадцати веков, плохо ли, хорошо ли, эти идеи вошли всё же в сознание как  идеал, к которому нужно стремиться (и порождённая христианством  социалистическая идея, конечно, в её настоящем, не марксистском виде, вышла  отсюда же), Но человеческая натура плоха; долгое развитие этих идей не помешало  ещё в двадцатом веке передовым христианским нациям миллионами истреблять друг  друга. Во всяком случае, вся наша многовековая цивилизация пыталась нас вести к  этому идеалу. Коммунизм и марксизм являются его прямым отрицанием. Здесь  убийство, насилие, массовое истребление вводятся в закон. Человек человеку  снова волк. И коммунистическая партия, аппарат создания этого нового общества,  или, если хотите, социализма с волчьей мордой, сама построена по принципу  волчьей стаи. Здесь нет ни друга, ни брата, здесь есть только «товарищ». Что  такое «товарищ»? Это тот, кто идёт с вами рядом (волк волку тоже товарищ); но  до известного момента; он может двадцать лет идти с вами рядом участвовать с  вами в боях и невзгодах, но если он нарушил закон волчьей стаи или стал  почему-то стае не подходить, на него набрасываются и мгновенно его загрызают  (вам это ничего не напоминает из истории коммунистической партии?): он не друг,  не брат, он только «товарищ» не больше.
Записан

W.Schellenberg

  • Гость

Почему и для  чего коммунизм так решительно отвергает идею дружбы и братства между людьми?  Почему стремится он установить это волчье царство? И почему он побеждает,  почему за ним идут? Сомнения начинают смущать мою не так уж искушённую  молодость. А может быть вообще идеал братства — совершенно неосуществимая  утопия; может быть, светлая мечта, рождённая в земле Галилейской, не более, чем  мечта, осуждённая историей?

Я знаю, что  мужчина всегда был грубым животным и насильником, был ли в течение веков  солдатом, охотником, диким кочевником и даже земледельцем, всегда в борьбе  против опасностей, врагов, природы, диких зверей соседей, всегда убийца.  Христианская идея нашла прямой отклик скорее у женщин. По самому своему  биологическому существу женщина, дающая и продолжающая жизнь, склонна к любви,  заботе о слабом; вся её жизнь — сплошное самопожертвование для своих детей.

Христианская  идея любви и жалости ей близка. Я убеждён, что христианство победило против  железных легионов Рима благодаря женщине. А мужскому роду, может быть, более  подходит насилие, этот волчий мир, который с таким успехом устанавливает  коммунизм?

Вот Троцкий,  человек убеждённый и искренний. Когда коммунисты уверяют, что они  переворачивают мир якобы для того, чтобы упразднить эксплуатацию человека  человеком, до смешного ясно, что это ложь. При первой возможности и без  малейшего стеснения они заменяют то, что они называют капиталистической  эксплуатацией (будто бы рабочему не все доплачивают за его труд) такой  социалистической эксплуатацией, какая рабочему раньше и не снилась. Речь идёт  уже не о доплачивании, речь идёт о даровом труде миллионов каторжников, об их  бесчеловечном истреблении. Но Троцкий — человек искренний и в свои идеи  верующий. Ведь он понимает, что всё это ложь. Как же он был вместе с Лениным  вдохновителем террора, как предлагал он «трудовые армии» с железной  дисциплиной, где отказ от работы означал бы немедленный расстрел?

А между тем  Троцкий не лишён человеческих качеств. Он — хороший семьянин, очень любит своих  детей, которые преклоняются перед ним, преданы ему и слепо идут за ним. Я был  знаком с его дочкой Зиной, очень на него похожей, худенькой и хрупкой  туберкулёзной молодой женщиной, так же возбуждённой и вспыхивающей, как отец.  Отец для неё был всё. Она, конечно, погибла в сталинских тюрьмах.

И ещё одна черта  меня всегда поражала в Троцком — его удивительная наивность и непонимание  людей. Можно подумать, что он всю жизнь прошёл, видя только абстракции и не  видя живых людей, как они есть. В частности, он ничего не понял в Сталине, о  котором написал толстую книгу.

В 1930 году,  будучи за границей, я написал по поводу высылки Троцкого из СССР, что я очень  удивлён и не узнаю моего Сталина, которого я так хорошо изучил. Гораздо более в  его нравах было поступить с Троцким, как, например, с Фрунзе. В сталинском  распоряжении сколько угодно способов отравить Троцкого (ну, не прямо, это было  бы подписано, а при помощи вирусов, культур микробов, радиоактивных веществ), и  потом хоронить его с помпой на Красной площади и говорить речи. Вместо этого он  выслал его за границу. Я заканчивал своё изложение так: «В общем, непонятно,  почему Сталин не следовал своему обычному методу, который так отвечает его  привычкам и его характеру. Но в конце концов вполне возможно, что Сталин  находит более выгодным убить Троцкого не в СССР, а за границей».

Это было  написано в 1930 году. В 1940 году последней работой Троцкого была книга о  Сталине, которую смерть не дала ему закончить. Он успел написать 584 страницы  этой книги. Следовательно, 579-ю и 580-ю страницы он писал, вероятно, в  последние дни или недели своей жизни. Вот что он пишет на этих страницах: «По  поводу моей высылки в феврале 1929 года в Турцию Бажанов пишет…» Далее идёт на  полстраницы цитата из моей книги. Вслед за тем Троцкий продолжает: «В 1930  году, когда появилась книга Бажанова, я рассматривал это как простое литературное  упражнение. После московских процессов я её более принял всерьёз». И далее он  приводит догадки, что в сталинском секретариате, который я покинул в 1926 году,  я что-то по этому поводу слышал и знаю. То есть то, что было для меня ясно ещё  1930 году и в чем я не сомневался, а именно, что Сталин в нужный момент его  убьёт (а с началом войны для Сталина это принимало характер срочности), Троцкий  «начинал принимать всерьёз» лишь незадолго до своей смерти. И для этого ещё  нужно было допускать, что Бажанов что-то слышал в сталинском секретариате в  1926 году. А нельзя было просто сообразить, что такое Сталин? Какая  поразительная наивность и какое непонимание людей!
Записан

W.Schellenberg

  • Гость

Глава  11. Члены политбюро

ЗИНОВЬЕВ.  КАМЕНЕВ. РЫКОВ. ТОМСКИЙ. БУХАРИН. «РЕАБИЛИТАЦИЯ». КАЛИНИН. МОЛОТОВ.


В течение трёх  лет Григорий Евсеевич Зиновьев был №1 коммунизма и затем в течение десяти лет  постепенно спускался в подвал Лубянки, где он и закончил свою жизнь. Заменив  Ленина на посту лидера, он всё же партией, как настоящий вождь, принят не был.  На первый взгляд может показаться, что это облегчило его поражение. На самом  деле победа или поражение в этой борьбе за власть определялись другими  причинами, чем популярность, чем признание превосходства. Среди этих причин  есть и очень важные, но до сих пор мало учтённые, но об этом речь будет дальше.

Зиновьев был  человек умный и культурный; ловкий интриган, он прошёл длинную ленинскую  дореволюционную большевистскую школу. Порядочный трус, он никогда не склонен  был подвергаться рискам подполья, и до революции почти вся его деятельность  протекала за границей. Летом 1917 года он также не очень был увлечён риском  революционного переворота и занял позицию против Ленина. Но после революции  Ленин простил ему довольно быстро и в начале 1919 года поставил его во главе  Коминтерна.

С этого времени  Зиновьев благоразумно занимает позицию ленинского ученика и последователя. Эта  позиция была удобна и чтобы претендовать на ленинское наследство. Но ни в каком  отношении, ни в смысле теории, ни и смысле большой политики, ни в области организационной  стороны борьбы Зиновьев не оказался на высоте положения. Как теоретик, он не  дал ничего; попытки 1925-1926 годов (философия эпохи по Зиновьеву — стремление  к равенству) не вязались ни с целями, ни с практикой коммунизма и были приняты  партией с равнодушием. В области большой политической стратегии он подчинял всё  мелкой тактике борьбы за власть, яростно стараясь отвергать всё, что говорил  Троцкий, а отброшенный от власти сразу принял все позиции Троцкого (прямо  противоположные), чтобы блокироваться с ним против Сталина. Наконец, в области  организационной он только сумел крепко захватить в свои руки вторую столицу,  Ленинград; но этого было слишком недостаточно для успеха. Он держал в своих  руках и Коминтерн; но это было ещё менее важно. Тот, кто был хозяином в Кремле,  мог посадить кого угодно руководить Коминтерном (одно время Сталин посадил даже  Молотова).

Выдвинув весной  1922 года Сталина на пост генерального секретаря партии, Зиновьев считал, что  позиции, которые он сам занимал в Коминтерне и в Политбюро, явно важнее, чем  позиция во главе партийного аппарата. Это был просчёт и непонимание  происходивших в партии процессов, сосредоточивавших власть в руках аппарата. В  частности, одна вещь для людей, боровшихся за власть, должна быть совершенно  ясной. Чтобы быть у власти, надо было иметь своё большинство в Центральном  Комитете. Но Центральный Комитет избирается съездом партии. Чтобы избрать свой  Центральный Комитет, надо было иметь своё большинство на съезде. А для этого  надо было иметь за собой большинство делегаций на съезд от губернских,  областных и краевых партийных организаций. Между тем эти делегации не столько  выбираются, сколько подбираются руководителями местного партийного аппарата —  секретарём губкома и его ближайшими сотрудниками. Подобрать и рассадить своих  людей в секретари и основные работники губкомов, и таким образом будет ваше  большинство на съезде. Вот этим подбором и занимаются систематически уже в  течение нескольких лет Сталин и Молотов. Не всюду это проходит гладко и просто.  Например, сложен и труден путь ЦК Украины, у которого несколько губкомов.  Приходится комбинировать, смещать, перемещать, то сажать на ЦК Украины первым  секретарём Кагановича, чтоб навёл в аппарате порядок, то перемещать, выдвигать  и удалять строптивых украинских работников. Но в 1925 году основное в этом  рассаживании людей проделано. Зиновьев увидит это тогда, когда уже будет  поздно. Казалось, можно было раньше сообразить смысл этой сталинской работы.

На съезде 1924  года Зиновьев второй раз (и последний) делает свой лидерский политический отчёт  ЦК. За несколько дней до съезда он ещё явно не знает, о чём он будет  докладывать. Он спрашивает меня, не могу ли я ему сделать анализ работы  Политбюро за истёкший год. Я его делаю и представляю в виде развёрнутых  материалов к съезду о том, чем в основном занималось Политбюро за год. Я никак  не ожидаю, что всё это может играть большую роль как материалы. На большую роль  они, конечно, и не претендуют. К моему большому удивлению, Зиновьев  ухватывается за эти материалы и так примерно строит свой доклад: «Вот,  товарищи, за этот год мы занимались тем-то и тем-то и сделали то-то».

Я поражён.  Настоящий вождь и лидер должен был выделить основные и узловые проблемы жизни  страны, путей революции. Вместо этого — неглубокий отчёт. Случайно мои  материалы служат канвой для этого бухгалтерского отчёта. Я убеждаюсь, что  настоящего размаха и настоящей глубины у Зиновьева нет.

Трудно сказать  почему, но Зиновьева в партии не любят. У него есть свои недостатки, он любит  пользоваться благами жизни, при нём всегда клан своих людей; он трус; он  интриган; политически он небольшой человек; но остальные вокруг не лучше, а  многие и много хуже. Формулы, которые в ходу в партийной верхушке, не очень к  нему благосклонны (а к Сталину?): «Берегитесь Зиновьева и Сталина: Сталин  предаст, а Зиновьев убежит».

При всём том у  него есть общая черта с Лениным и Сталиным: он остро стремится к власти;  конечно, у него это не такая всепоглощающая страсть, как у Сталина, он не прочь  и жизнью попользоваться, но всё же это у него относится к области самого  важного в жизни, совсем не так, как у малочестолюбивого Каменева.

На своё  несчастье, Лев Борисович Каменев находится на поводу у Зиновьева, который  увлекает его и затягивает во все политические комбинации. Сам по себе он не  властолюбивый, добродушный и довольно «буржуазного» склада человек. Правда, он  старый большевик, но не трус, идёт на риски революционного подполья, не раз  арестовывается; во время войны в ссылке; освобождается лишь революцией. Здесь  он попадает в орбиту Зиновьева и теперь всегда идёт за ним, в частности, против  ленинского плана захвата власти; потом предлагает создание коалиционного  правительства с другими партиями и подаёт в отставку; но скоро он опять же  вслед за Зиновьевым появляется на поверхности, возглавляя Московский Совет, а  потом становится чрезвычайно полезным для Ленина его заместителем по всем  хозяйственным делам. А с болезнью Ленина он и фактически руководит всей  хозяйственной жизнью. Но Зиновьев втягивает его в тройку, и три года он во всем  практическом руководстве заменяет Ленина: председательствует на Политбюро,  председательствует в Совнаркоме и в Совете Труда и Обороны.

Человек он  умный, образованный, с талантами хорошего государственного работника (теперь  сказали бы «технократа»). Если бы не коммунизм, быть бы ему хорошим  социалистическим министром в «капиталистической» стране.

Женат он на  сестре Троцкого, Ольге Давыдовне. Сын его, Лютик, ещё очень молод, но уже  широко идёт по пути, который в партии называется «буржуазным разложением». Попойки,  пользование положением, молодые актрисы. В партии есть ещё люди, хранящие веру  в идею; они возмущаются. Написана даже пьеса «Сын Наркома», в которой выведен  Лютик Каменев, и пьеса идёт в одном из московских театров; при этом по разным  деталям не трудно догадаться, о ком идёт речь. Каннеру звонят из Агитпропа ЦК —  за директивой; Каннер спрашивает у Сталина, как быть с пьесой; Сталин говорит:  «Пусть идёт». Каменев подымает на тройке вопрос о том, что пьесу надо запретить  — это явная дискредитация члена Политбюро. Зиновьев говорит, что лучше не  обращать внимания: запретив пьесу, Каменев распишется, что речь идёт о нём;  Зиновьев напоминает историю с «Господами Обмановыми» — роман запрещён не был  (до войны при царской власти революционный писатель Амфитеатров опубликовал  довольно гнусный пасквиль на царскую семью — семью Романовых; и хотя там была  масса деталей, по которым было видно, о ком идёт речь, царь признал ниже своего  достоинства запрещением романа признать, что речь идёт о его семье; и роман свободно  циркулировал).
Записан

W.Schellenberg

  • Гость

— «Благодарю  вас, Генрих», — отвечает Каменев (это из Шекспира); «И известно, чем это  кончилось» (это из Каменева). В конце концов решено не запрещать пьесу, но  оказать нужное давление, чтобы она была снята с репертуара.

В области интриг,  хитрости и цепкости Каменев совсем слаб. Официально он «сидит на Москве» —  столица считается такой же его вотчиной, как Ленинград у Зиновьева. Но Зиновьев  в Ленинграде организовал свой клан, рассадил его и держит свою вторую столицу в  руках. В то время как Каменев этой технике чужд, никакого своего клана не имеет  и сидит на Москве по инерции. Мы скоро увидим, как он её потеряет (вместе со  всем прочим).

Ольга Давыдовна  руководит ВОКСом — обществом культурной связи с заграницей — местом, где даются  субсидии выезжающим для подкормки за границу советским литераторам (доверенным,  типа Маяковского и Эренбурга) и приезжающим подкормиться и восхититься  советскими потемкинскими деревнями заграничным литераторам и прочим «деятелям  культуры» пореволюционнее. Учреждение имеет вид большой театральной постановки.  Ольга Давыдовна с ней справляется успешно.

Из остальных  членов Политбюро ни Рыков, ни Томский лидерами не являются и на лидерство не  претендуют. Алексей Иванович Рыков до революции вёл подпольную работу в России,  был и с Лениным в эмиграции. После революции он стал министром внутренних дел,  но эта работа явно не для него: революции нужна Чека, стенка, «Алмаз». Рыков же  человек мирный, толковый и способный технократ. Он становится председателем  Высшего Совета Народного Хозяйства, а после смерти Ленина номинальным главой  правительства. У него есть слабость: он любит выпить. Население, впрочем,  называет водку «рыковкой». Это его обижает. Выпивши в тесном кругу советских  вельмож, он говорит, заикаясь как всегда: «Не п-понимаю, почему они называют её  р-рыковкой?» Ни особенных талантов, ни особенных недостатков у него нет.  Здравый смысл есть несомненно. Он его и погубит, когда Сталин затеет свою  кошмарную коллективизацию. Несмотря на свою умеренность и осторожность, Рыков  не может согласиться с таким разгромом деревни и сельского хозяйства. Тогда он  вступит на путь оппозиции, а при Сталине этот путь ведёт в лубянский подвал;  туда он и придёт в 1938 году после всех унизительных комедий, которыми Сталин  наслаждается при истреблении своих жертв.

Миша Томский  стоит во главе советских профсоюзов. В ЦК он входит с 1919 года, в Оргбюро — с  1921-го, в Политбюро — с 1922-го. Он принадлежит к числу осторожных цекистов, в  борьбе за власть участия не принимает, переходит на сторону победителей (когда  победители уже вполне ясны). У него есть слабое место — он глохнет, слышит  плохо, на заседаниях Политбюро по особенно интересующим его вопросам становится  перед самым оратором, чтобы слышать то, что он говорит. Он бесцветен, как бесцветно  в советской системе представляемое им учреждение. Хотя он вовремя переходит на  сторону Сталина, придёт момент, когда он начнёт стеснять Сталина самим фактом,  что он старый член Политбюро ленинских времён, знающий всё о Сталине, и,  несмотря на все внешние признаки подчинения, в душе никаких качеств за «великим  и гениальным» вождём не признающим. И хотя Томский будет стараться держаться в  стороне от оппозиционной шумихи, наступит момент (1936), когда Сталин решит,  что пора ликвидировать и его. Впрочем, он по обычному пути сталинских жертв не  пойдёт — когда придут его арестовывать, он предпочтёт застрелиться.

Николай Иванович  Бухарин — один из самых способных членов Политбюро. Лицо редькой, живой,  остроумный, он привлекает в партии все симпатии. Даже Ленин в «завещании»  называет его «любимцем» партии. Он тоже давний большевик, общался с Лениным за  границей, но умудрился не очень погрязть в интригах и мелкой закулисной борьбе.  Он — прежде всего и больше всего человек пера. Журналист, публицист. Главный  редактор «Правды» — центрального органа партии, он превратил её в газету,  постоянно задающую тон по всей линии руководства. Член ЦК он давно, но  кандидатом в члены Политбюро стал лишь после десятого съезда в 1921 году. Тогда  он был избран третьим кандидатом в Политбюро. Но в следующем году после съезда  он стал уже первым кандидатом, и так как с этого времени Ленин практически из  Политбюро выбыл и на заседаниях отсутствует, то Бухарин участвует в работе  Политбюро как полноправный член. В 1924 году после смерти Ленина он станет  членом Политбюро.

В партии  распространена неверная характеристика Бухарина как схоласта и догматика. На  самом деле он совсем не догматик и совсем не теоретик. Впервые два года  коммунизма, веруя (как и все прочие вожди), что строится новое коммунистическое  общество, он, обладая хорошим пером вульгаризатора, написал труд с изложением  всех марксистских благоглупостей «Экономика переходного периода» а затем вместе  с Преображенским очень популярную «Азбуку Коммунизма», по которой вся партия, и  в особенности новая партийная молодёжь учились коммунизму. В сущности, в этих  книгах написано то, что в это время говорили и другие вожди, до Ленина  включительно. Но когда обозначился быстрый крах коммунизма и Ленин должен был  сделать НЭПовский поворот, остальные вожди вышли из этой истории с тем  преимуществом, что они таких трудов не писали, а Бухарина и его скороспелое  коммунистическое общество пришлось дезавуировать и даже эти две книги  втихомолку скупать, собирать и уничтожать. А к Бухарину приклеили этикетку  увлекающегося теоретика и догматика. На самом деле ему просто не повезло.  Профессия его — писать. То, что другие думали и говорили, он писал. То, что  делалось, изменили, а «то, что написано пером, того не вырубишь топором». И  оппозиционеры грубо острят: «Замечательное у нас Политбюро: два заикало (это  Молотов и Рыков, оба заикаются), один ошибало (Бухарин) и один вышибало (это,  конечно, товарищ Сталин).»

Между тем,  Бухарин человек умный и способный. На заседаниях Политбюро никаких марксистских  глупостей он не произносит, а наоборот, выступает толково и дельно. И дело  говорит, и острит, и мыслию играет. Что он умело скрывает, это глубину своих  стремлений к власти. Здесь он ленинский ученик, и ленинская школа не прошла для  него бесследно. Но в настоящем периоде, когда всё решается взятием в руки  партийного аппарата, у него никаких шансов, кроме того, чтобы быть на вторых  ролях и участвовать в верхушечных партийных интригах. Во всяком случае, первый  трудный выбор (между Зиновьевым и Сталиным) удаётся ему легко — он проходит это  узкое место с успехом — в лагере победителя.

В Институте  Красной профессуры, который Представляет собой резерв молодых партийных  карьеристов, чрезвычайно занятых решением проблемы, на какую лошадь поставить,  большинство склоняется в сторону Бухарина. Он импонирует своей талантливостью.  Троцкий тоже талантлив, но он явно бит. Зиновьева не считают вождём, к Сталину  не питают никакого ни уважения, ни доверия. Вокруг Бухарина образуется группа  молодых, довольно культурных и часто способных членов партии. В течение  нескольких лет, пока Бухарин близок к вершинам, из них будут щедро черпаться те  кадры, где нужна некоторая культурность: отсюда выйдут и заведующие Агитпропом  и Отделом Печати ЦК, и редакторы «Правды», и руководители советской истории  философии и т. д. Это Стэн, братья Слепковы, Астров, Марецкий, Стецкий, Карев,  Ломинадзе, Поспелов, Митин и другие. Оппозиция называет их презрительно и  собирательно «Стецкие-Марецкие». Несколько лет они будут задавать тон в печати,  но с падением Бухарина последует их безжалостная чистка, и в 1932 году  большинство их будет исключено из партии, а в 1937 — 1938 расстреляно.
Записан

W.Schellenberg

  • Гость

Не приняв  сторону Зиновьева в решающей борьбе 1925 — 1926 годов, Бухарин вознаграждается  тем, что он становится во главе Коминтерна вместо Зиновьева. Для Сталина это  назначение — временное. Сталину неприятно, что во главе Коминтерна стоит  русский член Политбюро: формально Коминтерн ведь как будто бы высшая инстанция  мирового коммунизма и формально стоит над Сталиным. Скоро Бухарин будет заменён  послушным Молотовым и, наконец, болгарином Димитровым.

К чести Бухарина  надо сказать, что сталинскую мясорубку — идти напролом к коммунизму и прежде  всего разгромить крестьянство — он не принимает. Он бы мог, как все остальные  молотовы и кагановичи, дуть в дудку нового хозяина. Тем более, что в сущности к  троцкистско-зиновьевской оппозиции он симпатии не питает, не видя большой  разницы между их политикой и сталинской.

И когда Сталин  окончательно выбирает свой путь — упразднение НЭПа и разгром деревни, Бухарин  энергично выступает против. Сталин удаляет его от власти, и Бухарин переходит в  оппозицию. Но хотя сталинские сподручные старательно приклеивают его к  троцкизму, амальгама эта целиком выдумана, по существу Бухарин чужд как  троцкистско-зиновьевскому блоку, так, конечно, и сталинской политике. Многие  годы Сталин преследует его умеренно: он исключён из ЦК только в феврале 1937  года. Но наступает и бухаринский черёд. И после обычной низкой сталинской  судебной комедии в марте 1938 года спускается в лубянский подвал и Бухарин.

Читающий  официальную историю ВКП в 1976 году может удивиться: Сталин давно с пьедестала  сброшен, Сталинград давно стал Волгоградом. Почему не отброшены все глупые и  нелепые сталинские обвинения против Бухарина, да, кстати, и против многих  других видных коммунистов? Тем более, что ряд видных партийцев подвергся  «реабилитации», то есть публично признано, что выдвинутые против них  сталинскими прислужниками обвинения были ложны.

Ключ к пониманию  того, почему одного «реабилитируют», других нет, заключается в следующем.

Раз навсегда  партией установлен принцип, что она никогда не ошибается, что она всегда права.  От этого принципа она никогда не отступается, и вся её официальная история  покоится на этом принципе. Возьмём случай с видным и способным крупным деятелем  партии, например, Бухариным. Положим, в важные переломные моменты партийной  истории он выступал с правильными и толковыми предупреждениями. Партийными  съездами, конференциями и пленумами ЦК его мнения были «осуждены». То есть,  другими словами, сборище трепещущих перед Сталиным его слуг по его указке  принимало продиктованные им решения. Эти решения и есть решения съездов и  конференций. Если бы Сталину было благоугодно продиктовать решения прямо  противоположные, послушное сборище «с энтузиазмом» и «нескончаемыми овациями»  проголосовало бы за эти противоположные решения. То есть по существу то, что  это решения съездов и конференций — это чистая фикция. И вожди партии, и  партийные историки это прекрасно знают. Но в числе разнообразных и  многосторонних видов лжи, на которой построена и живёт коммунистическая партия,  это играет свою служебную роль. Его задача — подтверждать принцип, что партия  всегда права и никогда не ошибается. Нужды нет, что это была не партия, а  сборище трусливых и терроризированных холуёв, которые подымали руки по  сталинской указке. Для соблюдения лживого принципа — это непогрешимое решение  партии. А мнения Бухарина были против. Значит «анафема», и навсегда Бухарин  останется в партийной истории врагом. Почитайте её. Вам будут всё время  объяснять, что Бухарин неправ, всегда ошибался, всегда выступал против партии и  т.д. Конечно, прошли сталинские времена, когда это принимало формы совершенно  нелепые, когда всякие эйзенштейны второго сорта, чтобы угодить Сталину,  стряпали «исторические» фильмы, в которых гениальный и мудрый Сталин величаво  шагает по страницам истории, а маленький гнусный предатель Бухарин бегает за  ним и кому-то в сторону предательски нашёптывает: «Только на кулака надо  ставить; иначе мы погибли…» и т. д. в этом же роде. Теперь стиль другой, но  «реабилитация» Бухарина, то есть признание, что его густо облепили подлой  партийной ложью, по-прежнему невозможна.

По этим же  причинам невозможна «реабилитация» всякого видного партийца, против которого в  сталинские времена принимались резолюции партийными инстанциями.

Наоборот,  возьмём случай с Тухачевским, Блюхером, Егоровым. Это были военные, стоящие  вдалеке от партийной жизни, никакой роли в ней не игравшие и в неё не  вмешивающиеся. Сталин счёл за благо их расстрелять: они были объявлены  какими-нибудь немецкими, японскими или иными шпионами, как Троцкий. Но  партийные съезды и конференции их ни в каких уклонах не обвиняли. И когда  пришла пора признать, что товарищ Сталин в «культе личности» зашёл уж очень  далеко, ничто не мешает Тухачевского и Блюхера «реабилитировать». Была какая-то  ошибка (сталинская, или ежовская, или ещё какая-то иная), но ошибка какого-то  человека или органа, но не партии. Значит, можно дело пересмотреть, признать,  что кто-то ошибся (лучше, если мелкая сошка), но это ничуть не наносит ущерба  основному принципу, что партия всегда права.

Вот поэтому ряд  партийцев, не принимавших видного участия в признанных оппозициях, могут быть  реабилитированы, но реабилитировать других, как Троцкого или Зиновьева,  совершенно невозможно. И будет создатель Красной Армии или первый председатель  Коминтерна продолжать числиться в иностранных шпионах и врагах коммунизма.

(А вдруг это  изменится, и в один прекрасный день о них можно будет в партии говорить и  писать правду: тогда сможете иметь все основания считать, что эта партия уже не  коммунистическая).

Скажем несколько  слов об остальных двух кандидатах в члены ленинского Политбюро: Калинине и  Молотове.

Собственно,  много говорить о Калинине не приходится. Фигура совершенно бесцветная,  декоративный «всероссийский староста», был Лениным введён в Политбюро зря.  Здесь его терпели и совсем с ним не считались. На официальных церемониях он  выполнял свои сусально-крестьянские функции. Никогда он не имел никаких  претензий ни на какую самостоятельность и всегда покорно шёл за тем, кто был у  власти. На всякий случай ГПУ, чтобы иметь о нём компрометирующий материал,  подсовывало ему молоденьких балерин из Большого театра, не без того, чтоб эти  операции были одобрены товарищем Каннером. По неопытности Михалваныч  довольствовался самым третьим сортом. Компрометацию эту организовывали и из  лишнего служебного усердия, так как в сущности ни малейшей надобности в ней не  было — Михалваныч никогда не позволил бы себе каких-нибудь выступлений против  власть имущих. Даже позже, когда Сталин проводил гигантское истребление  деревни, Михалваныч, хорошо знавший деревню, делал вид, что ничего особенного  не происходит, самое большее, не выходил из этого добродушного стариковского  ворчанья, к которому Политбюро давно привыкло как к чему-то, не имеющему  никакого значения. Короче говоря, был Михаил Иванович ничтожен и труслив,  почему и прошёл благополучно все сталинские времена, умер в своей постели и  удостоился того, что город Кенигсберг стал называться Калининград. В 1937 году  Сталин приказал арестовать его жену, Михаил Иванович и глазом не моргнул:  трудные были времена.
Записан

W.Schellenberg

  • Гость

О Вячеславе  Михайловиче Молотове мне выше не раз приходилось говорить. В истории  сталинского восхождения к вершинам власти он сыграл очень крупную роль. Но сам  он на амплуа первой скрипки никогда не претендовал. Между тем, он прошёл очень  близко от этой роли. В марте 1921 года он избирается ответственным секретарём  ЦК и кандидатом в члены Политбюро. В течение года у него в руках будет весь  аппарат ЦК. Но в марте 1922 года Зиновьев, организуя свою тройку, захочет  посадить на аппарат ЦК Сталина, сделав его генеральным секретарём и отодвинув в  аппарате Молотова на второе место — второго секретаря ЦК. Расчёт Зиновьева:  нужно сбросить Троцкого, а Сталин — явный и жестокий враг Троцкого. Зиновьев и  Каменев предпочитают Сталина. И Молотов не только подчиняется, но и становится  верным лейтенантом Сталина, из-под которого он никогда не пытается выбраться;  Зиновьеву же и Каменеву он мстит потом с удовольствием, а также Троцкому,  который почему-то Молотова невзлюбил (впрочем, не «почему-то»: Троцкий живёт  абстракциями; из Молотова он создал воплощение «бюрократического перерождения  партии»).

Вслед за тем  Молотов всегда и постоянно идёт за Сталиным; он проводит всю самую серьёзную  работу по подбору людей партийного аппарата — секретарей крайкомов и губкомов —  и созданию сталинского большинства в ЦК. Он десять лет будет вторым секретарём  ЦК. Когда Сталину нужно, он будет председателем Совнаркома и СТО; когда нужно,  будет стоять во главе Коминтерна; когда нужно, будет министром иностранных дел.

Замечательно,  что и с ним Сталин проделывает тот же приём, что и со многими другими своими  лейтенантами — арест жены, в то время как сам сталинский приближённый  продолжает находиться в его милости; мы уже видели, что это было проделано и с  Калининым, и с Поскребышевым. Жена Молотова — еврейка. Под партийной кличкой  Жемчужина, она, видная партийка, стоит во главе парфюмерной промышленности.  Сталин арестовывает её и отправляет в ссылку (а ссылка эта совсем не типа  царской). Молотов, конечно, терпеливо это переносит. Но это не удивительно.  Замечательно другое. Когда Сталин умер и жена Молотова из ссылки вернулась, и  она, и Молотов — твёрдые сталинцы. Молотов неодобрительно относится к  предпринятой Хрущёвым десталинизации. И он, и Каганович, и Маленков —  убеждённые сталинцы, и при первом же удобном случае (1957 г.) пытаются  свергнуть Хрущёва. Что им не удаётся и стоит окончательной потери всех постов и  мест в партийной иерархии с окончательным выходом в тираж.

Почему Молотов  хочет возвращения сталинских методов? Ностальгия по временам, когда в руках  была власть чингисхановская, когда все дрожали и никто в стране пикнуть не  смел? Может быть, и более реальный расчёт. Коммунистический строй, чтобы  держаться, требует насилия над всем населением, требует гигантского  полицейского аппарата, системы террора. Чем сильнее террор, тем власть прочнее.  В сталинские времена население боялось даже того, чтобы какая-нибудь еретическая  мысль пришла в голову, а уж о какой-либо акции против власти и речи быть не  могло. А теперь Хрущёв отвинчивает гайку; люди начинают думать, говорить, не  соглашаться. До чего это может дойти? В сталинские времена таких рисков не  было.

Между тем  Молотов, может быть, представляет удивительный пример того, что делает из  человека коммунизм. Я много работал с Молотовым. Это очень добросовестный, не  блестящий, но чрезвычайно работоспособный бюрократ. Он очень спокоен, выдержан.  Ко мне он был всегда крайне благожелателен и любезен и в личных отношениях со  мной очень мил. Да и со всеми, кто к нему приближается, он корректен, человек  вполне приемлемый, никакой грубости, никакой заносчивости, никакой  кровожадности, никакого стремления кого-либо унизить или раздавить.

Через десять лет  Сталин не только сам будет одобрять списки арестуемых и расстреливаемых. Для  своего рода круговой поруки эти списки будут проходить через руки Молотова и  Кагановича. Конечно, Молотов их подписывает вслед за Сталиным. Но вот  какая-либо фамилия бросается ему в глаза. Он пишет рядом ВМН. Это значит —  Высшая Мера Наказания. Этого достаточно — человек будет расстрелян.

Что это?  Мимикрия перед Сталиным? Или это опьяняющее чувство своей мощи — вот я записал  три буквы — и нет человека. И сколько тысяч смертей в этих списках одобрил  спокойный, не волнующийся бюрократ. И никаких сожалений. Наоборот, Сталин  умер, хорошо бы возвратить сталинские времена.

Неужели из  человека всё можно сделать? Дайте его в руки Сталина, возвысьте его в системе,  где человек человеку волк, и он равнодушно будет смотреть, как гибнут в  жестоких страданиях миллионы людей. Поставьте его рядовым чиновником в хорошей  человеческой системе общества, и он ночами будет работать, изыскивая средства  помощи пострадавшим от недорода крестьянам деревни Нееловки, Алексинского  уезда. Эта проблема ещё много раз будет передо мной стоять во времена моих  странствий по большевистской верхушке. Насчёт Молотова персонально у меня ещё  особое ощущение.

В двадцатых  годах я был свидетелем всего, что происходило в большевистском центре. Прошло  полвека, и если поставить вопрос, кто ещё из живых людей на поверхности земли  видел и знает всё это, то на этот вопрос один ответ: Молотов (есть Каганович,  но он в эти годы стоял от центра событий дальше, чем Молотов). Я говорю только  о двадцатых годах. Дальше я в большевистском центре больше не был, а Молотов,  наоборот, продолжал в следующие три-четыре десятилетия быть в центре событий, и  никто сейчас не знает лучше, чем он, как эти события протекали. Но обо всём  этом он не может ни написать, ни опубликовать ни одной строчки, которая была бы  в несогласии с официальной ложью. То есть никакую правду ни о чём сказать не  может.
Записан

W.Schellenberg

  • Гость

Глава 12. Сталинский переворот

ПЕРВАЯ  ПОЕЗДКА ЗА ГРАНИЦУ. ФИНАНСОВО-ЭКОНОМИЧЕСКОЕ БЮРО НАРКОМФИНА. КОНДРАТЬЕВ. 1925  ГОД. БОРЬБА СТАЛИНА И ЗИНОВЬЕВА. ПОДГОТОВКА СЪЕЗДА. СЪЕЗД-ПЕРЕВОРОТ. ДРУГОЙ  СМЫСЛ ПЕРЕВОРОТА.


Кроме работы в  ЦК, я работаю и в Высшем совете физической культуры, и в Наркомфине. В Высшем  совете это скорее развлечение, чем работа. Я участвую в заседаниях Президиума и  руковожу двумя секциями: летом — секцией лёгкой атлетики, зимой секцией зимнего  спорта (коньки и лыжи). На Президиуме работа идёт легко и дружно. Председатель  Совета Семашко (он же Нарком здравоохранения) — человек умный, культурный, и с  ним работать нетрудно. Кроме того, он хорошо понимает, что надо держаться линии  ЦК, а эту линию делаю я. На заседания Президиума приходит Крыленко, бывший  Главковерх, потом кровожадный Прокурор республики, сейчас Нарком юстиции. Он  страстный шахматист, и мы его поставили во главе шахматно-шашечной секции. По  её делам он и приходит. Пока обсуждаются другие вопросы и ему делать нечего, я  беру лист бумаги, пишу: 1. е2-е4 и пододвигаю лист ему. Сейчас же между нами  начинается партия в шахматы, не глядя на доску. Но через семь-восемь ходов он,  не глядя на доску, уже играть не может, достаёт из портфеля крохотные дорожные  шахматы и углубляется в игру. Семашко смотрит на нас с укоризной, но вырвать  Крыленко из начатой партии уже почти невозможно. Когда выясняется, что он  проигрывает, он очень это переживает.

Секция зимнего  спорта даёт мне повод для моей первой поездки за границу. Советские коньки и  лыжи из рук вон плохи. Решено закупить партию коньков и лыж в Норвегии. Совет  просит меня съездить в Норвегию на очень короткое время, посмотреть материал на  месте и выбрать, что приобрести. В декабре 1924 года я совершаю короткое  путешествие, которое производит на меня сильное впечатление. Я за границей  первый раз, и вижу нормальную, человеческую жизнь, которая совершенно  отличается от советской. Кроме того, эти три скандинавские страны, через которые  я проезжаю, — Финляндия, Швеция и Норвегия, дышат чем-то не известным в  Совдепии. Это — страны поразительной честности и правдивости. Я не сразу к  этому привыкаю. В Норвегии я хочу осмотреть окрестности столицы. Над Осло  возвышается гора Хольменколлен, широко используемая для зимнего спорта и для  прогулок. Я подымаюсь на неё с сотрудником посольства, который приставлен ко  мне в качестве гида. Довольно тепло — всего градуса два мороза, и скоро мы  разогреваемся от подъёма (мы тепло одеты) и нам становится жарко. Сотрудник  посольства снимает тёплый вязаный пиджак, кладёт его у дороги на камень, пишет  что-то на бумажке, кладёт бумажку на пиджак и фиксирует её камнем. Я  интересуюсь: «Что вы делаете?» — «Очень жарко, — говорит мой спутник. — Я  оставил пиджак. Когда будем спускаться, я его возьму». — «Ну, — говорю я, —  плакал ваш пиджачок, попрощайтесь с ним». «А нет, — говорит сотрудник  посольства, я оставил записку: пиджак не потерян; просят не трогать». Я смотрю  на это как на странный фарс. Дорога оживлённая, ходит много народу. Мы  спускаемся через два часа — пиджак на месте. Сотрудник объясняет мне, что здесь  никогда ничего не пропадает. Если в городе случается кража, в конце концов  выясняется, что виновник — матрос с иностранного парохода. В Финляндии в деревнях  на дверях нет замков и запоров — что такое кража, здесь неизвестно.

В Швеции в  полпредстве я разговариваю с советником посольства Асмусом и его женой  Королёвой. Они с семилетним сыном только что приехали из России. Воскресенье.  Мимо здания посольства проходит рабочая демонстрация протеста против чего-то.  Хорошо одетые люди в чистых костюмах и шляпах идут чинно, степенно и спокойно.  Семилетний сынишка долго смотрит в окно на эту процессию и в конце концов  спрашивает у матери: «Мама, куда все эти буржуи идут?»

На обратном пути  я проезжаю советскую границу у Белоострова — до Ленинграда 30 километров.  Проводник напоминает: «Граждане, вы уже в советской России — присматривайте за  багажом». Я смотрю в окно на пейзаж. Одна перчатка у меня на руке, другую я кладу  на сиденье. Через минуту я смотрю и обнаруживаю, что эту другую перчатку уже  спёрли.

Я возвращаюсь к  привычному подсоветскому быту. В Народном комиссариате Финансов постоянная  большая статья расходов — закупка новых лампочек. У населения острая недостача  электрических лампочек, и сотрудники наркомата их вывинчивают и уносят домой.  Нарком Сокольников находит гениальный выход: заводу, поставляющему лампочки,  предписано гравировать на каждой лампочке: «украдено в Наркомфине». Кражи сразу  прекращаются, уносящий к себе лампочку свою кражу подписывает.

Из скандинавских  стран я возвращаюсь со странным впечатлением, как будто я высунул голову в окно  и подышал свежим воздухом.

В отличие от  Высшего Совета моя работа в Наркомфине серьёзна и меня порядком затягивает.

До революции при  Министерстве финансов был Учёный комитет, группировавший лучших финансовых  специалистов, в большинстве профессоров. Нарком Финансов Сокольников создаёт  при Наркомфине в качестве одного из его управлений финансово-экономическое  бюро, выполняющее функций Учёного комитета. Оно делится на Институт  экономических исследований и Конъюнктурный институт. Сокольников приглашает в  них лучших специалистов, в большинстве старых консультантов довоенного  Министерства финансов. Марксистов и коммунистов среди них нет. Сокольников  ставит их в хорошие условия, их мнения высоко ценятся, и слушая их советы,  блестяще проводится трудная и сложная денежная реформа, создаётся твёрдый  золотой рубль и упорядочиваются финансы. Наблюдает за деятельностью этого Бюро  член Коллегии Наркомфина профессор Мечислав Генрихович Бронский. Впрочем, когда  я спрашиваю у Сокольникова, действительно ли Бронский профессор Сокольников  отвечает, улыбаясь: «Каждый может считаться профессором, поскольку не доказано  обратное». Настоящая фамилия Бронского — Варшавский. Он — польский еврей, очень  культурный и начитанный, старый эмигрант (был с Лениным), занимавшийся  журнализмом. Большевистского духа у него очень мало. Административных талантов  тоже никаких. За Финансово-экономическим бюро он никак не надзирает. Главное  его занятие, и оно единственное, которое его интересует, — это издание  толстейшего ежемесячного журнала «Социалистическое хозяйство». По мысли  Бронского, он должен быть лучшим экономическим журналом в Советской России. Так  оно, вероятно, и есть. Кроме того, Бронский редактирует ежедневную «Финансовую  газету». Но Финансово-экономическое бюро предоставлено самому себе, и пока как  будто никакого ущерба от этого нет. Сокольников предлагает мне им руководить.  Он кроме всего прочего имеет в виду мою политбюровскую осведомлённость по всем  вопросам хозяйства и рассчитывает, что я смогу сделать работу Бюро более  близкой к текущей финансово-экономической практике; действительно, будучи  далёкими от органов практических решений, профессора Бюро более склонны к  абстрактной теоретической работе, чем к практической.

Собственно, я  прихожу на эту работу уже антикоммунистом. Все профессора в сущности тоже  антикоммунисты. Но они меня считают доверенным коммунистом режима и смотрят на  меня как на врага. Самое забавное то, что они питают иллюзии, будто с  коммунистическим режимом можно работать и делать полезную работу для страны. Я  на этот счёт гораздо осведомленнее их.

Во всяком  случае, назначение в качестве их начальства очень молодого коммуниста они  воспринимают как тяжёлую угрозу их вольной и независимой жизни. Директор  Института Экономических Исследований Шмелёв приходит от их имени к Сокольникову  и говорит, что профессора собираются оставить Наркомфин, не видя возможности  работать в обстановке, которую создаст новый начальник, молодой коммунист,  который по возрасту также не может иметь для них никакого авторитета.  Сокольников улыбается и говорит: «Давайте возобновим этот разговор через месяц.  Вы насчёт вашего нового начальства совершенно ошибаетесь».
Записан

W.Schellenberg

  • Гость

В течение первых  же двух недель всё меняется. Старые и опытные основные профессора, бывшие ещё  консультантами царского министерства финансов, — Гензель, Соколов, Шмелёв — с  удивлением обнаруживают на заседаниях Института, что я не только превосходно  разбираюсь во всех финансово-экономических проблемах, но имею перед ними  огромное преимущество — я знаю, что реально, что подходит для правительственной  политики, куда и как нужно практически направить работу (всё это я знаю по  работе в Политбюро). На заседаниях Конъюнктурного института я тоже даю нужные  указания, которые направляют в нужную сторону работу института; но и по их  специфической отрасли, в которой они считают себя непревзойдёнными  специалистами, я с ними в сущности на равной ноге — на первом же заседании я  предлагаю ввести в число конъюнктурных индексов предсказания эволюции рынка  индекс проходимости дорог гужевого транспорта, который сразу же оказывается  одним из самых ценных для предсказания эволюции по рынку пищевых продуктов.  Кроме того, у меня с ними быстро устанавливаются превосходные отношения. Ячейка  и мелкие коммунисты уже пытались их грызть, проявляя партийную бдительность по  отношению ко всем этим «подозрительным спецам». Я одёргиваю ячейку — по моей  работе в ЦК я для неё авторитет — и заставляю её оставить профессоров в покое.

Через две недели  Шмелёв приходит к Сокольникову а заявляет, что профессора берут все свои  заявления о новом начальнике обратно и что работа с ним превосходно наладилась.

Она будет идти  всё время образцово. С Бронским у меня тоже превосходные отношения — он человек  симпатичный, большевистского в нём почти ничего нет. Кстати, он занимает часть  той большой квартиры, в которой живут Вениамин Свердлов и его жена, у которых я  бываю.

Едва ли не самым  симпатичным из моих новых подчинённых является директор Конъюнктурного  института профессор Николай Дмитриевич Кондратьев. Он — крупный учёный, человек  глубокого ума. Конъюнктурный институт создавал он, и в новом в России  конъюнктурном деле своими наблюдениями и контролем над эволюцией хозяйства  оказывает крупнейшие услуги руководящим экономическим органам и прежде всего  Наркомфину. Конечно, в основе его работы лежит та же наивная иллюзия, что с  большевистской властью можно работать: не совсем же они дураки и должны  понимать, что знающие люди и специалисты нужны и полезны. Как и другие крупные  специалисты-консультанты Наркомфина, он верит в пользу своей работы и не  понимает волчьей сущности коммунизма. Он работает также в сельскохозяйственной  секции Госплана.

Скоро ему  приходится узнать, с какой властью он имеет дело. В Госплане, стремясь к  разумной сельскохозяйственной политике, он исходит в своих советах из того, что  стране нужно увеличение крестьянской продукции, а для этого надо не дёргать  крестьянство беспрерывным науськиванием сельских лентяев и паразитов против  работающих и хозяйственных крестьян, что составляет суть большевистской  «классовой борьбы» в деревне, а дать возможность спокойно работать.

Но в Госплане  бдит и хватает спецов за ноги коммунистическая ячейка. Там нет Бажанова,  который мог бы на неё цыкнуть. И коммунисты подымают дикий вой — Кондратьев  рекомендует отказаться от большевистской борьбы в деревне, «кондратьевцы»  требуют ставки на кулака, «кондратьевщина» — вот как выглядит сегодня  контрреволюция в деревне. Подымается шум, печатаются статьи в «Правде»,  объявляется поход против «кондратьевщины». Какая-то мелкая коммунистическая  рвань изо всех сил старается делать карьеру на своей бдительности — открыли и  разоблачили скрытого классового врага. Добить его! Конечно, на всю эту травлю,  ведущуюся на страницах печати, бедный Кондратьев не имеет возможности ответить  ни одной строчки — за ним «Правда» права голоса не признаёт. Он очень удручён.  Ячейка Наркомфина тоже пытается в него вцепиться — ведь сигнал дан «Правдой».

Я не позволяю им  устроить травлю в Наркомфине. Я объясняю ячейке, что речь идёт о сельском  хозяйстве и сельскохозяйственной секции Госплана, откуда и вся эта история. У  нас же в Наркомфине Кондратьев работает в совсем другой области — по  конъюнктуре, что не имеет ничего общего с его политическими установками насчёт  деревни, здесь его работа безукоризненна и полезна, и здесь надо его оставить в  покое. Пока я в Наркомфине, здесь его, действительно, не смеют тронуть. Но  травля его идёт уже во всероссийском масштабе, и после начала коллективизации  проходит, наконец, момент, когда сталинская коллективизация, разрушая сельское  хозяйство, приводит к недостатку продуктов и к голоду. Тогда по установленной  коммунистической практике надо открыть врагов, на которых свалить вину.

В 1930 году ГПУ  «откроет» «трудовую крестьянскую партию», совершенно нелепую чекистскую  выдумку. Руководит этой партией профессор Кондратьев вместе с профессором  Чаяновым и Юровским (Юровский, кстати, еврей, экономист, специалист по валюте и  денежному обращению, никогда никакого отношения ни к каким крестьянам и ни к  какой деревне не имел). ГПУ широко раздувает кадило: в «партии» не то сто тысяч  членов, не то двести тысяч. Готовится громкий процесс, который объяснит стране,  почему нет хлеба — это саботаж Кондратьевых; и бедный Кондратьев на процессе,  конечно, должен был бы сознаться во всех своих преступлениях. Но в последний  момент Сталин решил, что всё это выглядит недостаточно убедительно, процесс  отменил и приказал ГПУ осудить руководителей и членов «трудовой крестьянской  партии» «в закрытом порядке», то есть по приговору какой-то чекистской тройки  их послали погибать в советской истребительской каторге — концлагерях. Так  погиб большой учёный и прекрасный человек профессор Кондратьев. Погиб, конечно,  прежде всего жертвой иллюзий, что с советской властью и коммунистами можно  сотрудничать, полагая, что при этом приносится какая-то польза стране. Увы, это  глубокое заблуждение. Власть использует таких носителей иллюзий, пока ей это  выгодно, и грубо их уничтожает, когда приходит нужный момент и надо на кого-то  свалить вину за бессмысленную и нелепую разрушительную марксистскую практику.

1925 год был  годом борьбы за власть между Зиновьевым и Сталиным. Тройка, на время  восстановленная для завершения борьбы с Троцким, окончательно распалась в  марте. В апреле на заседаниях Политбюро Зиновьев и Каменев энергично нападали  на сталинскую «теорию построения социализма в одной стране». Тройка больше не  собиралась. Сталин утверждал сам проект повестки Политбюро. В течение  нескольких месяцев Политбюро работало как орган коллегиальный внешне как будто  бы под руководством Зиновьева и Каменева. Такой внешний вид определялся в  особенности тем, что Сталин, как всегда (по невежеству), мало принимал участия  в обсуждении разных вопросов. Каменев же по-прежнему руководил всем хозяйством  страны, а хозяйственные вопросы занимали всегда много места в работе Политбюро.  Троцкий делал вид, что корректно принимает участие в текущей работе. И на  Политбюро царил худой мир.
Записан