Feldgrau.info

Пожалуйста, войдите или зарегистрируйтесь.
------------------Forma vhoda, nizje----------------
Расширенный поиск  

Новости:

Как добавлять новости на сайте, сообщения на форуме и другие мелочи.. читаем здесь
http://feldgrau.info/forum/index.php?board=2.0

Автор Тема: Штрик-Штрикфельдт В.К. Против Сталина и Гитлера.  (Прочитано 43343 раз)

0 Пользователей и 1 Гость просматривают эту тему.

W.Schellenberg

  • Гость
Штрик-Штрикфельдт В.К. Против Сталина и Гитлера.
« Ответ #50 : 17 Сентябрь 2011, 22:26:46 »

Хотя ни Гитлер,  ни Кейтель «не нуждались» во Власове, военно-воздушный и морской флот  заинтересовались его Движением. Для морского флота первоочередным вопросом был  вопрос отношения к «хиви». У нас было несколько разговоров с адмиралом Годтом,  во время которых мы с Деллингсхаузеном могли обрисовать цели Власовского  движения.
Наша связь с  военно-воздушными силами установилась через энергичного подполковника  Гольтерса, начальника «Восточного бюро обработки данных» в главном штабе  военно-воздушных сил. У Гольтерса был прекрасно организованный лагерь в  Восточной Пруссии. В этом лагере были объединены в лётное соединение боровшиеся  на немецкой стороне русские лётчики — офицеры и солдаты; ими командовал русский  лётчик, полковник Мальцев. Гольтерсу очень быстро удалось для этого русского  персонала добиться такого же положения, как у нас в Дабендорфе. Благодаря,  однако, лучшему снабжению и экипировке в военно-воздушных войсках, русские  офицеры-летчики выделялись среди своих товарищей в Дабендорфе, когда они, по  договоренности с Гольтерсом, также смогли участвовать в учебных курсах. Этим  первым лётным соединением Гольтерс стремился заложить основу будущей военной  авиации Русской Освободительной Армии.

Насколько хорошо  чувствовал себя русский персонал, благодаря заботам Гольтерса и его штаба,  выяснилось при посещении Власовым лагеря «Восточного бюро». Отвечая на вопросы  Власова, русские единодушно говорили, что полковник Гольтерс, а в особенности  его адъютант-эстонец, «не за страх, а за совесть» способствуют делу русской  освободительной борьбы. И Гольтерс понимал, что благоприятных условий снабжения  и организации недостаточно, нужна более твердая, идейная основа для настоящего  сотрудничества. Может быть, Власовское движение было ответом на этот вопрос.

Полное  взаимопонимание между Власовым и Мальцевым обеспечивало тесное сотрудничество с  русским штабом в Дабендорфе. При этом обнаружилось, что и в лагере «Восточного  бюро» военно-воздушных сил эволюция взглядов, а также и «тактических» действий  выявила много аналогий. В основном и здесь всё началось с надежд, которые мы  еще в 1942 году питали в нашем «клубе» Генерального штаба группы армий «Центр»  в Виннице. Гольтерс надеялся вскоре завоевать свое высшее начальство, то есть  рейхсмаршала Геринга, для нашего дела и неоднократно говорил: «Наше дело  двинется много скорее, чем ваше».Вскоре мы заручились и поддержкой генерала  Ашенбреннера, бывшего атташе военно-воздушных сил в Москве, командующего  лётчиками-добровольцами. Он побывал в Дабендорфе и у Власова в Далеме. Оба  генерала быстро договорились. Ашенбреннер знал Москву и окружение Сталина, и  считал, что там есть люди, которых можно было бы, несомненно, привлечь на свою  сторону при развороте дела. Они, может быть, и сами сбросили бы Сталина, если  бы Гитлер повел иную, не захватническую политику и если бы нацисты не смотрели  на советских людей как на уголовников и «унтерменшей». Ашенбреннер назвал целый  ряд советских руководителей, которых он считал своими друзьями, среди них —  Микояна и Ворошилова. Власов, со своей стороны, знал нескольких крупных  генералов, настроенных резко антисталински.

Впоследствии,  когда Дабендорф атаковали со всех сторон и генерал восточных войск не пришел  нам на помощь, совместно со штабом Гольтерса-Мальцева был подготовлен план  переноса лагеря Дабендорф в Пиллау в Восточной Пруссии, под предлогом, что всё  учащающиеся воздушные налеты союзников на Берлин мешают учебному процессу.  Гелен дал на это свое согласие. План этот не был осуществлен, но тогда мы  должны были готовиться к отражению возможных неприятностей.
Наше положение  становилось день ото дня труднее. Поздней осенью 1943 года оно стало почти  невыносимым.

Дабендорф  находился под постоянным обстрелом со стороны явных и скрытых противников,  бюрократических и военно-бюрократических, мешавших работе больше, чем авиация  союзников. Хотя и падали иногда зажигательные бомбы на бараки лагерного  городка, хотя, бывало, срывало взрывами крыши, — все эти внешние повреждения  можно было быстро исправить. Роты маршировали к противоосколочным рвам в  ближайшем лесу, а после отбоя возвращались в свои помещения. Несколько нарушали  расписание дневные налеты авиации, и приходилось продлевать курс обучения.

Наши немецкие  враги были, однако, гораздо опаснее. Я уже упоминал ревнивое отношение  Восточного министерства в вопросе национальных меньшинств и обвинение власовцев  в великорусском шовинизме. Но всё новые и новые нападки СД мешали деятельности  руководства и угрожали его личной безопасности. Какие-то неопределимые  учреждения СС, СД и различных партийных органов, используя все имевшиеся в их  распоряжении средства, старались очернить и оклеветать русских и немецких  членов руководства. Непосредственное вмешательство государственных и  полицейских органов было пока невозможно, так как дело шло об армейском  учреждении, военно-правовой статус которого был бесспорен.

Вот несколько  примеров обвинений:
Дабендорф —  коммунистическое гнездо. В Дабендорфе — антигерманские и  антинационал-социалистические настроения. В Дабендорфе нет ни одного портрета  фюрера. Дабендорф — убежище для жидов и поляков, шпионов и уголовников.  Дабендорф подпольно держит связь с британской разведкой и с французским  резистансом.
В Дабендорфе нет  дисциплины, сильно развито пьянство, едят огромное количество чеснока, — и Бог  знает какие еще обвинения нам ни бросались, только чтобы дискредитировать наше  дело. Даже то, что питание было лучше, чем в германских тыловых частях,  ставилось в упрек германскому командованию Дабендорфа.

Все эти  обвинения основывались на доносах неопознанных «информаторов». Я думаю, среди  них были и немецкие коммунисты, и ярые нацисты, и опустившиеся эмигранты, и  продавшиеся красноармейцы, и агенты НКВД... Эти нападки были направлены,  главным образом, лично против начальника Дабендорфа Штрик-Штрикфельдта,  которому приписывались связи даже с Интеллидженс Сервис (подчиненных мне  офицеров неоднократно вызывали в отдел Абвера генерала восточных войск, где их  допрашивали, поскольку туда поступали на меня доносы из СД); против его  заместителя фон Деллингсхаузена; против Фрёлиха; против коменданта лагеря  Эльбена; против немецкого руководителя учебной части барона фон дер Роппа и,  понятно, против офицера Абвера барона фон Клейста (о последнем говорилось, что  он «у русских в кармане», что он всё свое время проводит в кругу русских  офицеров и слеп к антинемецкой инфильтрации среди русского персонала, поэтому  его следует немедленно отстранить). Эти нападки были, конечно, подкреплены  свидетельствами.

Как уже  упоминалось, борьба с советской инфильтрацией, о которой мы, конечно, знали,  была передана немецким штабом Дабендорфа русским, она велась тонко и успешно.
Трудность была в  том, что, защищаясь с одного фланга, мы открывали другой. Если, например, мы  указывали, что Трухин не может быть коммунистом, поскольку он придерживается  национально-русских воззрений, то ответ был, что русский националист неизбежно  должен быть антинемецких настроений (что было не лишено оснований).

Нападки со  стороны штаба генерала восточных войск зачастую носили очень опасный характер.  Планы штаба Власова находили поддержку генерала восточных войск, если они  отвечали основному положению: «территориальные, не национальные русские  войсковые единицы, не крупнее батальона, надлежащее вознаграждение и, по  возможности, не обязывающие ни к чему обещания безо всякого русского,  украинского или иного национального политического акцента».
« Последнее редактирование: 17 Сентябрь 2011, 22:30:45 от W.Schellenberg »
Записан

W.Schellenberg

  • Гость
Штрик-Штрикфельдт В.К. Против Сталина и Гитлера.
« Ответ #51 : 17 Сентябрь 2011, 22:28:51 »

Подполковнику  Герре, назначенному в 1943 году начальником штаба генерала восточных войск, удалось,  формально, добиться многого, что было на пользу персоналу и курсантам  Дабендорфа. Ему содействовали соответствующие отделы генерального штаба  сухопутных сил (сам Герре пришел из Отдела ФХО). Были подготовлены или  расширены положения о жаловании, отпусках, обеспечении семейств, служебных и  боевых знаках отличия.
Однако всё это  не могло скрыть того обстоятельства, что в основных вопросах у генерала  восточных войск с немецким штабом Дабендорфа, а также отчасти и с отделом  ОКВ/ВПр, существовали серьезные расхождения во мнениях, принявшие со временем  весьма неприятные формы.

Это отчетливо  проявилось в поведении начальника военной разведки генерала восточных войск,  капитана Михеля. Вначале он живо интересовался Русским Освободительным  Движением, выступал за него и устанавливал связи с влиятельными политическими  кругами. Но после того, как Гитлер в июне 1943 года отклонил курс на Власова,  он резко изменился: он стал требовать «равнения» дабендорфских взглядов по  взглядам штаба его генерала. Он мало знал русские дела, и наше дело не было ему  так уж близко. Как и многие другие, он пошел по линии наименьшего  сопротивления. Он говорил, что Дабендорф должен подчиниться Абверу; русские  генералы и офицеры должны быть взяты под контроль, они должны стать русскими наёмниками,  а «так называемая Русская Освободительная Армия должна использоваться для  пропагандных целей» — в духе директивы Гитлера Кейтелю. Как было уже сказано,  Дабендорф как русская часть подчинялся генералу восточных войск. Михель сказал  мне, что назначена следственная комиссия, которой поручено проверить состояние  дел в Дабендорфе. У меня не было оснований протестовать.

И на этот раз,  как всегда при угрожающем развитии дел, за нас вступился Гелен: вместо  следственной комиссии к нам прибыл для расследования мой бывший начальник из  Генерального штаба капитан Петерсон.
Объективный  отчет Петерсона о расследовании вскрыл положительные и теневые стороны  дабендорфской организации. Его основное заключение, что немецкое руководство  лагерем «позволило взять руль управления из своих рук», как раз подтверждает,  что мы достигли того, к чему с самого начала стремились и я, и мои немецкие  сотрудники: предоставить русскому руководству наибольшую, возможную в данных  условиях, самостоятельность. Заключение Петерсона о преподавании на курсах —  «без сомнения антибольшевистское, но и не прогерманское» — опять же лишь  подтверждает, что власовцы были не наёмниками, а русскими патриотами.
Объективность  Петерсона и выдержка начальника штаба генерала восточных войск полковника Герре  привели к тому, что и эта угроза была отражена.
Петерсон написал  мне в личном письме:
«Подчиняясь  официально приказам, следует действовать по требованиям совести, но так, чтобы  это не бросалось в глаза и в то же время служило нашей цели».

Петерсон выполнил  тактически разумно свое задание, в рамках предписаний и по своей совести.  Совесть подсказывала ему, что он должен нас поддерживать. Поэтому в заключение  он написал, что «учебный лагерь выполняет поставленные ему задачи и имеет  большую ценность, так как он дает обученных (и по большей части компетентных)  пропагандистов для фронта и для восточных рабочих».
Но и  укрепившиеся за это время зарубежные связи русских в Дабендорфе были предлогом  для подозрений.

Ю. С. Жеребков,  руководитель Полномочного представительства русских эмигрантов во Франции,  происходил из казачьей семьи. Его дед был генерал-адъютантом царя и старейшим  по чину донским казаком. В противоположность многим эмигрантам, Жеребков сразу  поверил, что Власовское движение может сыграть большую роль в освобождении  родины. Он осознавал, что старые эмигранты, десятки лет не имевшие связи с  русским народом, не смогут, в данной обстановке, взять на себя руководящую роль  в борьбе за свободу на русской земле. Но они, благодаря знанию западного мира, могли  бы оказать очень ценную помощь русским борцам за свободу и новым эмигрантам.  Жеребков, который часто приезжал в Берлин, познакомился с генералом Власовым.  Власов относился поначалу настороженно ко всем представителям старой эмиграции.  Но Жеребкову, тем не менее, импонировала личность Власова. Он решил  пропагандировать среди эмигрантов во Франции идеи Русского Освободительного  Движения и попросил Власова выступить в Париже перед русскими эмигрантами. По  понятным причинам Власов не мог последовать этому приглашению. Вместо него во  Францию поехали Малышкин и Боярский.

Малышкин  выступил перед представителями русской эмиграции и перед прессой. Он говорил о  целях Русского Освободительного Движения и о новой свободной и единой России».
Успех Малышкина  был огромным. Подавляемое многие годы русское национальное сознание прорвалось  в спонтанном воодушевлении, когда к своим соотечественникам обратился бывший  советский генерал, в форме и со столь памятными погонами российской  императорской армии. Антинемецки настроенные круги русской эмиграции поняли  аргумент, что в интересах русского народа надо преодолеть свои настроения и  принять помощь немцев в борьбе против большевизма.

Любой умный  немец с благодарностью приветствовал бы этот успех Малышкина.  Национал-социалистическое правительство, однако, не проявило даже малейшего  понимания. Уже на следующий день после доклада Малышкина Гроте пришлось  отбивать нападки СД, Генерального штаба ОКВ и других инстанций. Агенты СД,  находившиеся в зале, где говорил Малышкин, донесли о «наглых выпадах Малышкина  против указанной фюрером политики». СД потребовало немедленного вмешательства и  наказания виновных. Жеребкову, благодаря его связям в штабе военного  главнокомандования во Франции, удалось достать нечто, заменившее стенографическую  запись доклада, при помощи чего была «исправлена» общая картина и отбит также и  этот опасный удар.

Парадоксальность  общего положения отразилась в том, что в то же время, когда против Русского  Освободительного Движения и самого Власова всё учащались нападки, — вопреки  запрету Гитлера и вопреки, а может быть, и вследствие, противоречивых установок  различных ведомств по отношению ко всей проблематике восточной политики, были  созданы крупные национальные воинские соединения. К ним относятся: казачья  дивизия (развернутая позднее в кавалерийский корпус), под командованием  немецкого генерала Гельмута фон Панвица, и ранее сформированный в Югославии  Охранный корпус, состоявший из представителей старой эмиграции и  возглавлявшийся бывшим царским генералом Штейфоном. Доходили случайные  отрывочные сведения и о других подобных формированиях. Так, капитан Оберлендер  образовал соединение из представителей кавказских народов. Об этом я узнал из  ходившего по рукам меморандума Оберлендера. Оберлендер требовал в нем образования  (только что запрещенного Гитлером) русской и украинской армий и признания их в  качестве союзных вооруженных сил. Существовал и так называемый тюркский легион.

_________________________________________________________________ 

{30} Липперт, по  слухам, предложил Гитлеру для решения еврейского вопроса создать комиссию из  представителей еврейских кругов, что говорило в его пользу. Председателем этой  комиссии он советовал назначить старожила-еврея, известного во всем мире  банкира Варбурга.

{31} Д-р Роберт  Лей — друг Гитлера со времен возникновения национал-социализма. В его ведении  находились все организационные вопросы национал-социалистической партии. Наряду  с Гессом, он считался заместителем Гитлера. Был также главным руководителем  высшего партийного обучения и начальником управления кадрами партии. Ведал  делами одиннадцати отраслевых партийных организаций (производственные ячейки  партии, женский союз, учителя, студенты и др.). Когда, по приходе  нац.-социалистов к власти, были распущены независимые профсоюзы и вместо них  создан единый «Рабочий фронт». Лей стал руководителем этой организации. В  дальнейшем полномочия Лея постепенно сокращались в результате борьбы в верхушке  партии: кадры, организационные дела и т. п. переняла партийная канцелярия  (аналог секретариата в ЦК КПСС) во главе с Мартином Борманом, отчасти  (обучение) — Розенберг. — Пер.
Записан

W.Schellenberg

  • Гость
Штрик-Штрикфельдт В.К. Против Сталина и Гитлера.
« Ответ #52 : 17 Сентябрь 2011, 22:29:52 »

Наёмники  вместо Освободительной армии


Время от начала  войны в июне 1941 года и до отхода немцев от Москвы я назвал «русской народной  революцией против сталинского режима». Осенью 1943 года такое определение уже  было неприложимо к действительности. Власов и Малышкин придерживались такого же  мнения. И всё же они были твердо убеждены, что еще не поздно повернуть дело в  нужном направлении.

Они, вероятно,  были мудрее меня. И они, как и раньше, готовы были даже теперь стать во главе  Русского Освободительного Движения против Сталина.
Конечно, так  называемая (несуществующая) Русская Освободительная Армия реальным военным  фактором не была. Но Власов и его друзья верили, что революция русского народа  и других народов России еще возможна.
Правильность  этого положения была подтверждена фактами. Даже спустя год, в конце 1944 года,  при операциях победоносной Советской армии, были случаи перехода красноармейцев  к власовским частям. Также и штандартенфюрер{32} Гунтер д'Алькэн писал Гиммлеру  в рапортах в июне 1944 года, что после его «власовской акции» число  перебежчиков увеличилось в десять раз.

По словам  Фрёлиха, в 1944 году, после Пражского манифеста, ежедневно поступало 2500-ЗООО  заявлений о желании вступить добровольцами в Русскую Освободительную Армию — из  оккупированных областей, из лагерей военнопленных и от остовцев в Германии.  Полные мешки таких заявлений почта приносила каждый день в канцелярию Власова.  Так что в 1943 году Власов и Малышкин, очевидно, занимали более правильную  позицию, нежели я.

Осенью 1943 года  Гитлер и Кейтель отнесли часть вины за различные прорывы на фронте на счет  «восточных войск» в составе германской армии. «Восточные батальоны», якобы, даже  целиком переходили к партизанам. Это было сообщено Гитлеру и тот, в гневе,  приказал разоружить и распустить так называемые территориальные формирования, а  людей — примерно 800 000 человек — направить на работу в шахты и на фабрики.
Ни один  здравомыслящий офицер не мог понять, как представлял себе Гитлер разоружение  этих частей при всё возрастающем давлении противника на фронте. Кто мог взять  на себя ответственность за резкое ослабление силы армии и, может быть, за  вооруженные столкновения в собственных рядах? И как можно было устроить и  толково использовать на шахтах и в промышленности более полумиллиона  необученных и не пригодных к тому людей?

ОКХ выдвинуло  обоснованные возражения. Гельмих и Герре смогли сперва задержать проведение в  жизнь этого плана, указав начальнику Генерального штаба на катастрофические  последствия его. Генерал восточных войск Гельмих срочно запросил все дивизии  фронта и уже через несколько часов смог представить начальнику Генерального  штаба Цейтцлеру бесспорные свидетельства, что имеющиеся в Ставке фюрера  донесения о ненадежности территориальных частей не отвечают действительности.  Число так называемых перебежчиков, а также попавших в плен бойцов «восточных  войск» не дает никаких оснований к беспокойству: потери находятся, примерно, в  тех же пределах, что и в немецких частях. Нам передавали, что даже фельдмаршал  Кейтель имел серьезные возражения против намеченных мер.

В середине  октября пришло решение: разоружения не будет. Фюрер приказал все восточные  войска перевести на Запад — во Францию, Италию и Данию.
«По крайней  мере, уцелеет живая сила», — так комментировал Герре этот приказ. Герре сам  хотел верить в это, и всем нам не оставалось ничего иного, как постараться  поверить.
Но за истекшие  недели, пока длилось состояние неопределенности, беды произошло всё же немало.  Так, мы в Дабендорфе получили приказ направить на шахты офицеров и солдат ряда  восточных батальонов, проходивших у нас курс обучения. Приказ пришел за  несколько дней до окончания курса, когда добровольцы ожидали лишь получения  нового обмундирования.

Деллингсхаузен и  я, в согласии с генералом Трухиным, решили немедленно отправить всех этих людей  обратно в их части на восток. Это было возможно, так как курс был продлен и  срок их пребывания в Дабендорфе уже, собственно, истек.
Однако генерал  восточных войск настаивал на том, чтобы все курсанты были переданы в  распоряжение генерального уполномоченного по трудовым ресурсам Заукеля. Дело  дошло до резкого спора между штабом Гельмиха и штабом Дабендорфа. А за это  время люди уже были отправлены в свои части и лишь ничтожно малое число — те,  что ранее не были приписаны ни к какой части, — были переданы в горную  промышленность. Острота положения была снята вмешательством Герре в Генеральном  штабе ОКВ с аргументом «о сохранении живой силы».

Гораздо более  серьезный случай произошел, когда по распоряжению Гельмиха должна была быть  распущена одна русская часть в тылу фронта. Случилось так, что генерал  Жиленков, по поручению Власова, как раз приехал в эту часть. Солдаты грозили  начать мятеж, и Жиленков сообщил мне по телефону, что он, к сожалению, должен  будет стать во главе мятежников. Герре, начальник штаба Гельмиха, не мог мне  помочь, и я поспешил в Мауэрвальд. И в этом, крайне щекотливом случае вмешался  Гелен. Благодаря ему, это событие не имело административных последствий и всё  было улажено между штабом Власова и ответственным за случай штабом генерала  восточных войск. Герре оказался, конечно, в невозможном положении: кто мог  действовать явно вразрез с приказом главнокомандующего, даже если этот приказ  невыполним?

Это были тяжелые  дни. У нас была выбита почва из-под ног. Хотя благодаря переводу «восточных  войск» на запад снята была угроза худшей катастрофы (что было, как я узнал  позже, заслугой Гельмиха и Герре), решение Гитлера означало не что иное, как  полное крушение предпринятых Геленом и офицерами ОКХ — Вагнером, Штифом,  Штауфенбергом, Альтенштадтом и др. — попыток повернуть ход войны на востоке.
Это — с немецкой  точки зрения. Для русских же добровольцев это решение означало крушение их  надежд увидеть когда-либо свой родной дом. Может быть, они еще ясно не  осознали, что им предстоит, но у них были страшные предчувствия.

Как я уже  говорил, большинство добровольцев попало в плен к немцам в начале войны. Позади  у них был сталинский террор. О западном мире они тогда ничего не знали. Они  видели превосходство немцев и верили в немецкую победу. Они собственно не были  революционерами. У них не было ни политических целей, ни вождя, ни организации.  Многие из них хотели лишь пережить войну, не умереть с голода. Они боялись  плена в чужой стране. Они хотели остаться на родине, в знакомом им мире, где у  них были родные и друзья и где говорили на родном языке. Немецкие переводчики,  с которыми они столкнулись прежде всего, были дружелюбными людьми, говорили  также на их родном языке и понимали их нужды. К тому же, Сталин считал всех  пленных изменниками родины. Они стали «хиви» или добровольцами, ибо так  распорядилась судьба. И каждый из них хотел бы посчитаться со Сталиным.
« Последнее редактирование: 17 Сентябрь 2011, 22:42:31 от W.Schellenberg »
Записан

W.Schellenberg

  • Гость
Штрик-Штрикфельдт В.К. Против Сталина и Гитлера.
« Ответ #53 : 17 Сентябрь 2011, 22:43:44 »

Лишь на немецкой  стороне у них открылись глаза, и они увидели, как велика была разница между  обоими мирами. За месяцы и годы они узнали, что немцы смотрят на русских как на  людей второго сорта, — их немецкие командиры частей и те немецкие солдаты, с  которыми они имели дело, возможно были исключением. Русские наблюдательны, и  они всё примечали. Они пережили перемещения фронта туда и сюда. Не было победы,  не было и возвращения к семье. Пришли сомнения, надежды потускнели.

И вот появился  Власов. Он обращался к ним на их языке. Он знал их нужды. Он указывал новый  путь. Жизнь и борьба снова обрели какой-то смысл. Но потом о Власове ничего не  стало слышно. Где он? Что он делал для них?
Правда, они  получали теперь жалование, обеспечивались снабжением. Но они спрашивали о  смысле! Война не может длиться вечно. Ситуация уже изменилась. Красная армия  наступала по всему фронту. Партизаны звали переходить в свои ряды. От имени  Сталина они обещали перебежчикам прощение. А главное, когда немцы отходили,  партизаны оставались на родной земле. И это было заманчиво!

Несмотря на  такое тяжелое психологическое состояние людей, боровшихся на немецкой стороне,  число тех, кто в критический момент покидал воинские части, судя по данным  штаба генерала восточных войск, было невелико. Это говорило о моральной  стойкости добровольцев и показывало, сколь ложны были идеи Гитлера и Кейтеля.  Но их решение было принято!
Когда я  рассказал Власову о роковом решении Гитлера, он тотчас же заявил, что с этими  наёмниками, само собой разумеется, он не хочет иметь дела. Это явный обман —  называть добровольцами людей, которые лишь пушечное мясо для немцев. Русское  Освободительное Движение должно отвергнуть самую идею войны против американцев,  англичан и французов.

«Особую заслугу»  генерала восточных войск, — с немецкой точки зрения, — то есть идею «сохранения  живой силы», Власов заклеймил как позор и предательство. Русские добровольцы  никогда не брали на себя обязательства служить германским интересам. Под  Новгородом, под Москвой, под Харьковом и на Дону люди эти заявляли о своей  готовности бороться за освобождение родины. Это было их единственной целью.
Власов сказал  еще, что генерал Лукин был, к сожалению, прав. И он сам тоже вернется в лагерь  военнопленных.
— И о том вашем  генерале, что в университете вел откровенный разговор со мной, больше ничего не  слышно, — с горечью добавил он. Мне нечего было ему ответить.

Затем Власов  собрал Малышкина, Трухина, Жиленкова и Зыкова и попросил участвовать в  обсуждении положения. Все они заняли иную позицию. Они говорили, что от «самоубийц»  иного, в сущности, нечего было ожидать. Но эти русские люди на фронте обмануты  немцами и находятся теперь в тяжелом положении. Ни при каких обстоятельствах  нельзя предоставлять их своей судьбе.
— Русской  Освободительной Армии не существует. Но эти несчастные — наши соотечественники,  и для нас они — наша РОА, — так суммировал положение Трухин.
— Наше  стремление, нашу собственную задачу отнять у нас не может даже Гитлер, —  добавил Зыков.

К счастью,  Власов был способен слушать чужое мнение. Он отложил свое решение.

* * *

Понятно, что  приказ о переводе частей на Запад в высшей степени обеспокоил также ВПр/IV, и  Гроте с Дюрксеном искали какого-либо выхода. Генерал фон Гейгендорф — командир  одной из «тюркских дивизии», неоднократно посещавший лагерь Дабендорф, —  пытался личными докладами в генштабе ОКВ добиться отмены или хотя бы  приостановки перевода частей; его попытки были безуспешны.
Переброска  «восточных батальонов» началась сразу же. Это был приказ фюрера, и он  исполнялся в первую очередь. Переброска была закончена уже в январе 1944 года.

Дело облегчалось  тем, что многие немецкие дивизии перевели своих добровольцев на статус «хиви» и  не отдали их. Таким образом оказывалось гораздо меньше добровольцев. Полковник  Герре и его штаб закрывали на это глаза и помогали всюду, где только могли.
Добровольцы всё  еще не знали о причинах перевода их на Запад. Хотя начальник разведывательного  отдела генерала восточных войск, Михель, распространил инструкции и  разъяснения, но русские теперь отвергали всё, что бы ни говорили немцы.
На Западе, они  попали в новый, может быть, лучший мир, но они чувствовали себя оторванными от  родной среды и бездомными. Большинство немецких командиров и солдат во Франции  или в Италии не знали почти ничего об этих русских, украинских, кавказских и  туркестанских добровольцах, появлению которых предшествовала молва о их  ненадежности.

Хотя и был  создан Командный штаб генерала восточных войск при командующем войсками на  Западе, начальник его был так же беспомощен, как и другие. Как мог он «внушить»  рассеянным по атлантическому побережью Франции немецким военным учреждениям,  что эти «унтерменши» с востока должны сперва освоиться с чуждым, им миром и  потому к ним нужен особый подход? «Унтерменши» или «союзники»? Часть русских  офицеров и «дабендорфцы» имели дерзость говорить о «союзниках», другие же  открыто возмущались новым обманом со стороны немцев.
Очень скоро  должно было обнаружиться, что такие военно-политические эксперименты опасны.  Повсюду происходили ссоры и недоразумения. К тому же большинство «восточных  батальонов» было плохо вооружено и недостаточно технически обучено для  западного театра военных действий. Трения увеличивались с каждым днем.  Командование опасалось, что дело дойдет до открытого мятежа. Долго так не могло  продолжаться.

Русские  добровольцы настаивали, чтобы им объяснили, чего им понадобилось искать на  Западе, и объяснить это им должен был сам Власов! Гельмих был поражен,  убедившись, как высок был авторитет Власова. Он думал, что только в Дабендорфе  усиленно выпячивали личность Власова и что его можно было в любое время  заменить другим лицом.
И не только  добровольцы хотели услышать Власова.

В этой  напряженной обстановке в Отделе ОКВ/ ВПр, а может быть и сам Йодль, заместитель  Кейтеля в генштабе ОКВ, пришли к мысли о желательности побудить Власова  составить новое Открытое письмо, в котором он дал бы успокоительные ответы на  вопросы людей в «восточных батальонах» о причинах переброски их на Запад. Во  всяком случае, Йодль вспомнил о Власове.
В этом новом  «власовском письме» добровольцам должно было быть разъяснено, что цель их  перевода на Запад — объединить мелкие воинские отряды в полки и дивизии  Освободительной Армии. Такое переформирование не могло быть проведено на  восточном фронте в силу давления противника. Переброска на Запад лишь временна,  и задача освобождения родины остается в силе. Гроте, Дюрксен и несколько  русских работали над составлением наброска по предложениям Йодля-. Этот проект  был передан Власову. На вопрос Власова, действительно ли Йодль думает то, что он  говорит о Русской Освободительной Армии, я не мог ничего ответить. Гроте же  сказал, что Йодль лично дал указание составить такое письмо и представить ему  на утверждение. У меня было ощущение, что Гроте не хотел отягощать моей  совести, чтобы я чувствовал себя совершенно свободным в своих отношениях с  Власовым. «Но что, если Йодль в самом деле утвердит содержание письма? — думал  я. — Тогда он должен держать свое слово! Он уже не сможет отступить!»
Записан

W.Schellenberg

  • Гость
Штрик-Штрикфельдт В.К. Против Сталина и Гитлера.
« Ответ #54 : 17 Сентябрь 2011, 22:45:27 »

Власов сказал,  что если в генштабе ОКВ решили теперь действительно покончить со старой  политикой, он готов дать свое согласие на Открытое письмо, с условием, что в  текст будут внесены поправки и дополнения — самая существенная из них, что  командование всеми русскими частями будет передано ему.
Гроте сказал,  что, к несчастью, это сейчас не удастся поставить на обсуждение.

И действительно  дело вообще не дошло до обсуждения поставленных Власовым условий.  Первоначальный набросок Открытого письма был просто направлен из Отдела ВПр в  генштаб ОКВ. А 5 ноября 1943 года Йодль утвердил этот текст — без изменений,  которые хотел внести Власов. Таким образом, так называемого второго «Открытого  письма» генерал Власов никогда не писал и не подписывал.

Не стоит и  говорить, каково было психополитическое действие подобного поступка одного из  самых высших по рангу офицеров германской армии на ведущий русский круг и на  Власова.
Власов объявил,  что, как и раньше, он не будет иметь ничего общего с «восточными войсками» во  Франции, пока они будут выступать только в немецких интересах и под немецким  командованием. Он настаивал, чтобы это его заявление было передано как Йодлю,  так и генералу восточных войск, а затем отстранился от всяких дел.

* * *

Чтобы  предотвратить угрозу полного хаоса в отрядах, в Дабендорф пришло распоряжение  командировать во Францию инспекторов. Они должны были успокоить общее  возбуждение. Инструкции, данные Трухиным и Жиленковым этим инспекторам,  противоречили, естественно, инструкциям генерала восточных войск. В результате  многие офицеры из Дабендорфа были арестованы, а другие отправлены обратно в  Дабендорф. В то же время в Дабендорф пришел приказ подготавливать больше  инструкторов. Уже царил форменный хаос.

Назначенный для  опеки над русскими «пропагандистами» во Франции ротмистр фон Бремен не только  владел многими языками, но и умел правильно подойти к людям и обладал  гражданским мужеством. Когда он узнал, что дружественно к нам настроенный  подполковник Ганзен, начальник Оперативного отдела в штабе генерала восточных  войск, не в силах уже ничего сделать, фон Бремен сумел найти доступ к генералу  Блюментритту, начальнику штаба генерал-фельдмаршала Рунштедта. Хотя Блюментритт  обнаружил полное понимание вещей, дело зашло уже слишком далеко. Кроме того, и  расстояние от высших штабов к «батальонам» по атлантическому побережью было  большое.

Немецкий и  русский штабы в Дабендорфе, вследствие переброски «восточных войск» на Запад,  стояли перед огромными организационными трудностями. Русские части были  включены, под названием «четвертых батальонов» в германские полки, размещенные  вдоль атлантического побережья. Но они находились также и в Дании, Норвегии,  Италии. Наконец, были также отряды и на восточном фронте, вопреки «приказу  фюрера»: просто потому, что командиры немецких частей скрыли, как уже было  упомянуто, «своих» добровольцев. Всех этих так далеко разбросанных людей нужно  было обслуживать из Дабендорфа. Прежде всего, нужно было снабжать их  информацией, то есть газетами на русском языке — у них остался только этот один  источник сведений. Нужно было наладить новые связи. И вскоре Дабендорф организовал  постоянную и надежную курьерскую связь —  Берлин-Париж-Верона-Рига-Копенгаген-Осло. Мои четыре начальника были мало  осведомлены обо всем этом. Барон фон Деллингсхаузен, который образцово  организовал эту сеть, никогда не говорил ни слова сверх необходимого.

Помимо того, оба  дабендорфских штаба были, конечно, убеждены в необходимости сохранить контакты  русских руководителей с «батальонами», чтобы, по принципу Герре, «сохранить  живую силу». Поэтому Малышкин и Жиленков отправились во Францию, а Трухин — в  Италию. Их задача была расплывчата и даже двусмысленна. Эти части были не под  их командованием, однако могли быть рано или поздно вверены им. Один лишь факт  был в их руках: «генерал Йодль и/или германское верховное главнокомандование  утвердили так называемое Открытое письмо генерала Власова». Интерпретировать  этот факт они могли по собственному усмотрению. В своих речах в «батальонах»  Малышкин и Жиленков подчеркивали, что переброска на Запад — временное  мероприятие. Борьба против англичан и американцев не входит в задачи  батальонов. Это дело самих немцев. Освободительная Армия, как только она сможет  действовать самостоятельно, поведет борьбу за освобождение родины.

Такие заявления  явно противоречили распространявшимся генералом восточных войск лозунгам, по  которым борьба с западными союзниками была частью борьбы со сталинским  большевизмом. О выступлениях двух русских генералов тотчас же донесли, и на  Дабендорф вновь обрушился поток обвинений. Но нападки зимой 1944 г. были уже не  так опасны, как раньше: генштаб верховного командования и его начальник Йодль  придавали большое значение тому, чтобы в русских частях не было никаких  волнений. С их точки зрения, не было больших оснований беспокоиться, если  русские офицеры говорили больше, чем следовало и возбуждали у добровольцев  надежды. Их можно было не оправдывать, а результат был в данный момент выгоден.

Малышкин и  Жиленков вернулись в Берлин глубоко потрясенные всем виденным и признали, что  Власов был прав и что добровольцы стали жертвой предумышленного обмана. Но что  они могли сделать?
Я поехал во  Францию вместе с Зыковым, чтобы исследовать положение на месте. Прежде всего с  немецким офицером связи фон Бременом и с Жеребковым мы подробно обсудили задачи  русской прессы во Франции, вытекавшие из присутствия на территории французского  государства воинских частей русской и других национальностей.

Затем, в штабе  генерала восточных войск при главнокомандующем западного фронта я попытался  выступить в качестве посредника, разъясняя позиции русской и немецкой сторон и  стараясь привести их к соглашению. Ничего из этого не вышло. Случайно Гельмих и  его начальник разведывательного отдела Михель были в одно время со мною в  Париже. Как всегда, и на этот раз Гельмих был откровенен; он заявил, что  предпринимал всё, что было в его возможностях (и это было правдой), но как  солдат он вынужден повиноваться. При создавшемся положении он испытывает тяжкий  внутренний конфликт и больше всего хотел бы вновь стать во главе какой-нибудь  немецкой дивизии — он тогда знал бы, за что он как солдат несет  ответственность.

Михель занял  иную позицию. Он всё время подчеркивал, что деятельность дабендорфских штабов  противоречит воле Гитлера, а потому он вынужден принять меры против лиц,  опекающих русских. Хотя так называемое Открытое письмо Власова утверждено  Йодлем, нет никаких сомнений, что содержащиеся в нем обещания нельзя принимать  всерьёз. Дабендорф превратился гнездо конспираторов и пристанище антинемецких  элементов. Давно пора его прикрыть.

Я возражал и  предостерегал, что обман добровольцев не приведет ни к чему хорошему.  Интересно, что этот последний разговор с Гельмихом и Михелем происходил, когда  мы уже покинули служебное помещение, — прямо на улице, среди парижского  уличного движения. Прощаясь, Гельмих посоветовал мне продумать его слова о  солдатском подчинении и сказал что-то доброе, чтобы меня успокоить.
Контрастом к  ограниченному образу мыслей обоих этих моих собеседников были слова Зыкова,  сказанные им в тот же вечер во время прогулки по старинным кварталам Парижа. В  узком переулке, глядя на постройки времен ancien геgime{33}, он заметил:
— Смотрите-ка,  Вильфрид Карлович, здесь могли бы сейчас появиться три мушкетера или загадочная  карета с придворной дамой. Я никогда не бывал в Париже, и всё же я чувствую в  этот первый вечер здесь, что я уже его давно знаю. Это потому, что мы, как и  вы, — европейцы. Мы принадлежим Европе, Европа — наша общая духовная родина.
Записан

W.Schellenberg

  • Гость
Штрик-Штрикфельдт В.К. Против Сталина и Гитлера.
« Ответ #55 : 17 Сентябрь 2011, 22:47:18 »

Идея европейской  семьи народов завладела мыслями сотрудников Власова. Она же толкала их на пути,  опасные, при существовавших тогда отношениях, как для них самих, так и для  поддерживавших их немцев. Так, Зыков не побоялся установить в Праге связь с  сотрудниками бывшего чехословацкого Генерального штаба, причем, конечно, не  было допущено ничего, что могло бы создать впечатление заговора против  Германии. В Югославии также были установлены контакты с кругами сторонников  идеи сообщества европейских народов.

Как уже было  отмечено, добровольческие части были направлены и в Италию, Данию, Норвегию.  Надо было посылать и туда инспекторов из Дабендорфа. Но в этих странах  трудности были не так велики, как во Франции. В частности, отрадным моментом в  поездке генерала Трухина в Италию был его доклад у фельдмаршала Кессельринга.  Кессельринг проявил полное понимание установок русского руководства Дабендорфа  и русских частей. Хотя он также не мог ничего сделать для решительного  изменения положения, но некоторое облегчение этот доклад все же принес. В Дании  и Норвегии работа инспекторов, опекавших русские части, проходила без помех.

Тех, кто опекал  оставшиеся на восточном фронте части, поддерживали, особенно из Риги, не только  воинские учреждения, но и многие здравомыслящие лица, действовавшие по  собственной инициативе (например, доктор Капп из генерального комиссариата  Латвии, генерал войск СС Шредер и другие). Полезными оказались также связи  Фрёлиха с авторитетными представителями латышской общественности.

* * *

1 января 1944  года генерал Гельмих был заменен генералом-от-кавалерии и бывшим германским  военным атташе в Москве Кёстрингом. Одновременно наименование «генерал  восточных войск» было изменено на «генерал добровольческих частей». Нам  казалось, что в ОКХ пытаются оживить идею Рённе, поддержанную Геленом, о  необходимости «политического ведения войны».
Штауфенберг,  оправившись от полученного в Африке тяжелого ранения, вернулся к штабной работе  в Общем управлении сухопутных сил и с большой энергией выступал во всех имевших  к этому отношение штабах в пользу добровольческих частей (он их называл своим  «больным ребенком»). Он же добивался и назначения Кёстринга.

Кёстринг родился  в России, там же учился, и потому русский язык был для него вторым родным.  Успешно прослужив позднее много лет в качестве военного атташе на «своей  русской родине», он отлично знал психологию русских людей. Вполне закономерно,  что Кёстринг пользовался большим уважением среди руководящих кадров советских  вооруженных сил и что некоторые видные советские генералы были его друзьями.
Кёстринг до  войны предупреждал Берлин, что, несмотря на чистку в Красной армии, боеспособность  ее нельзя недооценивать. Он отмечал рост советской военной промышленности. Он  не был согласен с Гитлером, что Советский Союз собирается напасть на Третий  рейх: Кёстринг знал Россию достаточно хорошо, чтобы видеть, что Сталин  стремится к мировой революции, но ему так же хорошо был известен классический  советский рецепт, по которому капиталистические страны должны сначала  перегрызть глотку друг другу, а потом упасть, как спелый плод, в руки Кремля.

Особенно  интересно (Кёстринг мне сам об этом факте говорил позднее): он еще до 1939 года  предупреждал об усилении патриотической пропаганды в Советском Союзе и  предсказывал, что это может стать решающим фактором в случае войны.
И этот человек,  с его знанием противника и его редким опытом, по своем возвращении из Москвы в  1941 году не был сразу же привлечен в Ставку фюрера в качестве советника! В то  время этого никто не мог понять.

* * *

Как я уже  упоминал, наш добровольческий батальон Дабендорф подчинялся генералу восточных  войск, а теперь, после переименования, значит, генералу добровольческих частей,  то есть Кёстрингу.
Лишь спустя  несколько недель после вступления Кёстринга в должность я был вызван к нему в  Егерхёэ под Лётценом. Полный напряженного ожидания, вошел я в рабочую комнату  генерала, о котором так много слышал.

Первый наш  разговор длился почти три часа. Вначале я должен был ответить на ряд конкретных  вопросов. Генерал ставил их мне в приятной, спокойной форме: возникновение  Дабендорфа, отношения с ОКВ/ВПр и с ОКХ; Власов и его сотрудники; перевоспитание  и обучение в Дабендорфе, и многое другое. Генерал часто прерывал мои объяснения  остроумно-едкими репликами, что ободрило меня говорить с полной откровенностью.  Решился я указать и на возникшие в последние месяцы разногласия между генералом  восточных войск и штабом в Дабендорфе.

Казалось, что  старый знаток России уже всё знает и всё понимает. Затем, другим тоном, начал  говорить он о своем опыте последних десяти лет. Он рассказал, что в 1941 году,  по своем возвращении из Москвы, докладывал «фюреру» о корректном отношении с  русской стороны к персоналу германского посольства после начала войны и на всем  пути от Москвы на юг. Гитлеру так не понравилось это сообщение, что он в  течение всего обеда ни разу не обратился к своему военному атташе. И никогда позже,  добавил Кёстринг, главнокомандующий не выказал ни малейшего желания узнать его  — Кёстринга — взгляды на текущие проблемы.

— Сталин, —  заметил Кёстринг, — как и Черчилль, часто резко менял курс своей политики;  Гитлер же никогда не изменит своей политики в отношении России. «Фюрер» заявил  раз и навсегда, что он и не помышляет предоставить народам России  независимость. Поэтому Русская Освободительная Армия останется фикцией.

Он, Кёстринг,  получил подтверждение этого, когда принимал эту должность. Поэтому ему, как  солдату, не остается, к сожалению, ничего иного, как подчиниться этой  установке. Как генерал добровольческих частей он может лишь продолжать старания  своего предшественника Гельмиха об уравнении солдат и офицеров этих частей с  германскими военнослужащими:
— Я могу и я  буду делать все возможное, чтобы обеспечить гуманное и корректное отношение к  этим людям, борющимся на нашей стороне. Я буду стоять за их равенство с  немцами. Я сделаю, что возможно, для восточных рабочих. Но этим уже и намечен  предел моим действиям.
Записан

W.Schellenberg

  • Гость
Штрик-Штрикфельдт В.К. Против Сталина и Гитлера.
« Ответ #56 : 17 Сентябрь 2011, 22:48:22 »

Несмотря на мое  разочарование, я был поражен прямолинейностью и честностью этого человека: он  был готов выполнить солдатский свой долг, полностью осознавая трагедию, в  которую он был замешан. Позже я услышал о мерах, предпринятых им для улучшения  положения добровольцев; эти меры выходили далеко за пределы данных ему  инструкций.
Я нахожу, что  его интуиция и опыт подсказывали ему «великороссийский» путь. И всё же он  заявил, что во всех вопросах национальной политики он должен будет держаться  установок Розенберга. Как и Власов, он считал, что после свержения большевизма  (теперь уже — лишь теоретическая возможность) народы России должны получить  право на самоопределение в рамках общеевропейского сообщества. Мы обсуждали эту  возможность, когда я попытался найти с ним точки соприкосновения. Когда же я  поднял вопрос — не подготовить ли встречу его с Власовым, Кёстринг отклонил это  предложение:
— Власов стал  пугалом для «фюрера» и господ на верхах ОКВ. Поэтому я предпочитаю выполнять  мои чисто солдатские и человеческие обязанности без связи с ним. Никто не  сможет мне потом сказать: «И ты, Брут!» И ты, Кёстринг, зачарован этим русским.  Лучше, если я его не буду знать.

Когда я позволил  себе указать на популярность и на сильное влияние личности Власова на его  соотечественников, он решительно возразил мне:
— Этому я не  верю. В России военные никогда не были так популярны, как в Германии. Русские  думают и чувствуют иначе. А факт остается фактом, что Гитлер не хочет ничего  слышать о Власове. И если в будущем нам придется когда-нибудь опереться на  какую-либо ведущую русскую личность, — что нужно было бы, кстати, сделать еще в  1941 году, — то мы должны будем найти другого человека.

Здесь наши  взгляды расходились. В моих глазах Власов был не просто одним из многих военных  руководителей. Он стал знаменем. Он стал воплощением желаний и надежд миллионов  людей, страстно стремившихся к лучшему порядку и к лучшей жизни.
Под конец  Кёстринг заметил, что я могу всегда рассчитывать на его поддержку во всех  военных вопросах, но он хочет оставаться вне какой-либо политической игры. На  этом и закончился наш разговор.

В течение первой  половины 1944 года я несколько раз имел возможность говорить с Кёстрингом. В  апреле 1944 года полковник Герре передал майору Фёлькелю должность начальника штаба,  при генерале добровольческих частей: он также просил о своем откомандировании  на фронт.
Но не всегда  можно было разграничить военные и политические вопросы, как того хотел  Кёстринг. Так, например, он не мог не дать своего подтверждения на заявлении Власова,  касавшегося отношения добровольцев к еврейскому вопросу (к этому я еще  вернусь). Оно было передано на его утверждение после того, как дабендорфский  немецкий редактор Борман, чтобы выиграть время, умышленно и очень тактично  наладил «диспут» между разными ведомствами об отношении добровольцев к  антисемитизму.

В этой связи я  вспоминаю об одной сценке в рабочей комнате Кёстринга, характерной для  тогдашней политической атмосферы, психологического состояния людей на высоких  постах и необходимости правильной, но и слегка двусмысленной реакции на опасные  вопросы.
Один офицер  высокого ранга и убежденнейший нацист, во время обмена мнениями, в резкой форме  набросился на адъютанта Кёстринга ротмистра фон Герварта (который очень  неодобрительно относился к расистским теориям национал-социалистов) :
— Похоже на то,  господин фон Герварт, что вы отождествляете себя с проеврейскими установками  этих бывших русских большевиков. Почему, собственно, вы это делаете?
— Потому что я,  как я уже подробно изложил, разделяю точку зрения этих людей, — холодно ответил  Герварт. — И еще, впрочем, потому, что я не хочу все этим временным вздором  погубить мою будущую карьеру.

Этическое  обоснование своего неприятия антисемитизма могло бы повредить Герварту, да и не  было бы понято этим человеком. Но циничный ответ ротмистра (по гражданской  профессии дипломата) был для него убедителен:
— Ага, — сказал  он, — ясно, карьера; это я понимаю.
— Видите, —  сказал Герварт, когда мы остались наедине, — так нужно говорить с этими людьми.  Другого этот человек вообще бы не понял.
Герварт не мог  мне тогда сказать о своей принадлежности к движению сопротивления.

Я был в трудном  и, лично, в неприятном положении из-за нежелания Кёстринга встретиться с  Власовым. Для Власова новый генерал добровольческих частей был редким  представителем германского генералитета, с которым он не только мог бы всё  обсудить на своем родном языке, но и, при знании деталей военного и  политического порядка на стороне противника, мог сделать обоснованные прогнозы.  И это тем более, что он знал, как уже в начале войны Кёстринг предостерегал от  недооценки советского вооруженного потенциала и силы русского патриотизма.
(Вследствие  уклончивого поведения Кёстринга, Власов встретил его в первый раз 14 ноября  1944 года, в день объявления Пражского манифеста и основания Комитета  Освобождения Народов России.)

Я изложил  Власову точку зрения генерала Кёстринга и не скрыл при этом моего уважения к  этому человеку. Власов, который уже много слышал о Кёстринге, не обнаружил,  однако, никакого понимания линии его поведения.
— Форма,  жалованье, снабжение... Страшно важно, когда фронт трещит, — заметил он с  усмешкой. — Зачем всё это, если Красная армия раздавит вскоре не только вашего  генерала наёмников, но и всю Германию.

Власов отлично  знал, что Кёстринг не мог сделать ничего, чтобы предотвратить надвигающуюся  судьбу. Но в его глазах старания Кёстринга улучшить условия службы добровольцев  только подчеркивали их статус наёмников. Он отказался иметь что-либо общее с  «кёстрингскими наймитами». Напрасно я пытался убедить его, что этот немецкий  генерал предельно честен и обладает большим чувством ответственности{34}.

Благодаря  стараниям Гельмиха и Герре, для целого ряда мероприятий уже были разработаны  планы. Под начальством Кёстринга были теперь закончены подготовительные работы,  и планы вступили в действие. Большинство этих мероприятий должно было бы быть  проведено уже осенью 1941 года! В частности: при каждой дивизии стали работать  специальные отделы, занимавшиеся делами добровольцев; были созданы специальные  госпитали и дома отдыха; русские врачи и младший медицинский персонал  подготавливались на специальных профессиональных курсах; были урегулированы  право на пенсию и на выплату содержания вдовам и сиротам; были разработаны  устав внутренней службы и дисциплинарный устав для добровольцев; уже  существовавшая в Дабендорфе практика выдачи разрешения на заключение брака была  Кёстрингом распространена на всех добровольцев; было вновь признано право  добровольцев на награждение Железным крестом, которое было введено осенью 1941  года и уничтожено приказом Гитлера; немецкие военные должны были отдавать честь  русским офицерам.


Это была одна  сторона медали, и, несомненно, всё это было в большой степени заслугой  Кёстринга. Но, что касается главной нашей цели, — летом 1944 года мы, казалось,  были от нее дальше, чем когда-либо.

__________________________________________________________________ 

{32} Чин в  войсках СС, равный полковнику в армии. — Пер.

{33} Т. е.  периода до Французской революции 1789 г. — Пер.

{34} В  разработке уставов внутренней службы и дисциплинарного, уже существовавших в  Дабендорфе и подготовленных для всей будущей РОА, деятельное участие принимал  генерал H. H. Головин, живший тогда в Париже.
Записан

W.Schellenberg

  • Гость
Штрик-Штрикфельдт В.К. Против Сталина и Гитлера.
« Ответ #57 : 17 Сентябрь 2011, 22:49:14 »

III.СС и Освободительное движение

В  поисках выхода


Вполне понятно,  что Власов и его сотрудники очень внимательно следили за угрожающим положением  на фронтах. В самом узком кругу, в который привлекли также Деллингсхаузена,  Фрёлиха и меня, обсуждались планы действий на случай крушения Третьего рейха.
Представители  так называемого западного крыла предлагали уже сейчас установить контакты с  англосаксонскими державами и с французским движением сопротивления.  Напрашивалась возможность использовать для этого содействие НТС, — как эмигрантская  организация, он имел своих членов во многих странах, включая и страны, воюющие  с Германией.

Те же мысли  занимали и меня, причем я питал надежду, что после падения нацистов, может  быть, всё же дело придет к созданию союза всех свободных народов, включая  немцев, направленного против второй угрозы Европе — теперь уже со стороны  диктатуры Сталина и большевизма.
Власов видел,  пожалуй, яснее, чем и его земляки, и я. Пребывание в Китае сделало его взгляд  более острым:
— В глазах  американцев и англичан мы, вероятно, не «унтерменши» и не «подмастерья  мясника», употребляя выражения Гиммлера, но мы — изменники, потому что мы  боремся против правительства своей страны. Что это правительство не имеет  никаких полномочий от своего народа, что оно его поработило и управляет им  против его воли, — это никто сегодня не хочет больше знать, хотя как раз  англичане, американцы и французы поддерживали с 1918 года по 1920-й белые армии  в борьбе против советского правительства, присылая оружие, снабжение и даже  войска! Но сегодня Сталин — союзник англосаксов в борьбе против их общего врага  — Гитлера! Поэтому мы сегодня предатели. Чего можно ожидать от англосаксов?  Забыты гарантии свободы, данные Польше, балтийским народам, чехам, югославам и  грекам! И англосаксы отвернутся от наших посланцев, поскольку они придут к ним  как просители, с пустыми руками. А кроме того, союз свободных народов Европы  осуществим лишь при участии Германии, которая признала бы концепцию новой  Европы. И всё это не в нашей власти. Что же мы можем всё-таки сделать? По  отношению к Гитлеру я не признаю никакой лояльности. Но иное дело те немцы,  которые всегда видели в нас людей и союзников. Думаю, что единственный выход —  всеми силами стараться сохранить и по возможности растить русскую «живую силу»  до краха нацистов. Только если мы станем фактором силы, мы, вместе с чехами,  поляками, югославами, благоразумными немцами и другими народами Европы, можем  рассчитывать, что, рано или поздно, англосаксы признают нас.

Так  аргументировал Власов, в нашем маленьком кругу не было никого, кто мог бы ему  что-то на это возразить. Живая сила должна быть сохранена. Но русские борцы за  свободу ныне должны были идти этим путем одни.

* * *

Еще в январе  1944 года я изложил генералу Гелену, при ночной с ним беседе, мои мысли о  предстоящем конце войны и дополнял их кратким пересказом взглядов Власова. Я  предложил ему тогда, если это желательно, отправиться в Португалию, чтобы там  установить связь с моим старым школьным другом, занимавшим до 1929 года видное  положение на британской службе. Но я не знал о нем ничего с начала войны, и  связь пришлось бы налаживать заново. Гелен поблагодарил меня за откровенность и  с такой же откровенностью сказал, что подобные контакты немцами по разным  линиям недавно уже намечены, так что надо подождать результатов; если же будет  нужно, он вернется к моему предложению.

Я рассказываю об  этом только, чтобы показать, насколько откровенно мог говорить подчиненный со  своим начальником в ОКХ, когда дело шло о служении народу, еще в январе 1944  года. С бароном Фрейтаг-Лорингхофеном, который часто посещал Власова в Далеме,  открыто обсуждались все вопросы возможного развития дел после поражения  Третьего рейха. Как балтийский немец, он свободно говорил по-русски.
Барон  Фрейтаг-Лорингхофен успешно проводил операции с казачьими частями при группе  армий «Юг». Полковник Генерального штаба, он отказался занять предложенную ему  должность начальника штаба генерала добровольческих частей. Он пережил унижение  Германии и безнадежное положение немцев после поражения в первой мировой войне.  Он видел, как национал-социализм уничтожил безработицу и принес благосостояние  народу. Затем ему пришлось быть свидетелем того, как Третий рейх, выросший из  реакции широких слоев народа на унизительные и экономически тяжелые условия Версальского  договора, перешел к жестокому закабалению других народов. И он стал врагом  нацистов.

В одном из  разговоров с Власовым Фрейтаг-Лорингхофен поднял принципиальный вопрос:  допустимо ли вообще, с моральной точки зрения, — учитывая насильнические методы  национал' социалистов, — помогать Гитлеру выиграть войну против Советского  Союза.
— Вы говорите,  «выиграть войну». Неверна ваша предпосылка, отсюда неверен и вывод. Германская  победа в России невозможна, и стала она практически невозможной после отказа, в  первые месяцы 1941 года, пойти на союз с русскими свободолюбивыми силами. Еще  сегодня, вероятно, возможна победа над Сталиным русского освободительного  движения. С немецкой или с иной поддержкой. Я говорю сперва «с немецкой» не  потому, что я люблю немцев, а потому, что немцы пока единственные, кто борется  со Сталиным. Через два года картина может сильно измениться.

Фрейтаг-Лорингхофен  возразил:
— А что если из  этой борьбы победителями выйдут немецкие и русские нацисты? Власов:
— Ну, ни я, ни  мои сотрудники — не национал-социалисты. Это вы, вероятно, заметили. А если  Гитлер думает обойтись нашими подхалимами, которые пресмыкаются перед ним и на  всё согласны, то это — его дело. В один прекрасный день и его марионеточные  правительства перестанут плясать под его дудку! Просто, такое положение не  может долго продлиться. Важно вот что: Гитлер боится завтрашней национальной  России, а проигрывает войну против Советской России уже сегодня... У меня же  теперь лишь одна забота, чтобы Освободительное Движение не пошло ко дну во  время крушения Германии.
Потом он  добавил:
— Это будет  возможно, если найдутся германские офицеры, с которыми мы решимся на этот  последний отчаянный шаг для спасения свободы всех европейских народов, включая  народы Советского Союза. Между тем, в январе 1944 года рухнул Северный фронт.  После тяжелых боев, командованию группы армий «Север» удалось отвести войска на  линию Нарва-Чудское озеро-Псков-Опочка — Полоцк. Гитлер снял фельдмаршала фон  Кюхлера и заменил его генералом Моделем.

Отважные финны  под командованием фельдмаршала Маннергейма вынуждены были просить перемирия.
На Среднем и  Южном фронтах Красная армия продвинулась с декабря 1943 года по апрель 1944  года почти до Буга и до Карпат. Она стояла у границ балтийских государств,  Польши, Галиции, Венгрии и Румынии.
Но германская  армия еще занимала русскую территорию, равную по площади Баварии, Саксонии,  Вюртемберг-Бадену и Гессену, с 12 миллионами населения — запуганных,  отчаявшихся и ловящих проблески надежды людей.

В то время как  мы, с одной стороны, ломали себе головы над возможностями спасти, в этой  запутанной ситуации весны 1944 года, что еще можно было, с другой стороны, нам  приходилось всё чаще защищать Дабендорф от подозрений и прямых обвинений СД.  Один упрек, повторявшийся непрестанно, гласил:
«В газетах  Власова 'Заря' и 'Доброволец' слишком мало места отводится борьбе против еврейства.  В статьях на эту тему, — если они вообще публикуются, — нет силы убеждения.  Причина: главный редактор — Зыков — по-видимому, еврей. Вообще здесь приходится  думать о саботаже».
« Последнее редактирование: 19 Сентябрь 2011, 21:28:35 от W.Schellenberg »
Записан

W.Schellenberg

  • Гость
Штрик-Штрикфельдт В.К. Против Сталина и Гитлера.
« Ответ #58 : 19 Сентябрь 2011, 21:29:23 »

Зыков и его  помощник Ковальчук подали Гроте и мне жалобу, так как немецкий редактор Борман,  до той поры обнаруживавший большие такт и находчивость в своем незавидном  положении между молотом (нацистскими требованиями) и наковальней (русскими  стремлениями), не видел больше никакого выхода.
Но ни Гроте, ни  я на этот раз также не могли найти выхода. И наконец сам же Борман предложил:  попросить у соответствующих инстанций соображения, изложенные в меморандуме под  заголовком «Особое отношение восточных добровольцев к еврейскому вопросу».  Министерство пропаганды, Восточное министерство и СД должны были сперва  основательно поспорить между собой по этому вопросу, сойтись на чем-либо или  перессориться, и сообщить свое заключение. Это была блестящая идея: таким путем  мы могли, по крайней мере, выиграть время. Мяч, брошенный соперничавшим ведомствам,  застрял, к нашей радости, в сетке пререканий.

В этой связи,  мне кажется, следует коротко остановиться на отношении Власова к еврейскому  вопросу. Тем более, что после войны ему делались упреки, а ответить на них он  уже не мог.
Власов редко  упоминал о влиянии еврейских интеллигентов-революционеров на события в России,  начиная с 1917 года. С другой стороны, он всегда повторял: «Сталин — не еврей!  Палачи из ЧК и ГПУ Дзержинский и Ежов были не евреи! Берия, как и Хрущев,  свирепствовавший на Украине, — не евреи. Наша борьба направлена против  бесчеловечности Сталина и его палачей, безразлично какой они национальности».

Власов не  стеснялся крайне резко осуждать «расовый бред» национал-социалистов и часто  говорил: «Вы ведете бесчестную войну против евреев, против безоружных мужчин,  женщин и невинных детей».
Власову чужда  была ненависть. Его критика немцев была резкой. Кое над чем он подсмеивался,  многое осуждал, но он всегда готов был понять и простить. Ему был чужд  антисемитизм. Он считал, что среди евреев есть хорошие и плохие люди, как среди  русских и среди немцев. Он говорил: «В целом же я убежден, что евреи, как один  из древнейших культурных народов, обладают чрезвычайными способностями. С их  интеллигентностью, деловитостью и широчайшими связями, они могут быть ценными  согражданами. Я бы хотел, чтобы у нас было много Зыковых! Русский народный  организм достаточно здоров, а процент еврейского населения так мал, что нашей  стране не могло бы повредить, даже если бы все евреи, как это утверждают  национал-социалисты, обладали только отрицательными: качествами. Но кто так  говорит, — порет чушь. Когда национал-социалисты утверждают, что евреи виновны  в нужде, в которую попал немецкий народ после 1918 года, я хотел бы спросить:  разве не большинство народа, не сами немцы ответственны, в первую очередь, за  свою судьбу? Почему же вы дали меньшинству забрать такую власть? Ведь это же  ваша собственная вина. Если бы вы были достаточно умны и так же держались друг  за друга, как евреи, тогда всё было бы в порядке. Но когда национал-социалисты  заявляют, что германский народ страдал от евреев, — о чем я судить не могу, —  мне вспоминается старая русская пословица: 'что русскому здорово, то немцу  смерть!'»
Эти взгляды  Власова, как мне известно, разделяли Малышкин, Трухин и вообще большинство в  его штабе. Конечно, не все его сотрудники думали так же.

Другая серьезная  атака СД по так называемому еврейскому вопросу была направлена, главным  образом, против немецкого руководителя учебной части в Дабендорфе барона фон  дер Роппа. Его обвиняли, будто он с кафедры заявил русским курсантам, что  еврейский вопрос есть в национал-социалистической программе, но к русским он не  имеет отношения; Сталин — абсолютный диктатор, и евреи не оказывают на него  никакого влияния.
Такие  высказывания — указывалось из СД — противоречат официальной линии и направлены  против политики фюрера, поэтому необходимо провести расследование и  соответственно наказать виновного. Высказывания фон дер Роппа соответствовали  линии Власова, говорившего, что он не знает в Кремле, кроме Кагановича, ни  одного видного члена партии — еврея. Троцкий, Зиновьев и другие евреи были в  оппозиции Сталину и уничтожены, как и бесчисленное множество русских. Русское  Освободительное Движение направлено не против евреев, как и не против какого-либо  другого народа, а только против сталинского угнетения.

К этому приведу  еще одно высказывание Власова:
«Мы не можем, —  говорил он, — слепо перенимать всё у немцев. Мы, конечно, не принимаем теорию,  что все русские, поляки, евреи и цыгане, — унтерменши. Только скунсы гадят в  свою собственную нору». Это последнее относилось к тем, кто даже в Дабендорфе  работал информатором в СД.

Трухину и его  штабу в Дабендорфе были известны источники таких опасных доносов. Это были  агенты, засылаемые в Дабендорф со стороны не только НКВД, но и СД. Они добывали  себе таким путем от партийных органов в Берлине различные привилегии.
Атаку СД на фон  дер Роппа удалось отбить с помощью здравомыслящего и влиятельного офицера СС  д-ра Хенгельхаупта, так прокомментировавшего его ответ, что бомба СД не  взорвалась. В этой связи вспоминается одно небольшое происшествие, весьма  показательное для того, чем занимались партийные чиновники в то время, как  германские армии отступали на всех фронтах.

Было обращено  внимание на одну из моих листовок, трактующую, как надо обращаться с русскими,  и заявлено: «Обращаем внимание отдела ОКВ, ответственного за публикацию этой  листовки, что в ней вообще нет слова 'унтерменш'». Борман пригласил меня пойти  к одному из его друзей в Министерство пропаганды. «Не упоминается слово  «унтерменш»? — сказал Борман, — мы это исправим. Напишем так: 'в каждом народе  есть унтерменши, и мы резко выступаем против них'. Так и слово будет внесено, и  цензор — удовлетворен». Друг Бормана улыбнулся. Он был интеллигентным  человеком, но притом и циником, он не верил ни в какие расовые теории, а может  быть, ему доставило удовольствие «смазать» своему «коллеге», столь неуместно  поднявшему этот вопрос. Предложение Бормана было принято, и листовка прошла  таким образом официальную проверку.
Записан

W.Schellenberg

  • Гость
Штрик-Штрикфельдт В.К. Против Сталина и Гитлера.
« Ответ #59 : 19 Сентябрь 2011, 21:52:50 »

СС  на новых путях.


То, чего  Штауфенберг опасался еще в 1942 году, весной 1944 года стало действительностью.

14 октября 1943  года Гиммлер в Бад-Шахене на Боденском озере держал перед офицерами воинских  частей ее зажигательную речь против Власова. Можно предполагать, что Гиммлер  сделал это как предостережение, так как среди офицеров частей СС всё более  распространялся взгляд, что изменения положения на Востоке можно добиться лишь  с помощью Власова. Гиммлер обозвал Власова «подмастерьем мясника», и сказал  «эта свинья Власов». Девиз Власова — «Россия может быть побеждена только  русскими» — он объявил наглостью. (Что эта фраза принадлежит не Власову, а  сказана Фридрихом Шиллером 100 лет тому назад, было Гиммлеру, конечно,  неизвестно, как и призыв к свободе в «Вильгельме Телле», запрещенном в  нацистской Германии.)
Мартин ознакомил  меня со встречей эсэсовцев в Бад-Шахене и затем добавил: «Действуйте, но будьте  теперь сугубо осторожны».

Но, вопреки этим  словам Гиммлера, казалось, что СС теперь бьется над новой политической  концепцией, в которую должно быть включено и отношение к народам Восточной  Европы. Наряду с бельгийскими, голландскими и норвежскими частями СС, были созданы  эстонские и латышские части. В процессе организации находились галицийские  формирования, силой до дивизии. Сообщалось, что приток добровольцев, несмотря  на германские поражения на восточном фронте, превосходит все ожидания.
Итак, почему бы  не создать и русские части?

СС уже перенял  от вермахта несколько русских частей. В то время как Гиммлер еще говорил об  «унтерменше Власове», его офицеры занимались формированием «восточных» частей,  которым, впрочем, как и ранее в армии, не ставилось никаких политических целей  в их борьбе. На вопрос русских «за что мы боремся?» и со стороны СС ответа не  было. Но некоторых руководителей СС этот вопрос уже занимал. Я упоминал о  визитах старших офицеров СС к Власову. Они — подобно неутомимому д-ру Р. —  стремились к отмене анти-славянской политики и подготавливали, таким образом,  почву для сотрудничества с Власовым.

Весной 1944 года  Гроте свел меня с молодым издателем журнала СС «Черный корпус»{35}, Гюнтером  д'Алькэном. Это был человек быстро всё понимавший. Я думал: вот бы из этого  Савла сделать Павла! В разговоре с д'Алькэном участвовали также Жиленков, Зыков  и Деллингсхаузен. Д'Алькэну удалось добиться согласия Гиммлера на участие  нескольких власовских офицеров в пропагандной акции СС на восточном фронте с  целью привлечения перебежчиков. Штандартенфюрер д'Алькэн руководил пропагандой  СС. Жиленков и Зыков дали необходимые разъяснения о задачах Русского  Освободительного Движения, Деллингсхаузен и я комментировали их с практической  точки зрения. Непременным условием участия русских было, что это будет акция  Русского Освободительного Движения, а не войск СС. Войска СС должны  предоставить русским только технические возможности. Никакого наемничества!  Никакого обмана при этой, может быть, последней, попытке!
Д'Алькэн сразу  понял суть наших условий. Он заверил, что это не будет локальная операция на  узком отрезке фронта, что она должна лишь оказать пробивное действие и повлиять  на изменение курса на всем восточном фронте.
Его слова  казались нам заслуживающими доверия. Началась подготовка этой акции.

Но еще до начала  этой акции, получившей название «Скорпион», Русское Освободительное Движение  постиг новый тяжелый удар. Я находился в Германсштадте, когда Сергей Фрёлих и  пастор Шаберт передали мне из Дабендорфа известие о похищении М. А. Зыкова.  Зыков, вместе со своим адъютантом Ножиным, были взяты несколькими людьми в  штатском в маленьком местечке Рюдерсдорф под Берлином, где они обычно бывали по  воскресеньям. Их вызвали в гостиницу на опушке леса, под предлогом телефонного  разговора. Оба бесследно исчезли. Показания свидетелей  были путанны и противоречивы. Так как оба имели при себе оружие, трудно было  представить себе насильственный захват без сопротивления. Несмотря на  расследование, предпринятое Деллингсхаузеном и д'Алькэном, об их  местопребывании выяснить ничего не удалось.

Чьей работой  было похищение Зыкова: Гестапо? Или, может быть, противники д'Алькэна из другой  гиммлеровской организации были замешаны в этом грязном деле?
Потеря Зыкова  была тяжелым ударом для Власова. И позднее, при составлении «Пражского  манифеста», ему не хватало этого умного и независимого советника. Зыкова не все  любили. Как начальник, он бывал суровым, даже грубым. Но он был по природе  упорным борцом и наибольшим «западником» в небольшом руководящем кругу  Освободительного Движения. Мы прошли вместе тяжелое время, и он всегда был  надежным, хорошим товарищем.
Этот  таинственный удар одного из двух больших врагов Освободительного Движения меня  лично потряс, и я снова резко ощутил свое бессилие.

* * *

Акция «Скорпион»  была проведена на одном отрезке южного фронта.
Как Жиленков,  так и д'Алькэн вскоре сообщили мне об исключительном успехе предприятия. Число  перебежчиков из Красной армии на участке, где действовали люди Власова, сильно  возросло (по данным д'Алькэна, примерно, в десять раз). Д'Алькэн намеревался  лишь доказать своему шефу Гиммлеру, что боевая сила Красной армии, несмотря на  немецкое отступление и трудное положение на фронте, может быть еще расшатана,  но лишь обнародованием политических целей Русского Освободительного Движения.  Начальный успех акции «Скорпион» принес это доказательство.

Жиленков сообщил  мне, что д'Алькэн предложил ему перенять от Власова руководство Русским  Освободительным Движением.
Это не было  интригой д'Алькэна. Он знал, что Власов для Гиммлера — как красная тряпка для  быка, а выходкой в Бад-Шахене («подмастерье мясника») Гиммлер так утвердился в  своем мнении, что ему просто трудно изменить свою позицию. Для д'Алькэна же  дело шло, прежде всего, о достижении быстрого успеха в большом масштабе. Он  думал заменой «фигуры» Власова в кратчайший срок получить согласие Гиммлера.  Жиленков отклонил это предложение. Значит, всё же оставался Власов.

Я не знаю, как  д'Алькэн, в конце концов, добился своего у Гиммлера. Во всяком случае, он был  не только умен, — он не боялся ответственности и обладал большим гражданским  мужеством, отстаивая свои убеждения. Добиваясь этой перемены отношения к  Власову, он шел на большой личный риск.
Может быть,  Гелен в свое время имел бы успех со своей акцией «Просвет», если бы у него был  прямой доступ к Гитлеру. Цейтцлер понимал положение, но, будучи в первую  очередь и главным образом солдатом, он всегда склонялся перед волей своего  начальства. Кейтелю же не хватало как понимания, так и моральной силы.
Записан

W.Schellenberg

  • Гость
Штрик-Штрикфельдт В.К. Против Сталина и Гитлера.
« Ответ #60 : 19 Сентябрь 2011, 21:54:08 »

Как я уже  говорил ранее, я не знаю, что происходило в кругах СС. Однако ясно, что к тому  времени часть руководящих эсэсовцев начала понимать критическое положение,  угрожавшее самому существованию Третьего рейха. Меня бомбардировали телефонными  звонками и просьбами об информативных встречах с разных сторон, включая  промышленников и министерство Шпеера. Мне говорили: «Это очень важно и спешно.  Дело идет о том, чтобы получить информацию о «Власовском движении» из первых  рук. Власову, может быть, удастся помочь. И нам тоже!» Но о целях или намерениях  моих собеседников ничего заранее не говорилось. Порою лишь при встрече я  узнавал имена моих собеседников и лишь после нее мог составить себе  представление об их служебном положении или функциях. Я вспоминаю отдельные  имена: Керль, Плейгер, Олендорф, Шелленберг, Вехтео, Циммерман, Арльт. Что было  у них на уме, оставалось неизвестным. Говорились общие слова и любезности и  высказывались мнения, что известное сотрудничество с Власовым могло бы быть  взаимно выгодно. Естественно, я пользовался случаем подробно информировать  собеседников о позиции и целях Власова. Д-р Арльт, начальник штаба Главного  управления добровольческих частей СС, был наиболее открытым и, в личном плане,  даже приятным собеседником. Он открыл мне кое-что о новых намерениях СС, а  именно: национальные силы и воинские части народов России в будущем должны  привлекаться к сотрудничеству с СС. Это относится и к великороссам, хотя они не  должны играть руководящей роли, а быть на равных началах с украинцами,  кавказцами, тюркскими народами, латышами, эстонцами и другими национальностями.

Мои разговоры с  Плейгером и Керлем были откровенны, но ограничивались проблемой отношения к  восточным рабочим. Они обещали добиваться улучшения отношения к ним по  рекомендациям Власова.

Всё же решающей  беседой, приведшей к коренной, хотя и запоздалой, перемене в развитии дела, был  разговор с СС-обергруппенфюрером{36} Бергером. В приемной у него уже ранее меня  был Томас Гиргензон, СА-фюрер высокого чина, пожаловавшийся мне, что он ждет  более часа, хотя пришел точно в назначенное время. Мне было неловко, когда,  после короткого ожидания, в обход Гиргензона я был приглашен в кабинет к  Бергеру. Благодаря моему опыту, приобретенному в военные годы в ведомственных  джунглях, и учитывая беседу с Арльтом, я оценил эту внеочередность приема как  указание, что разговор со мной весьма важен для Бергера. И я не ошибся: Бергеру  было что мне сказать!

Сперва Бергер  попросил меня обстоятельно рассказать ему о Власовском движении, что я и сделал  в привычной уже форме. Бергер слушал внимательно, не перебивая и не пытаясь  подшучивать или же поучать меня, что было хорошим признаком. После моего  доклада Бергер сказал, что хочет познакомиться с Власовым лично; он полагал,  что лучше всего это сделать за обедом. Мы обговорили детали и решили, предвосхищая  согласие Власова, что приглашение должно быть послано по официальным каналам.
— Мы хотим  помочь вашему Власову, — весело сказал он. — Приводите его.
Это было всё.

После некоторого  колебания Власов согласился на встречу, и порядок ее был установлен официальным  путем. Я не помню, где был устроен этот обед. По желанию Бергера, я сидел за  столом между ним и Власовым.
— Так лучше, —  сказал он, — легче будет нам разговаривать.
Власов сказал  мне потом, что не почувствовал в нашем хозяине фальши и поэтому изложил Бергеру  свою политическую программу. Бергер с полной откровенностью заявил, что было  сделано много ошибок не только в отношении России. Надо теперь их исправлять,  почему он и пригласил Власова. Ошибки были сделаны и на Балканах, и в отношении  Турции, которая, если бы подойти правильно, давно уже могла бы вступить в войну  на стороне Германии. Самое важное — обращаться с людьми корректно и гуманно. Со  всеми людьми и со всеми народами. Надо бы привлечь на свою сторону и персов, и  индийцев, и арабов, — продолжал он. Он совсем отошел от темы, но в нем не  чувствовалось заносчивости, а тон его был дружеским. Его замечание об отношении  ко всем народам было для нас новостью. Такого мы никогда еще не слышали, да и к  тому же из уст эсэсовского вельможи. И мы слушали с большим недоверием,  стараясь проникнуть глубже слов.

Неожиданно  Бергер наклонился ко мне и сказал:
— Как вы  думаете, если мы назначим оберфюрера{37} Крёгера связным офицером от Власова к  рейхсфюреру? Вы ведь знаете Эрхарда Крёгера?
(Значит, дело  зашло уже так далеко!)
Я поверхностно  знал молодого рижского адвоката Крёгера, участвовавшего в движении «Heim ins  Reich» («За возвращение на родину»), — в переселении балтийских немцев в  Германию, организованном Гитлером после начала войны 1939 года. Сам я никогда к  этому движению не принадлежал, но знал, что Крёгер играл в Прибалтике  руководящую роль среди «движенцев», к которым принадлежала часть балтийских  немцев, в основном молодежь, разделявших идеи национал-социализма. Однако  весной 1943 года я решил посетить Крёгера и обратить его внимание на  губительные последствия теории об «унтерменшах». (Крёгер был самым крупным  эсэсовцем, которого я знал; он стал в Германии активным членом  национал-социалистической партии и занимал высокое положение в СС). Крёгер целый  час внимательно слушал меня, делал себе заметки и обещал свою поддержку, дав  при этом понять, что он не одобряет политики германского правительства на  Востоке. Это было всё, что я знал о Крёгере, но когда Бергер неожиданно спросил  меня о нем, я решил, что должен ответить положительно: если уж связь с СС  неизбежна, то многое говорило за выбор Крёгера в качестве связного; он, как  балтийский немец, более подходил к этой роли, чем какой-либо эсэсовец высокого  ранга из самой Германии. Во всяком случае, я так тогда подумал.

Разговор с  Бергером привел, таким образом, принципиально к договоренности, но меня мучили  двойственные чувства. Меня передернуло при «фаустовской» мысли о пакте с  Мефистофелем, когда Бергер, со своей простецкой манерой взяв меня под руку, сказал  мне при расставании:
— Вы знаете  Власова и его русских; вам и судить, подходит ли для них Крёгер. — И, обратясь  к Власову, он заявил:- Я надеюсь, что мы скоро увидимся. Рейхсфюрер спрашивал  меня, знаю ли я уже вас. Теперь я вас знаю.

Казалось, что СС  ранним летом 1944 года решил использовать возможность, упущенную в 1941 году  главным командованием вооруженных сил. Но я был уверен, что перемена курса была  не добровольной, а вынужденной тяжелым положением на фронте. Цели этих людей  были по-прежнему неясны. Мы не знали их, а нам придется теперь с ними работать.
Власов также был  сдержан, но он видел, что это, быть может, последний шанс.
Очевидно,  незадолго до нашего посещения Бергера д'Алькэн добился согласия Гиммлера на  встречу с Власовым. Состоявшийся обед показал, что Гиммлер вовлек в доверие и  Бергера. Д'Алькэн сказал нам, кроме того, что Гитлер также дал согласие на  встречу Гиммлера с Власовым и на мероприятия, могущие из нее последовать.  Встреча ненавидящего русских Гиммлера с «унтерменшем» Власовым была намечена  между 20 и 23 июля 1944 года.

Этот  политический поворот на 180° был столь поразителен, что я с большим недоверием  наблюдал неожиданное развитие дел. Власов же вновь увидел проблеск надежды. Он  сначала не строил никаких планов. Он хотел иметь солдат, оружие и свободу  действий.' Всё остальное — приложится! Жиленков отнесся к этому повороту  событий осторожно, Малышкин и Трухин — с подозрением.
В это время, в  июне 1944 года, руководство НТС было арестовано и заключено в тюрьмы. Трухин,  член НТС, как офицер «Русской Освободительной Армии» оставался еще на свободе.  Надолго ли? Старшего преподавателя учебных курсов в Дабендорфе А. Н. Зайцева не  арестовали только чудом.

______________________________________________________________ 

{35} «Das  Schwarze Korps».

{36} Генерал  войск СС (чин, близкий генералу армии). — Пер.

{37} СС-овский  чин, стоявший между полковником (в СС — штандартенфюрер) и генерал-майором (в  СС — бригаденфюрер). — Пер.
Записан

W.Schellenberg

  • Гость
Штрик-Штрикфельдт В.К. Против Сталина и Гитлера.
« Ответ #61 : 19 Сентябрь 2011, 21:55:08 »

20  июля 1944 года


Между тем,  западные союзники высадились в Нормандии.
Малышкин поехал  во Францию. То, что он доложил по возвращении, потрясло нас:
— После высадки  союзников находящиеся там русские части надо списать. Русские добровольцы вне  себя. Они не могут понять, зачем они должны драться против войск союзников!  Немецкая пропаганда насчет того, что русские солдаты завоюют свою свободу через  немецкую победу над западными союзниками, бессмысленна. Немцы нарушили свое  обещание свести небольшие русские части в полки и дивизии под общим  командованием Власова. Добровольцев вновь обманули. Они говорят вполне законно:  почему из частей удалили русских офицеров? Где генерал Власов? Почему русские  батальоны по-прежнему включены в немецкие полки? И вообще на этом загадочном и  зловещем Западе всё чуждо и бессмысленно.

Часть  добровольцев прошла вместе с германской армией с 1941/42 годов уже, как  говорится, огонь и воду. У них, несмотря на поражения, оставалось чувство, что  немецкая армия сильнее своего противника. К тому же, они были «дома», они могли  что-то делать, была какая-то цель. Здесь они стали просто пушечным мясом.  Хозяевами положения оказывались американцы и англичане. Превосходство в воздухе  и отличная техника производили сильное впечатление.

Малышкин  рассказал, что некоторые добровольческие части храбро дрались и были разбиты,  другие — русские, кавказские, среднеазиатские — бунтовали.
Пропаганда  союзников обещала бойцам русских «батальонов» возвращение на родину, то есть к  Сталину, или убежище в США и Канаде. Первое было равносильно выдаче в руки  НКВД, второе — ссылке в еще более дальний и чуждый мир. Это показывало, что  союзники не понимали, почему эти добровольцы дрались на немецкой стороне.
Большинство  немецких командиров также недоумевало: что им делать с этими русскими, которых  перебросили с восточного на западный фронт «из-за ненадежности»? Они требовали  переводчиков и экспертов по русским делам, только не из Дабендорфа — этого  «гнезда русских заговорщиков».

Импровизированное  немецко-русское командование добровольческими частями работало скверно и часто  теряло связь с подчиненными ему частями. Малышкин и его офицеры, естественно,  были бессильны что-то сделать.
Генерал фон  Нидермайер попытался, как было ранее задумано и обещано, свести батальоны в  более крупные соединения. Хотя ему и удалось сформировать одно такое соединение  под командованием русского полковника Буняченко и этим осуществить часть плана,  но его дальнейшие намерения были сорваны похожим на бегство отступлением  германских войск. Во Франции уже царил хаос.

Власов отказался  от «батальонов» во Франции после того, что он называл «обманом Йодля». Про себя  же он всё еще питал надежду, что растущая угроза самой Германии предоставит ему  возможность собрать под своим знаменем разбросанные русские части и повести их  на борьбу с подлинным врагом их народа. То, что Малышкин увидел на местах,  окончательно разрушило эти надежды. И всё же Власов твердо решил поднять вопрос  об этих людях, если его встреча с Гиммлером состоится. Оставалось ждать 21  июля.
«Что вы думаете  о положении во Франции?» — спрашивали меня русские. Что я мог ответить?
Я решил  попытаться облегчить положение «батальонов» на Западном фронте. Как всегда, я  рассчитывал на поддержку Гелена. 19 июля я выехал в Восточную Пруссию, в  главную квартиру ОКХ. Но Гелен лежал в лазарете с тяжелым заражением крови.  Кёстринга (в штабе которого о положении во Франции знали еще меньше, чем я),  Альтенштадта и Фрейтаг-Лорингхофена также не было. Поэтому, ничего не  добившись, я выехал ночным поездом обратно и ранним утром 21 июля вернулся  прямо в Берлин и Дабендорф.

На дороге от  станции к лагерю мою машину остановили Власов, Трухин и Боярский. Они  рассказали мне о покушении на Гитлера 20 июля и о его последствиях. Им были в  то время известны два имени убитых заговорщиков: граф Штауфенберг и генерал  Ольбрихт. Меня охватили мрачные предчувствия.
— Наши друзья, —  сказал я.
— О таких  покойниках не говорят как о друзьях, — заметил Власов. — Их не знают. Не  забывайте этого никогда, Вильфрид Карлович. Я прошел сталинскую школу. Это  только начало. Сейчас в Германии пойдет всё точно так, как у нас в Советском  Союзе!

Вскоре мы  получили более полные сведения о покушении на Гитлера и о смерти графа фон  Штауфенберга. Постепенно стали известны имена офицеров, ставших жертвами  нацистского режима. Это были имена тех наших друзей, которые с 1942 года  стремились к изменению политики в отношении России и к ведению войны  политическими методами. У них, вероятно, были различные конечные цели, и не все  из них были готовы безусловно поддерживать планы Власова. Но, несомненно, эта  группа делала все возможное в отношении Русского Освободительного Движения. Вот  их имена: полковник граф фон Штауфенберг, полковник барон Фрейтаг-Лорингхофен,  генерал Остер, генерал Ольбрихт, полковник барон фон Рённе, подполковник  Кламмрот, полковник Шмидт фон Альтенштадт, подполковник Шрадер, генерал Штиф,  генерал фон Треско, генерал Вагнер и многие другие. Генерала Гелена не было  среди этих жертв. Счастливая случайность сохранила его нам. Из погибших после  20 июля 1944 года я особо хочу вспомнить полковника Фрейтаг-Лорингхофена.
« Последнее редактирование: 20 Сентябрь 2011, 15:20:01 от W.Schellenberg »
Записан

W.Schellenberg

  • Гость
Штрик-Штрикфельдт В.К. Против Сталина и Гитлера.
« Ответ #62 : 20 Сентябрь 2011, 15:20:53 »

Я уже упомянул  об аресте руководителей и части членов НТС органами СД. Вскоре после этого, т.  е. в конце июня, СД потребовал голов Трухина, Боярского и ряда других русских  из Дабендорфа. ОКВ был бессилен. Генерал добровольческих войск Кёстринг, верный  своему принципу быть только солдатом, отказался вмешаться. Мой третий начальник  — начальник Берлинского округа — сказал, что русские политические дела вне его  компетенции.
Когда полковник  Мартин официально сообщил мне об этом и заметил, что он, к несчастью, не может  вступиться ни за меня, ни за «покрываемых мною заговорщиков», я напомнил ему,  что обвиняемый командир Дабендорфа лично подчинен, наряду с тремя другими  инстанциями, ОКХ. Мой командир из ОКВ Мартин усмехнулся и сказал:
— Прекрасно, тогда  я передам ваше дело, в порядке служебной принадлежности, вашему Отделу в  Генеральном штабе! И это не в первый раз.

Я снова поехал в  Мауэрвальд и явился сначала в штаб Отдела ФХО и затем в отдел II Генерального  штаба, к Фрейтаг-Лорингхофену, который сразу же занялся вопросом об угрожавших  арестах и коротко заявил:
— Всё  необоснованно. СД будет разочарован. Головы не покатятся!
Этого было пока  достаточно, чтобы отвратить непосредственную опасность: отдел II Генерального  штаба ОКХ, а не СД отвечал за Дабендорф. Начальник этого отдела подполковник  Шрадер составил едкий ответ СД. Когда мы совещались над проектом этого ответа,  Шрадер заметил, что настало время «весь Дабендорф» изъять из ведения ОКВ и  всецело подчинить его ОКХ:
— Рано или  поздно ОКВ откажется от вас, тогда как мы здесь всё же достаточно сильны, чтобы  противодействовать таким козням.
— О sancta  simplicitas!{38} — вмешался Фрейтаг, — неужели вы всё еще не поняли, что Штрик,  со всей своей лавочкой, потому только и жив, что у него четыре разных начальника  и, следовательно, нет никакого настоящего начальства. Он и тут сидит сейчас с  нами лишь потому, что ловко балансирует между этими четырьмя стульями уже в  течение ряда лет. Нет, дорогой, оставьте уж его действовать по-своему, пока это  возможно, — при этом он крепко пожал мою руку.
Мартин  порадовался моему успеху.

А когда я 27  июля позвонил в наш старый «клуб» в ОКХ, я был поражен страшной вестью о  произошедшем накануне самоубийстве Фрейтага. Его выступление в защиту нашего  дела и меня лично было его последней дружеской услугой.
Глубоко  потрясенный, я поспешил к Власову в Далем. У него сидели Малышкин и Жиленков.
— Еще один очень  близкий друг мертв: Фрейтаг-Лорингхофен, — сказал я.
— Я не знаю его,  — сказал Власов с видом совершенно равнодушным.
— Ну как же,  дорогой Андрей Андреевич, тот блестящий полковник Генерального штаба, который  так часто бывал у вас...
— Не помню.

Я вышел из  комнаты и пошел наверх. Через несколько минут ко мне пришел Власов. Мы были  одни.
— Я вам уже  однажды говорил, дорогой друг, что нельзя иметь таких мертвых друзей. Я  потрясен, как и вы. Барон был для всех нас особенно близким и верным другом. Но  я думаю о вас. Если вы и дальше будете так неосторожны, следующий залп будет по  вам.
Я возразил, что  говорил в присутствии лишь двух генералов, наших ближайших друзей.
— Два лишних  свидетеля, — спокойно сказал он. — Я ни минуты не сомневаюсь в их порядочности.  Но зачем втягивать их? А если их когда-либо спросят: «Говорил ли капитан Штрик  об этих заговорщиках как о своих друзьях? Что тогда? Из легкомыслия вы  подвергнетесь смертельной опасности и потянете за собой других. Я знаю методы  ЧК и НКВД, ваше Гестапо скоро будет таким же.

Ввиду развития  событий после 20 июля, встреча Власова с Гиммлером была отложена на  неопределенное время. Бергер, как начальник Главного управления СС, предложил  поездку на отдых в Рупольдинг (Бавария), где для Власова могла быть  зарезервирована квартира в доме отдыха для выздоравливающих тяжелораненых чинов  боевых частей СС — «Штифт Целль». Сопровождать Власова должен был Фрёлих:  положение Дабендорфа было столь критическим, что мне не хотелось его покидать.  Однако Власов так настаивал, что я, в конце концов, согласился ехать с ним,  хотя и знал, что он ни с кем не будет в такой безопасности, как с Фрёлихом.

В Рупольдинге  нас сердечно встретила госпожа Биленберг, заведовавшая домом отдыха. Госпожа  Биленберг потеряла своего мужа, врача войск СС, павшего на фронте. Всю любовь  свою она отдавала теперь своей маленькой дочке Фрауке и выздоравливающим  солдатам, многие из которых навсегда стали инвалидами.
Условия  пребывания в Рупольдинге с самого начала не походили на интернирование.  Казалось, Бергер доверял нам. Мы совершали беспрепятственно дальние прогулки по  окрестностям горного курорта, и никто как будто не обращал на нас внимания.  Длинными вечерами госпожа Биленберг музицировала. Мы и смеялись, и шутили, но и  говорили о многих серьезных проблемах, уйти от которых было невозможно.
Госпожа  Биленберг не говорила по-русски, но Власов за это время настолько овладел  немецким языком, что возможны были серьезные разговоры. Между ними возникло  чувство, приведшее потом к браку. (Власов каким-то образом получил сведения,  что его жена арестована и думал облегчить этим ее участь.)

Мирная,  спокойная жизнь в небольшом баварском горном селе была полной  противоположностью жестокой действительности внешнего мира. Об этом нам иногда  напоминали бомбардировщики, пролетавшие над чудесным альпийским ландшафтом.  Росло, из-за неопределенности, и наше внутреннее напряжение, порою становясь невыносимым.
Но вот, однажды  утром меня позвали к телефону. Мне сообщили, что «рейхсфюрер СС ожидает  генерала Власова 16 сентября в своей походной ставке в Восточной Пруссии».

________________________________________________________________ 

{38} О, святая простота.  — лат.
Записан

W.Schellenberg

  • Гость
Штрик-Штрикфельдт В.К. Против Сталина и Гитлера.
« Ответ #63 : 20 Сентябрь 2011, 15:23:00 »

Встреча  Власова с Гиммлером


16 сентября мы с  Власовым прибыли в главную квартиру Гиммлера под Растенбургом.
Как вновь  назначенный (после 20 июля) главнокомандующий войсками резерва, Гиммлер был в  состоянии вооружить сильные добровольческие соединения. Так мы думали. В  полнейшем неведении об ожидавшем нас обмане, мы строили планы создания русского  военного потенциала как фактора силы, обеспечивающего Власову право голоса в  политике.

Мы были приняты  офицерами СС. С первого взгляда картина едва ли отличалась от обстановки в  штабе ОКВ. Когда мы подошли к кабинету Гиммлера, ко мне обратился  сопровождавший нас генерал СС и сказал, что до начала общего совещания Гиммлер  хочет минут десять поговорить с Власовым наедине. Власов насторожился и заявил,  что без меня он не войдет к Гиммлеру, — в таком случае он предпочитает уйти. Я  стал уговаривать Власова не возвращаться, не поговорив с Гиммлером. Если они  хотят, чтобы он шел один, — не отказываться: он достаточно хорошо знает  немецкий язык и может защищать свое дело, а сейчас наступил решающий момент. —  Моего немецкого хватает для Рупольдинга, — ответил Власов. Дверь уже открылась,  а Власов всё еще колебался. Я вынужден был слегка сдавить его руку и  подтолкнуть через порог.

В приемной, где  я остался, ко мне подсел полковник СС, и мы молча ждали. Прошли и 10, и 20, и  30 минут. Полковник предложил мне пойти с ним позавтракать, так как «интимный  разговор рейхсфюрера, по всем признакам, будет продолжаться еще долго». Он  заметил, что он, конечно, не знает, что говорится в кабинете рейхсфюрера, но  уверен, что сегодня будет, наконец, заключено «разумное» соглашение с Власовым;  оберфюрер СС Крёгер находится у рейхсфюрера, так что Крёгер — «тоже русский» —  может быть переводчиком.
Мое беспокойство  несколько улеглось, и постепенно наш разговор стал оживленным. Полковник СС  сказал, что «давно бы надо было отстранить путающегося Розенберга» и что  «рейхсфюрер готов теперь поставить на карту Власова». Он заметил, что нехорошо  было забывать обо мне, но, в конце концов, суть в результатах.

— Знаете,  Вильфрид Карлович, всё прошло хорошо! — сказал Власов, выйдя от Гиммлера. — И  совсем не так, как я себе представлял. Гиммлер — глава немецкой полиции...  рейхсфюрер СС... Я думал увидеть кровожадного чекиста вроде Берии, настоящего  великого инквизитора, для которого я только «русский унтерменш»... А встретил  я, как мне, по крайней мере, показалось, типичного буржуа. Спокойного и даже  скромного. Никаких заскоков, как, скажем, у Лея... Напротив, скорее, некоторая  неуверенность. Ни слова о сверхлюдях, ни звука о евреях... Да, Гиммлер как бы  извинился передо мной, что его довольно долго вводили в заблуждение «теорией об  унтерменшах»... Я не думаю, что Гиммлер умен. Он кажется мне, скорее,  ограниченным, узким и педантичным. Он из деревни, а значит, как я, крестьянин.  Любит животных... Он открыто признал многие ошибки, сделанные до сих пор. И это  мне понравилось. Он сказал, что говорил с фюрером и получил его согласие на  немедленное проведение мероприятий, обеспечивающих новую политику. Если я его  правильно понял, мы сможем сформировать десять дивизий. Русский Освободительный  Комитет может сразу же начать действовать как суверенный и независимый орган.  Унизительная нашивка «OST» для рабочих будет изъята и наши рабочие и военнопленные  приравняются к рабочим и пленным других стран. Его глаза блестели.

— Видите, —  прервал я генерала, — хотя бы этой цели мы всё же добились. Вы помните: она  была в основе нашей связи.
— Я добился и  еще кое-чего. Мы получаем статус союзников... Гиммлер предложил мне занять  должность главы правительства, но я сказал, что ни я, ни Русский  Освободительный Комитет, который теперь будет создан, не могут взять на себя  полномочий правительства. Это может решать русский народ, а вернее, народы  России в свободном волеизъявлении. Я ни на йоту не отступил от своих  требований. Я изложил мою политическую программу. Я сказал ему, что сталинский  режим и сегодня еще обречен, если народ в России возьмет власть в свои руки. И  сначала — объединение всех антисталинских сил и разгром противника, а потом  каждый народ в пределах России может решать свободно свою судьбу в рамках  нового европейского порядка. Кажется, он это понял, — во всяком случае,  соглашался. Наконец, я просил его перевести из Франции наши «батальоны», если  это еще не поздно, и подчинить их моему командованию.

Власов был  удовлетворен. Он выиграл эту битву после многих унижений, которым он  подвергался в течение двух лет. Служа своему народу, он заключил сейчас  соглашение с Гиммлером, как Черчилль в свое время со Сталиным.
Во время нашего  разговора группа эсэсовских офицеров тактично и терпеливо ждала в некотором  отдалении. Минут через пятнадцать один из них, группенфюрер СС со значком  Генерального штаба, подошел ко мне:
— По достойному  сожаления недоразумению вы не были привлечены к беседе с рейхсфюрером. Но мы  придаем большое значение тому, что вы, как доверенное лицо генерала в течение  ряда лет и как представитель немецкой армии и ОКХ, были при этом. Я  подчеркиваю: были при этом! Генерал вам рассказал, конечно, всё, а я готов его  дополнить, если нужно. Значит, вы были при этом, и я прошу вас подтвердить это  членам русского штаба... Конечно, также и генералу фон Веделю, и господам в ОКВ  или ОКХ... Я надеюсь, что вы меня поняли?..

— Я отлично  понял вас, — ответил я. — Я умею, когда нужно, молчать. Но, если мои начальники  меня спросят, я должен сказать правду. Я не был при этом... Я надеюсь, вы  поймете меня, господин генерал: я — офицер.
После короткого  раздумья он сказал:
— Я тоже офицер,  а посему я уважаю вашу точку зрения и беру обратно свое требование. Но говорите  не больше того, что вы находите совершенно необходимым в интересах дела, —  теперь уже нашего общего дела.
Записан

W.Schellenberg

  • Гость
Штрик-Штрикфельдт В.К. Против Сталина и Гитлера.
« Ответ #64 : 20 Сентябрь 2011, 15:24:13 »

На обратном пути  в Берлин, в спальном вагоне, я оказался в одном купе с «лейб-медиком» Гиммлера  Феликсом Керстеном, врачевателем с помощью природных средств и довольно  странным человеком. Он утверждал, что уже давным-давно выступал в пользу  «нашего правого дела», и говорил, что мог влиять на Гиммлера во время сеансов  лечения. Он, будто бы, делал уже не раз «добрые дела» и спас жизнь многим  людям, попавшим в беду без вины.
— Такое  случается, когда идет война, — заметил он.
Он изъявил  готовность помочь Власову.
«Так, — подумал  я, — теперь вы все тут как тут!»
Я поблагодарил  Керстена, хотя во время разговора у меня было крайне неприятное ощущение.
(Однако позже я  слышал много хорошего о старшем медицинском советнике Феликсе Керстене.  Оказалось, что действительно много людей обязаны ему жизнью. Привожу этот  эпизод, чтобы восстановить справедливость и показать психологическую сложность  нашего положения.)

«Рейхсфюрер СС  Генрих Гиммлер принял в своем полевом штабе генерала Власова, командующего  Русской Освободительной Армией. В длительной беседе было достигнуто полное  соглашение о мероприятиях, необходимых для мобилизации всех сил русской нации  для освобождения родины». Таково было официальное коммюнике для прессы.
Германская  пресса уделила значительное внимание встрече Власова с Гиммлером. Сообщение о  встрече, с нашей точки зрения, содержало ряд неточностей, но всё развитие было  столь неожиданным, что вызвало всюду сенсацию. Вдруг заговорили о новом  «чудесном оружии — Власове», который изменит ход войны.

В Дабендорфе и в  Далеме нас встретили восторженно. Казалась достигнутой цель, к которой  стремились годы, — получение статуса равенства. Теперь, наконец, можно было  приступать к практическим мероприятиям, военным и политическим.
Узкому кругу  своих сотрудников я рассказал всю правду. Когда выздоровел Гелен, я сделал и  ему такой же откровенный доклад.
Гиммлер назначил  Бергера своим уполномоченным по всем вопросам Русского Освободительного  Движения, а Крёгера — офицером для связи. Оберфюрер войск СС Бург получил  распоряжение о формировании русских дивизий.

Гелен просил  меня остаться при Власове, сколько я смогу.
Вскоре Власов  получил от Гиммлера телеграмму, в которой речь шла о формировании трех русских  дивизий. Власов был глубоко разочарован: десять дивизий было ведь обещано! Но  Крёгер заявил, что Гиммлер говорил лишь о трех дивизиях. Власов ли ослышался,  или, быть может, Крёгер оговорился, переводя на встрече у Гиммлера? Но меня  вновь охватило недоверие.

В телеграмме,  кроме того, говорилось о Русском Освободительном Комитете. Гроте пояснил, что  не только в ОКВ, но и в Восточном министерстве, и в Министерстве иностранных  дел, и в штабе генерала добровольческих частей Русский Комитет может быть  признан лишь наряду с ранее образованными национальными комитетами. Власов же,  напротив, понял Гиммлера так, что образуемый по его инициативе Комитет будет  центральным органом для всех народов России, охватывающим все  антибольшевистские силы, координирующим и направляющим антибольшевистскую  борьбу.
Кёстринг  запросил у своего начальства директив «в связи с новым курсом в отношении  Власова». Кейтель ответил, что ни у кого нет намерения «растить Власова».  Йодль, со своей стороны, сообщил Веделю (начальнику ОКВ/ВПр), что всё это,  вероятно, лишь «маневр» Гиммлера. И можно усомниться, что Гитлер утвердит этот  новый курс.

Розенберг  чувствовал себя глубоко уязвленным и развил бурную деятельность, подбивая  нерусские национальные комитеты на протест против «пакта Гиммлер-Власов». Была  оживлена активность и тех из них, которые до сих пор существовали лишь на  бумаге. Нам сообщили, что Розенберг собирается апеллировать к Гитлеру.
Не обращая  внимания на грозовые вспышки на бюрократическом горизонте, Крёгер приступил к  созданию своего штаба. Он настаивал, по данным ему инструкциям, на том, что  «новый Власовский комитет» должен быть объединяющим центром. При деятельном  участии Гроте было принято предложение Власова и его сотрудников образовать  единый орган из представителей народов России под наименованием Комитет  Освобождения Народов России (КОНР).

Начались  затяжные переговоры Власова с представителями национальных комитетов, которые,  получая поддержку Розенберга, сопротивлялись объединению. Крёгер грозил оказать  на них давление, но Власов решительно отклонил какое-либо вмешательство с  немецкой стороны. Твердость, с которой Власов отстаивал принцип самоопределения  в рамках европейского содружества и для национальностей России, произвела на  меня глубокое впечатление.
В конце концов,  некоторое число представителей национальных меньшинств изъявили готовность  сотрудничать и были введены в Комитет. Этим было сохранено лицо. Более  известные отказались войти в него. Они не хотели или не могли понять, что во  Власове и Малышкине они найдут честных партнеров, которые не будут вести  политику крайних шовинистов, ищущих привилегий только для своего народа.

(Приведу один  пример из дипломатической деятельности Комитета:
 Известный казачий генерал  П. Н. Краснов наотрез отказался подчиняться «бывшему красному генералу». Он  требовал, с другой стороны, чтобы Власов уже сейчас гарантировал казакам в  будущей России их традиционные права и привилегии. Оставалось впечатление, что  генерал Краснов не видит создавшегося военного и политического положения.  Власов и Трухин приложили все силы, чтобы прийти к какому-либо реалистическому  соглашению с ним. Но между ними простиралась пропасть.)
Записан

W.Schellenberg

  • Гость
Штрик-Штрикфельдт В.К. Против Сталина и Гитлера.
« Ответ #65 : 20 Сентябрь 2011, 15:26:14 »

На  пути в Прагу


Немецкий штаб в  Дабендорфе отошел теперь совсем на задний план. Его члены по-прежнему были  советниками и помощниками своих русских друзей, но лишь на основе  приобретенного за все это время личного доверия. К Деллингсхаузену, Фрёлиху,  Шаберту, Роппу и другим обращались за советами чаще, чем когда-либо, так как  русско-немецкие контакты участились и усилились. В области управления, прессы,  пропаганды и политики, в особенности же в военной области необходимо было  срочно создавать русские учреждения. Дабендорф стал главным штабом  Освободительного Движения. Теперь только стало ясно, каким точным было  предусмотрительное планирование генерала Трухина. Несомненно, что и в  Дабендорфе были отдельные темные личности, которые стремились лишь к своим  собственным корыстным целям. Но я думаю, что если бы не Дабендорфская  организация, всё предприятие провалилось бы с самого начала. Я сомневаюсь, что  эсэсовское начальство это понимало.

Подыскивались  новые жилые и рабочие помещения. Все время происходили какие-то собрания и  конференции. Появлялись офицеры войск СС и разного рода «уполномоченные» и  брали на себя функции связи с организуемыми или уже работавшими русскими  учреждениями. При этом между русскими и эсэсовцами происходили споры и разного  рода неприятные столкновения. Немецкому штабу Дабендорфа удавалось их  улаживать. Но положение стало таким напряженным, что Крёгер однажды даже  пригрозил мне арестом. Я сказал ему: «Этого вы не сделаете». — «Почему же?» —  «Потому что вы мой земляк». Он молча протянул мне руку.

Полковника  Мартина перевели на другую должность, а его место начальника Отдела ОКВ/ВПр  занял эсэсовский офицер Кригсбаум. Он был порядочным человеком, но всё же это  показывало, насколько ОКВ инфильтрируется СС. Никакого прогресса в отношении  формирования пер-Boii добровольческой дивизии не было. В конце концов, Гиммлер  передал заботу об этом генералу добровольческих частей Кёстрингу. И мы  оказались вновь на том же месте. Непрерывные воздушные налеты на Берлин  усугубляли трудности.

Психологическое  состояние людей в лагерях военнопленных было тяжелое. Пражский манифест еще  только разрабатывался. Новый курс пробивал себе дорогу очень медленно, также и  в отношении улучшения положения восточных рабочих.
Власову было  обещано, что будут выпущены арестованные руководители НТС. Это сделано не было.
Добровольческие  части на Западе были распущены и превращены в рабочие батальоны, как то и  предвидел Малышкин. Время проходило, и надежды наши испарялись. Нет, «новый  курс» Гиммлера не принес реальных перемен, не был новым началом.

* * *

Уже некоторое  время ряд комиссий работал над проектом Манифеста, который должен был быть  оглашен на торжественном учредительном собрании Комитета Освобождения Народов  России. Собрание это, по предложению Жиленкова, должно было происходить в одном  из славянских городов, так как на территории России Красная армия уже отвоевала  обратно города со славным историческим прошлым. Выбор пал на Прагу.
Большинство  пунктов Манифеста были приняты легко. Некоторые подверглись обсуждению: пункт 7  проекта Манифеста, например, предусматривал восстановление частной  собственности, заработанной личным трудом. Далее, восстановление свободной  торговли и свободы промыслов. Наконец, вообще признание частной хозяйственной  инициативы.

Большинство  совещавшихся русских (то есть бывших советских) экономистов рекомендовали,  однако, сохранить государственную монополию внешней торговли.
Национал-социалистический  экономист, приданный комиссии в качестве советника, охотно согласился с этим  положением, дав следующее обоснование:
— Когда мы начнем  торговать с Россией, нам будет много проще иметь дело с одной центральной  инстанцией, чем с отдельными торговцами. Для Германии, безусловно, это было бы  наилучшим решением.

Я случайно был  на этом обсуждении. Для бывших советских специалистов народного хозяйства такой  подход к этому вопросу был естествен. Они считали, что только государственная  монополия на внешнюю торговлю может сохранить слаборазвитое русское народное  хозяйство от эксплуатации иностранными капиталистами. В заявлении  национал-социалистического эксперта они увидели лишь подтверждение своих  взглядов. Я счёл своим долгом обратить внимание Власова на роковые последствия  такого решения. И Власов повел собственную линию:
— Я, конечно, не  слишком много понимаю в экономике, и вы, как специалисты, должны знать, что вы  предлагаете. Но если нас потом американцы, англичане и другие свободные нации  будут называть большевиками потому, что мы внесли в нашу программу требование  монополии внешней торговли, — а это красная тряпка для свободного предпринимательства,  — ваше требование окажет нам плохую услугу. Я решительно возражаю против  подобного решения.

На последнем  заседании этой комиссии вместо меня присутствовал Фрёлих. После заседания он  вернулся, улыбаясь, и рассказал, что Власов добился своего: требование это было  снято. Возможно, и в других комиссиях дело проходило похоже.
Проект Манифеста  составляли русские — главным образом, бывшие советские граждане. Содержание  документа было обращено к Красной армии и ко всему населению России, без  различия национальностей.
Манифест  Комитета Освобождения Народов России был обнародован 14 ноября 1944 года в  Праге. Текст его приведен в конце книги. Этот документ и сегодня заслуживает  серьезного внимания, так как содержит принципиальную политическую программу,  сохраняющую свое значение и на будущее: он отражает стремление решать  национальные судьбы народов России в свободном волеизъявлении и на  демократической основе.

Невозможно было,  конечно, полностью избежать привлечения к составлению текста  национал-социалистических «экспертов», как и назойливого вмешательства  эсэсовцев, непрерывно пытавшихся втиснуть кусочки своей идеологии, что им,  однако, не удавалось. Показательно, что во всем тексте Манифеста есть лишь  одно-единственное место (в третьем абзаце), содержащее выпад против «сил  империализма во главе с плутократами Англии и США». Но этот выпад может быть  воспринят и как зеркальное отражение протеста против гитлеровского закабаления  народов так же, как и обвинения, направленные против Сталина, можно перенести  на Гитлера, диктатора на Западе, по духу родственного Сталину.

Манифест говорит  о тяжкой судьбе народов России и бичует преступления Сталина и его клики против  отдельных людей и целых народов. Затем идет фраза: «Нет преступления большего,  чем угнетение другого народа и навязывание ему своей воли». Манифест бичует  захват чужой территории, разрушение памятников культуры и перечисляет все  отнятое Сталиным у народов России. Для каждого вдумчивого читателя  напрашивались параллели с Гитлером.

Далее в  Манифесте сказано:
«Комитет  Освобождения Народов России приветствует помощь Германии на условиях, не  затрагивающих чести и независимости нашей родины. Эта помощь является сейчас  единственной реальной возможностью организовать вооруженную борьбу против  сталинской клики».
Никаких  реверансов, никаких даже намеков на таковые, в сторону немецкого фюрера или  нацистской партии. Никакого упоминания о евреях: права всех граждан  гарантируются в одинаковой мере.

И заканчивается  Манифест такими словами:
«Братья и сестры  на родине! Усиливайте свою борьбу против сталинской тирании, против  захватнической войны. Организуйте свои силы для решительного выступления за  отнятые у вас права, за справедливость и благосостояние. Комитет Освобождения  Народов России призывает вас всех к единению и к борьбе за мир и свободу!»
Можно лишь  удивляться, что в обстановке нацистской Германии можно было создать и  опубликовать такой документ.
Записан

W.Schellenberg

  • Гость
Штрик-Штрикфельдт В.К. Против Сталина и Гитлера.
« Ответ #66 : 20 Сентябрь 2011, 15:27:26 »

Проходило время,  и все мои надежды постепенно исчезли. Я убедился, что гиммлеровская «перемена  курса» не была действительной переменой. Рассказ о явлении Савлу по дороге в  Дамаск и о превращении Савла в Павла многое значил в моей жизни. Надежда на  возможность преображения каждого человека привела меня и к Власову. Ею мы  питались все это тяжелое время. И вот, эта надежда была мертва.

Я сказал  Власову, что у меня из-под ног выбита почва и что мои внутренние силы иссякли.
По ночам, когда  Власов после утомительных совещаний и переговоров возвращался в свою комнату в  Далеме, мы долго обсуждали все эти проблемы. Мы пришли к убеждению, что ни  Гиммлер, ни Гитлер не переменятся. Мы пришли и к тому, что слишком поздно  ожидать изменения хода войны.
— Если бы, —  сказал Власов, — Германия продержалась еще 12–15 месяцев, у нас было бы время  создать достаточно мощный военный кулак. Этот кулак с поддержкой вермахта и  малых европейских народов мог бы составить нечто, с чем Америка и Англия, так  же как и Москва, стали бы считаться. Но этого времени у нас не будет.

Ясно было, что  никто из влиятельных немцев не обладает ни достаточным пониманием обстановки,  ни силой. И неизбежно мы приходили всё к тем же мыслям: что будет с Движением  после поражения Третьего рейха?
— Я вижу только  один выход, Андрей Андреевич, — сказал я. — Вы должны ехать в Прагу и  обнародовать Манифест. Тогда весь свободный мир услышит о вас. А когда пражские  церемонии закончатся, вы должны уйти, заявив, что национал-социалистическое  правительство не сдержало данных вам обещаний. Только так вы можете заложить  фундамент для будущего развития. Я знаю, что это легко сказать и трудно  сделать. Без сомнения, это приведет вас в лагерь или в тюрьму. Но Русское  Освободительное Движение будет жить.

Он не сразу  ответил на это. Потом он напомнил мне, что я всегда был около него, когда он не  видел выхода, и поддерживал его. Он пожалел, что уже нет Зыкова, который мог бы  сказать свое слово. («Может быть, Зыков нашел бы решение. Он всегда чуял его»,  — сказал Власов.) Теперь сложилось положение, что миллионы людей надеются на  него, Власова. Он не может бросить их, он должен идти по этому пути до горького  конца.
— Но мне  придется тогда идти своим путем, — с трудом произнес я. — Я делил с вами  трудности, разочарования и надежды, вы дарили мне свое доверие, оказывая его и  тем немцам, чьи надежды и цели совпадали с вашими. Теперь же я больше ничего не  могу для вас сделать. Моя роль посредника закончена. Я не могу работать с  Гиммлером. Я прошу вас освободить меня от данного вам обещания.

Было уже четыре  часа утра, когда мы расстались. Власов попросил у меня сутки на размышление.
Когда вечером мы  снова встретились, он уже решился.
— Ступайте, мой  друг, мой ангел-хранитель, — сказал он. В глазах его стояли слезы.
Мы еще  проговорили около часу. Он говорил примерно так:
— Я всё продумал  много раз. Я действовал не из честолюбия. Я не рассчитывал ни на что.  Обстоятельства просто заставили меня действовать так, а не иначе. Ваш  Штауфенберг, Рённе, Фрейтаг и другие ведь не были предателями. Они не хотели  зла своей родине. Они хотели служить своему народу. Я и мои друзья тоже хотели  служить своему народу. Имея за спиной наш опыт, мы считали нужным действовать  так же, как сотни тысяч других русских, боровшихся на стороне немцев против  Сталина. Обстоятельства заставили их действовать именно так, даже если  непосредственным толчком у иных могло быть стремление избежать голода или  смерти. Я боролся сам с собою, и я теперь никому не хочу бросать упрека.  Действия человека могут быть поняты лишь из его положения. А сейчас я должен  продолжать свой путь. Для меня нет обратного хода как не может солдат бежать перед  лицом врага. Вы поймете меня. И если вы поймете меня, мне этого достаточно. Вы  свободны от своего обещания. Идите с Богом!

Я покинул Далем,  где я жил последние несколько дней (моя берлинская квартира была разбомблена),  с тяжелым чувством. Вскоре я должен был получить отпуск, но сначала надо было  дождаться дальнейших приказаний Гелена.

* * *

До лета 1944  года мы могли довольно успешно следить за положением на западном и восточном  фронтах по карте. Но уже после высадки союзников 6 июня события настолько ускорились,  что мы в Дабендорфе были, как в потемках. 14 ноября, когда Власов читал  Манифест в Праге, положение было совсем иное, нежели когда в июле начались  переговоры с СС.

25 августа  союзники уже заняли Париж. Восхищение русских офицеров и солдат вызвало при  этом поведение немецкого коменданта Парижа генерала фон Хольтитца{39}. Один из  русских выразил это в следующих словах: «Смотрите — и в этом немцы отличаются  от сталинцев. Среди немецких офицеров есть еще люди, берущие на себя  ответственность за неповиновение приказу; из соображений человечности они  отказываются выполнить преступные приказы своего начальства».

Уже в конце июня  началось летнее наступление Красной армии на участке группы армий «Центр».  Говорили, что Румыния и Венгрия ищут контактов с западными союзниками и готовы  к сепаратным переговорам о мире с Москвой. Кто мог осудить за это Антонеску и  Хорти? Подобно Власову и его группе, они думали о том, что будет после разгрома  Германии, и о своем долге перед народом. Бухарест был занят 30 августа, а  Будапешт — в начале ноября. Балтийские государства были также потеряны для  Германии, кроме территории, еще занятой попавшей в мешок курляндской армией.  Советская армия подходила к Мемелю. Она неуклонно приближалась, так как уже  перешла границу Восточной Пруссии.
Черчилль в  тяжелые и опасные для страны часы говорил откровенно и реалистически взвешивал  все шансы. А в Рейхе вожди и население одинаково закрывали глаза на то, что с  зимы 1941/42 года стало неизбежным.

Немецкий народ  все еще был под впечатлением победного продвижения от Арктики до Африки от  Атлантики до Волги. Немцы все еще не потеряли своего чувства превосходства. Они  сохраняли слепую, опьяняющую веру в своего фюрера — как будто они были  загипнотизированы. А когда под действием неопровержимых фактов страх вползал в  их души, они цеплялись за свою веру в «новое чудодейственное оружие». И это не  только в массах. Я помню, как один генерал еще в феврале 1945 года приехал в  ОКХ и говорил, что недалеко то время, когда будет введено «новое чудодейственное  оружие»: «Еще два месяца — и ход войны коренным образом изменится». Те, кто  верили, были восхищены. Другие скрывали свое неверие: выказать его было слишком  опасно. Если офицеры сохраняли свою веру, то чего можно было ожидать от простых  людей, подверженных каждый день и каждый час беспрерывной  национал-социалистической пропаганде по радио и через газеты, а кроме того  страдающих от беспрерывных воздушных бомбардировок. Союзники требовали полной и  безоговорочной капитуляции Германии и немцы чувствовали, что им, каждому из  них, грозит уничтожение.
Записан

W.Schellenberg

  • Гость
Штрик-Штрикфельдт В.К. Против Сталина и Гитлера.
« Ответ #67 : 20 Сентябрь 2011, 15:29:06 »

День за днем  длящаяся борьба — в этом хаосе из крови, слез, разрушений и безнадежности —  стала нереальной реальностью, постоянной и неминуемей. И вот они цеплялись за  надежду на «чудодейственное оружие», которое принесет с собою перелом и  окончание войны.

* * *
14 ноября 1944  года Власов должен был торжественно огласить Манифест КОНРа на Градчанах в  Праге. Я не получил в Прагу приглашения. Однако в последний момент пришло  распоряжение Гелена устроить встречу Власова с Кёстрингом — они до сих пор еще  не видели друг друга. Нужно было добиться согласия Власова, который заявил,  якобы, что Кёстринг для него теперь не интересен и он оставит без внимания  присутствие в Праге генерала добровольческих частей. Не говоря уже о деловых  последствиях такого отношения, возникла бы, конечно, тягостная ситуация, если  бы командующий Русской Освободительной Армией «не заметил» в Праге генерала  добровольческих частей. Но Власов был вполне способен на это.

Выполняя приказ,  я начал разговор об этом с Власовым. Генерал усмехнулся. Затем с его губ  сорвалось непечатное выражение. Но, в конце концов, он согласился забыть  прошлое и не обижать старика Кёстринга. Мы условились о встрече  втроем-вчетвером сразу по прибытии в Прагу и до начала официальной программы.
На этой встрече  Власов был открытым, держал себя естественно. Кёстринг же явно чувствовал себя  неловко: в последние недели перед Прагой он слишком тесно связался с силами,  стоявшими в оппозиции к Власову. Может быть, его угнетала и мысль о  безнадежности столь позднего развития дела, которому он сочувствовал с 1941  года; может быть, была и мысль о собственном провале. Я старался, по мере сил,  поддерживать разговор. То же делал и Герре — единственный союзник,  присутствовавший при этой встрече. В итоге разговор остался натянутым, но была,  по меньшей мере, соблюдена внешняя форма, и оба генерала согласились на том,  чтобы не быть врагами.

По приезде в  Прагу на главной вокзальной площади Власов был встречен немецкой ротой,  отдавшей ему воинские почести. Комендант города Праги приветствовал его. Затем  был устроен завтрак у наместника Богемии и Моравии{40}.
Германское  правительство было представлено только наместником К.-Г. Франком и  СС-обергруппенфюрером Лоренцем. Однако присутствие крупных представителей  генералитета и СС придавало некоторый блеск общей картине.

Русский  офицерский корпус, руководимый полковниками Поздняковым и Сахаровым, показал  себя отличным хозяином торжества. Прибыло много представителей от русских  добровольческих частей и от «восточных рабочих».
Выступил Лоренц  и, впервые во всеуслышание говорил о «новом союзнике», передал приветствия  германского правительства.
При всеобщем  шумном одобрении председателем Комитета Освобождения Народов России был избран  Андрей Андреевич Власов.
Крёгер,  встретившись со мной в зале заседания, просил меня переводить речь Власова  вечером на торжественном банкете. Я отказался.
В этой речи  Власов благодарил германскую армию за оказанную ему до сих пор помощь и  подчеркнул свою особую благодарность «одному немецкому капитану», все эти годы  стоявшему с ним рядом.

Позже, вечером,  различные высокопоставленные лица подходили после банкета к этому капитану и  поздравляли его, поскольку «генерал Власов, хотя его и не назвал, но совершенно  явно имел в виду».
Однако своей  особой благодарностью Власов невольно оказал мне медвежью услугу, так как еще в  течение этого вечера меня пригласили к столу, за которым сидели Власов,  Жиленков и один высокий чин из СС. При знакомстве выяснилось, что это был  заместитель начальника Управления кадров войск СС. Сразу же стала ясна цель  приглашения: я должен перейти в СС и остаться с Власовым.

Власов, со своей  стороны, подчеркнул, что это предложение не его, а руководства СС, но он был бы  рад, если бы я вернулся. Я ответил, что добровольно я не стал бы сотрудничать с  СС. На вопрос эсэсовца о причинах моего отказа я ответил :
— Потому что я к  вам не принадлежу. Ни в какую организацию национал-социалистической партии  после пережитого с 1941 года я входить не желаю. Достаточно того, что я  исполняю мой солдатский долг.

Эти фразы я  тотчас же перевел на русский язык, чтобы предотвратить неверное толкование. Мой  немецкий собеседник внимательно слушал; но, очевидно, этот разговор он вел на  основании категорического приказа сверху. Он заметил:
— Мы должны  иметь вас в своих рядах, и именно при самом генерале Власове.
— А доктор  Крёгер? — спросил я.
— Вместе с  Крёгером! В конце концов, если вы не хотите идти к нам добровольно, мы  затребуем вас от Управления кадрами армии, и оно переведет вас к нам.  Возражений против этого у вас, конечно, не будет.

Это замечание  звучало не резко, но весьма категорически. В этом критическом для меня  положении я вспомнил об ответе ротмистра фон Герварта на неприятный вопрос о  его отношении к еврейскому вопросу, и мне пришла внезапно спасительная мысль. Я  сказал:
— В течение этой  войны меня дважды представляли к производству. Оба раза пришел ясный отказ, — я  думаю, что из-за моего положительного отношения к русским и из-за моей  совместной работы с Власовым. Как кадровый офицер, вы поймете, что после двух  войн я хотел бы уйти из армии по крайней мере в чине майора, поскольку я уже  давно должен был бы быть подполковником. — Это я вполне понимаю, — заметил  эсэсовский генерал. — Это правильный подход. Управление кадров армии произведет  вас в майоры, а мы переймем вас тогда как штандартенфюрера. Это я тотчас же  улажу с Управлением кадров армии, и в две-три недели всё будет готово. Чин  штандартенфюрера как раз более отвечает функциям опекающего генерала Власова.  Пусть так и будет.
— Но для нас, —  заметил Жиленков, — он навсегда останется «наш капитан Штрик».

* * *

— Перевод в СС  будет, конечно, проведен быстро, — сказал мне Гелен, когда я сразу из Праги  явился к нему. — А если вы окажетесь в СС, возврата уже не будет. Безграничное  доверие, которым вы пользуетесь у Власова и у других русских, ценится на вес  золота. С самых дней в Виннице вы никогда не обманули этих людей. Это ваш  капитал! Я знаю это. Если же вы теперь перейдете в СС вам придется обманывать  русских. И тогда вы проиграете ваш капитал. И мы вас тоже потеряем, хотя, быть  может, в один прекрасный день вы нам снова понадобитесь.
— Вы всё еще  думаете так? — спросил я.
— Никогда нельзя  знать наперед, — уклончиво ответил Гелен.

Я не знаю,  какими соображениями он руководствовался. Со времени событий 20 июля он стал  еще более сдержанным. В «клубе» при ФХО никогда не говорили о трагических  событиях 20 июля, но господствовало убеждение, что «шеф», несмотря на весь его  ум и осторожность, уцелел лишь благодаря счастливому стечению обстоятельств.
— Нужно не  допустить, чтобы СС вас забрал, — сказал Гелен. — Прежде всего, вы должны  исчезнуть из поля зрения. Вы поедете в Померанию, где будете писать историю  Власовского движения. А там посмотрим. Я отдам необходимые распоряжения.

Не помню уже  теперь — то ли подполковник Наук, то ли подполковник фон дер Марвиц дал мне  адрес одного поместья в Померании, куда я должен был немедленно отправиться,  снабженный командировочным направлением от ОКХ.
В одинокой  усадьбе господина Кортюма меня приняли сердечно. Кортюм был в курсе дела. Мне  предоставили уютную комнату, и я смог сразу приступить к работе.

_________________________________________________________________ 

{39} Генерал фон  Хольтитц отказался выполнить распоряжение Гитлера о поджоге и взрыве множества  зданий и сооружений Парижа при оставлении города германской армией. — Пер .

{40} В марте  1939 года Чехословакия была оккупирована и расчленена: Словакия была объявлена  самостоятельным государством, а Чехия, под наименованием «Богемия и Моравия»,  стала протекторатом Германии, которым управлял «представитель фюрера»,  наместник, с титулом протектора. — Пер.
Записан

W.Schellenberg

  • Гость
Штрик-Штрикфельдт В.К. Против Сталина и Гитлера.
« Ответ #68 : 20 Сентябрь 2011, 15:30:31 »

IV.  Конец Освободительного Движения
.
Бегство


12 декабря меня  посетил Деллингсхаузен, а 17 декабря 1944 года — последний посланец Гелена.  Меня еще раз извлекли из моего временного «небытия». Задание гласило:  установить, возможно ли расквартировать в районе Познани части Русской  Освободительной Армии. Первая дивизия должна была получить здесь первое боевое  крещение. Считалось, что местность вдоль Вислы была для русских более близка,  чем, скажем, в Восточной Пруссии.

Кроме того, было  намечено использовать для земляных оборонных работ в Вартегау вооруженные или  разоруженные русские части с Запада, а возможно, и добровольцев из остовцев.  Таким путем здесь могло быть создано добровольческое ядро под русским  командованием. Одновременно все это усиливало обороноспособность Вартегау.
Я посетил  командующего войсками Познанского военного округа генерала Петцеля и его  начальника штаба. Петцель направил меня к гаулейтеру{41} Грейзеру, сказав, что  тот обладает особыми полномочиями по обороне Вартегау и что его нельзя обойти.

Я думал: «Что  если они теперь схватят меня и включат в СС?»
Но и там тоже  «одна рука не знала, что делала другая». Один знакомый, директор банка в  Познани, устроил мне встречу с гаулейтером. Грейзер неожиданно быстро пошел  навстречу моим пожеланиям и обещал помочь в подыскании помещений, в  предоставлении снаряжения, землекопного инвентаря и прочего. О деталях  позаботится Петцель.

Хотя Красная  армия стояла уже на Висле, я, к своему удивлению, нигде в Познани не заметил ни  спешки, ни нервозности.
В рождественские  дни я сдал в Генеральном штабе свой отчет и вернулся в Померанию.
12 января  Красная армия перешла к генеральному наступлению — от Прибалтики до Карпат. Как  я узнал позже, Гелен разведал не только все подробности предстоящего  наступления противника, но и намеченные узловые пункты. Он смог указать и сроки  осуществления всей операции.

Вновь Гелен  показал первоклассную работу, которую Гитлер, однако, отверг, как «блеф  генштабистов». Мне сказали, что Гелен лично докладывал Гитлеру при «обсуждении  положения» в присутствии генерала Гудериана, назначенного начальником  Генерального штаба взамен Цейтцлера. Вероятно, Гелен был бы снят с должности,  если бы его предсказания не подтвердились полностью в самое ближайшее время.
Когда несколько  месяцев спустя Малышкин и я встретили в американском плену Гудериана, он  рассказал нам, что в те дни у него созрело решение бросить против врага на  востоке все наличные силы, чтобы не допустить вторжения Красной армии в  Западную Европу. Он решился тогда, в крайнем случае, обнажить весь западный  фронт и допустить занятие Германии западными союзниками.
Это была та  точка зрения, на победу которой Власов надеялся два с половиной года. Гудериан  думал, что была еще возможность договориться с англо-американцами.

При разговоре в  плену я увидел, что Гудериан и летом 1945 года был способен думать лишь  военными категориями и в его мышлении для понятия о политическом ведении войны  не было места. Так, Москва для него была не сердцем России, а всего лишь  стратегически важным центром путей сообщения, связи и промышленности. Он  отстаивал мнение, что при наличии определенных предпосылок он или командующий  группой армий «Центр» могли бы взять Москву в 1941 году. Ему не приходила в  голову мысль, что русские продолжали бы воевать и в случае падения Москвы, что  слова Шиллера — «Россию могут победить только русские» — и в XX. веке не  потеряли своего значения. Когда Малышкин рассказал ему о национальном  освободительном движении Власова и указал на страх Сталина перед революцией,  Гудериан не находил слов, и у нас создалось впечатление, что это было для него  откровением. Теперь он припомнил, что и фельдмаршал фон Бок в разговоре с ним  высказывал подобные мысли.

* * *

Я работал в  одинокой усадьбе в Померании и питался слухами. «Русские идут!» Бромберг,  Дойч-Кроне, Познань, даже и Кройц — заняты Красной армией.
Моя семья жила в  Познани, но связи у нас уже не было. Позже я узнал, что она покинула Познань 20  января. Накануне отъезда жена просила о разрешении на выезд для нашей 14-летней  дочери. Взбешенный партийный фанатик заорал на нее: «Девчонка может же лить  кипяток в щели советских танков!» Но вступился другой сотрудник этого  учреждения, любящий детей рейнландец, и обещал жене, что всё будет улажено. На  следующий день появился приказ об эвакуации из Познани женщин и детей.

23 января ко мне  пробился телефонный звонок Сергея Фрёлиха:
— Немедленно  отправляйся во Франкфурт-на-Одере, — он указал мне маршрут. — Мы сейчас  стараемся подготовить машину, чтобы выехать тебе навстречу. Если ты доберешься  до Кунерсдорфа, оставь там записку, — он назвал адрес.

Незабываемым для  меня осталось прощание с господином Кортюмом. Старый владелец поместья отправил  свою семью, с тягачом, на запад. Он принес из подвала бутылку шампанского. Пил  он быстро и опьянел:
— Это было  неизбежно! Земля! Гитлер никогда не владел землей! Старик Гинденбург знал  только одну из его личин, когда назначал его канцлером. Старый фельдмаршал и не  предполагал, что в одном человеке может быть столько мерзости. Но я останусь на  своей земле, когда придут русские. У нас еще есть ружья, у меня и у моих людей!
Я пытался  уговорить старого упрямца ехать со мной, но безуспешно.
— Я дам вам  лошадь и надежного возницу-поляка. А сам я останусь.
— Партизанская  война — не наш метод вести войну, — заметил я.
— Это верно. Но  всё же я останусь здесь!
Я не знаю судьбы  этого человека. Возможно, он похоронен в своей земле.

Без приключений  я добрался до Франкфурта-на-Одере. Мой друг, писатель Ганс Кюнкель, и его жена  приготовили мне горячую ванну и хорошую постель. В четыре часа утра меня  разбудили. Приехали Фрёлих и Жиленков. Фрёлих смог получить горючее для  служебной машины только везя генерала. И они вдвоем отправились искать меня. В  Кунерсдорфе они получили записку с моим франкфуртским адресом.
Около семи часов  утра мы были уже в Дабендорфе. Мы выпили чаю, и я простился со своими немецкими  офицерами и с генералом Трухиным. В офицерское казино приходило еще много  русских, чтобы пожать мне на прощанье руку, хотя мой приезд и держали в тайне.
В это пасмурное  январское утро я был в последний раз в Дабендорфе.

Я поехал в  Цоссен под Берлином, куда был перенесен Генеральный штаб. Гелен отпустил меня  искать свою семью. Человечность — в расчеловеченное время.
После ряда  приключений, я нашел семью в маленьком селе Зальгаст, между Финстервальде и  Зенфтенбергом. Моя мать хотела остаться здесь: она устала от непрерывного  бегства. Всю жизнь она была беженкой.
Когда я позвонил  в ОКХ одному из друзей по «клубу», чтобы выяснить обстановку, он сказал мне,  чтобы я увозил жену и всю семью как можно дальше на запад. Я попрощался с  семьей и вновь явился в Цоссен.

В ОКХ в Цоссене  офицеры Генерального штаба обучались обращению с противотанковым оружием  (знаменитыми «панцерфаустами»). Из Цоссена я отправился с передовой командой в  Бад-Рейхенхалль. Когда около полудня 17 февраля мы прибыли туда, английское  радио уже передавало известие о «перемещении ОКХ в Бад-Рейхенхалль».

В последующие  недели, по распоряжению Гелена, я числился «отсутствующим по болезни». Это было  не так-то просто, и мне приходилось постоянно менять местопребывание:  Рейхенвальд, Миттенвальд, Фюссен и т. д. О моем «производстве» и о переводе в  СС я, правда, больше никогда не слыхал, но дважды меня вызывали и однажды  пришло даже командировочное направление от СС. Случайно я был как раз в  Рейхенхалле. Мой непосредственный начальник, подполковник Наук, позвонил Гелену  и получил указание, что я вновь должен «исчезнуть». О моем местонахождении не  следовало сообщать никому.
В начале апреля  я получил в Фюссене новый больничный лист на 14 дней, после чего поехал к своей  семье, нашедшей приют в крестьянском доме в Баварии, недалеко от имения Двингера.

__________________________________________________________________ 

{41} Т. е.  начальнику провинции. В гитлеровское время Германия и занятые ею территории,  включенные в состав так наз. Великой Германии, делились на провинции (гау). Их  начальниками — гаулейтерами — назначались старые нацисты, которых Гитлер знал  еще со времен подпольной деятельности. — Пер.
« Последнее редактирование: 20 Сентябрь 2011, 18:56:36 от W.Schellenberg »
Записан

W.Schellenberg

  • Гость

Последняя  встреча с Власовым


Во время моих  наездов в Рейхенхалль, я узнавал кое-что о дабендорфцах, хотя самого лагеря уже  не существовало. Через несколько дней после разрушительного налета союзной  авиации на Дрезден (это просто памятная дата!) дабендорфцы эвакуировались в  замок Гисхюбель близ Карлсбада. Деллингсхаузен остался помощником командира. Он  и весь персонал были сначала подчинены капитану Бальдершвангу, а затем вскоре  капитану Теодору Оберлендеру. Это был тот самый Оберлендер, которого арестовали  за критику гиммлеровской теории об «унтерменшах» и, как мне рассказал генерал  Петцель, приговорили к смерти. Приговор почему-то не был приведен в исполнение.  Каким-то образом генерал Ашенбреннер вырвал его из когтей СД и назначил  командиром бывших «бунтарей» из Дабендорфа.

Я знал, что  полковнику Герре удалось, преодолевая большие трудности, вооружить Первую  дивизию Русской Освободительной Армии в Мюнзингене. Командиром ее Власов  назначил полковника (впоследствии генерала) Буняченко. Вторая дивизия  формировалась на учебном плацу в Хойберге. Ее командиром был генерал Зверев.  Под командованием генерала Мальцева создавались парашютные части и части  противовоздушной обороны, даже зарождались разведывательные эскадрильи русской  авиации. Генерал Ашенбреннер принял опеку над этими частями. И, наконец,  отстраивалась русская офицерская школа под командованием Михаила Алексеевича  Меандрова.

Начальником  штаба Русской Освободительной Армии был назначен генерал Трухин, а превосходный  тактик, бывший полковник Генерального штаба Красной армии Нерянин стал  начальником оперативного отдела.
Потрясала мысль:  чего можно было бы достичь, если бы эти офицеры и солдаты были на нашей стороне  с самого начала.
Удалось добиться  соглашения между руководством национальной украинской группы, в лице  украинского генерала Шандрука, и Власовым. Казачье руководство также склонилось  к политической линии Власова.
И всё это было с  опозданием на четыре года.

Генерал Трухин  через полковника Боярского сообщил мне, что Герре проделал сверхчеловеческую  работу, чтобы наибыстрейшим образом вооружить Первую дивизию. Свое (и других  русских офицеров) признание заслуг Герре Трухин выразил следующими словами:  «Раньше мы считали Герре «Кунктатором» и упрекали его во многом. Но теперь  своей самоотверженной работой он всё искупил. Я должен был сообщить вам это, —  вы также должны это знать, Вильфрид Карлович».
Я вспомнил, как  часто я добивался у Власова и Трухина лучшего понимания ими Кёстринга и Герре,  хотя и сам я иногда вступал в споры с Герре. Это было последнее сообщение от  Трухина.
Когда после  войны я встретил Герре, я передал ему дружеское рукопожатие, как того хотел  Трухин.

* * *

18 апреля мы с  женой сидели в горенке нашего крестьянского дома в Баварии. Вдруг вбежала наша  дочь, крича:
— Там на холме  много офицеров, с красными лампасами. Они спрашивают тебя.
Я вышел из дому  и увидел Власова, Малышкина, Жиленкова и Боярского, в сопровождении других  русских офицеров и генерала Ашенбреннера. К моему удивлению, с ними был и  Крёгер. Мое местопребывание не было никому известно. Русские, однако, нашли  меня.

Мы все вместе  прошли в имение Эриха-Эдвина Двингера — Гедвигсхоф.
— Германия  рухнула скорее, чем я ожидал, — сказал Власов. — Что теперь?
Власов сообщил,  что он дал согласие на боевое использование в районе Одера своей единственной  полностью сформированной и вооруженной 1-ой дивизии, лишь чтобы показать  германскому руководству надежность добровольцев даже в тяжелых условиях развала  фронта, если они стоят под русским командованием и борются за свободу своего  народа. Но одновременно он отдал Трухину и некоторым посвященным штаб-офицерам  секретный приказ — беречь и во что бы то ни было спасти личный состав дивизии:  первая дивизия и все наличные добровольческие части должны быть  сконцентрированы на линии Праги-Линца.

Осуществление  этого намерения, о котором с немецкой стороны знал лишь генерал Ашенбреннер,  составляло часть плана, направленного на создание сильного военного соединения,  в конце концов, на территории Югославии из российских, чешских, югославских и  даже немецких добровольцев. Этот интернациональный корпус должен был составить  ядро военно-политического сопротивления вторгающемуся в Европу сталинскому  большевизму. (Вера в непрочность англо-американского союза с Кремлем не была  пустыми мечтаниями. И она была убеждением тех, кто хорошо знал большевизм.  История подтвердила правоту этой веры. Мы ошиблись только в сроках. Мы,  конечно, ничего конкретного еще не знали о Ялтинском договоре. И тогда эта вера  озарила обманчивым светом нашу последнюю встречу с этими людьми, поставившими  все на карту.)

Но все эти планы  без поддержки германского командующего войсками в районе Праги-Линца были  заведомо обречены на неудачу. Ашенбреннер установил контакт с германским  главнокомандующим фельдмаршалом Шёрнером, однако обнаружилось, что на него  рассчитывать нельзя. Связи с симпатизировавшим нашему Движению фельдмаршалом  Вейхсом на Балканах установить не удалось. Что же делать дальше?
Двингер  предложил авантюрный план: отойти в Баварские Альпы, занять удобные позиции,  забрать с собой крупных нацистских деятелей, объявить их заложниками и обменять  на «гарантию права убежища для добровольцев». Двингер даже назвал отдельные,  могущие интересовать англо-американцев, имена.

Власов тотчас же  отклонил это предложение, сказав:
— Может быть, и  эффективно, — но эта идея мне всё же не нравится. До сих пор мы боролись  чистыми руками и с чистым сердцем как русские патриоты и борцы за свободу. Мы  имели полное право на сопротивление; это право освящено тысячелетиями.  Победителей не судят, а побежденным отрубают головы! У нас нет никаких  обязательств перед немцами, но мы не можем надругаться над доверием тех из них,  кто помогал нам.
Власов сказал,  что он уже несколько месяцев назад уполномочил Ю. С. Жеребкова войти в контакт  с англичанами и американцами через посредничество Международного Красного  Креста в Женеве. Его просьба к МКК была: выступить за признание всех  добровольцев политическими противниками сталинского режима, имеющими право на  политическое убежище. О результатах переговоров Жеребкова он не получил никаких  известий.

Ашенбреннер  настаивал, чтобы как можно скорее был налажен контакт с союзным командованием.  Тем временем добровольческие части надо стягивать в район Прага-Линц. Он уже  уполномочил Оберлендера пробиться к англичанам, чтобы спасти русские лётные  части генерала Мальцева. Я должен был выполнить подобное же поручение в районе  действий американской армии. Конечно, это должно быть не немецким, а русским  шагом.
Власов уточнил:  значит, не Штрик, а Малышкин, как парламентер русских, должен идти к союзникам.  Потом Власов спросил меня — готов ли я сопровождать Малышкина? И добавил:
— Это самая  трудная служба, которую вы могли бы сослужить нам.

Внутренне я уже  решился на это. К тому же, Ашенбреннер как представитель Кёстринга был моим  начальником и имел право приказать мне.
Мне выправили  «власовское удостоверение» на имя Веревкина, полковника Добровольческой армии  Комитета Освобождения Народов России.
Крёгер, молча  присутствовавший при разговоре, выписал Малышкину и мне разрешения на право  свободного передвижения во фронтовой полосе, не открывая цели нашего там  пребывания. Эти удостоверения нужны были, чтобы нас не задержали «вервольфы» и  другие формирования СС, прочесывавшие фронтовую полосу в поисках дезертиров, с  которыми они тут же и расправлялись. Этим Крёгер сослужил последнюю службу  Малышкину и мне.

Добрый час  провел я затем наедине с Власовым. Власов был внутренне сломлен. Он владел  собой в окружении своих офицеров, чтобы поддержать других. Но он знал, что всё  кончено.
— Джордж  Вашингтон и Вениамин Франклин в глазах Британского королевства были  предателями, — сказал он. Но они вышли победителями в борьбе за свободу.  Американцы и весь мир чествуют их как героев. Я — проиграл, и меня будут звать  предателем, пока в России свобода не восторжествует над советским патриотизмом.  Я уже говорил вам, что не верю, чтобы американцы стали помогать нам. Мы придем  с пустыми руками. Мы — не фактор силы. Но когда-нибудь американцы, англичане,  французы, может быть и немцы, будут горько жалеть, что из неверно понятых  собственных интересов и равнодушия задушили надежды русских людей, их  стремление к свободе и к общечеловеческим ценностям.

Когда генерал  уже лег спать, я еще раз зашел к нему, и он сказал мне:
— Простите,  Вильфрид Карлович, я много пью в последнее время. Я пил и раньше, но никогда не  пьянствовал. А теперь я хочу забыться. Крёгер всё время подливает мне и думает,  возможно, держать меня этим в руках. Но он ошибается. Я всё вижу и всё слышу. Я  знаю свой долг и не спрячусь от ответственности. Прошу у Бога силы выдержать  всё до конца. А вы, Вильфрид Карлович, пойдете с Василием Федоровичем и  поможете ему, я знаю это. А когда-нибудь вы скажете всем, что Андрей Андреевич  Власов и его друзья любили свою родину и не были изменниками. Обещайте мне это.  Когда он стал засыпать, я тихо вышел.
Записан

W.Schellenberg

  • Гость
Штрик-Штрикфельдт В.К. Против Сталина и Гитлера.
« Ответ #70 : 20 Сентябрь 2011, 19:06:08 »

Парламентеры


Немецкие колонны  в Альгойе (Бавария) отступали на Россхауптен и Лехбрух. Моя семья, Малышкин и я  заночевали в лесу, и тут наша дочка Деля и ее подружка Карин спасли мне жизнь,  остановив пьяных солдат, собиравшихся меня расстрелять.
На следующий  день, в близлежащем местечке Зееге, умерла моя мать. Я не смог ни увидеть, ни  проводить ее к месту последнего упокоения.

Когда я прощался  с женой и дочерью, моя дочь, четырнадцатилетняя девочка, дала мне на дорогу  наказ, казавшийся ей очень важным:
— Папочка, если  ты дойдешь к американцам, то ты должен им сказать, что ты вовсе не русский  полковник. Веревкин, а немецкий офицер. Ты должен всегда: говорить правду.

Когда мы,  наконец, наткнулись на передовые американские заставы, один сержант забрал нас  и доставил с завязанными глазами в штаб какой-то американской дивизии.  Представившись принявшему нас подполковнику Снайдеру, мы предъявили ему  выданные нам Власовым полномочия.
— Русские  офицеры? Союзники! Но как же это русские части уже в Баварии, да еще тут, в  Альгойе?
Мне пришлось  пространно и долго разъяснять подполковнику Снайдеру то, что казалось для него  непостижимым. Он потребовал немедленно соединить его по телефону со штабом  армии. Я слышал, как он договаривался о нашей доставке туда на следующий день и  вместе с тем просил, чтобы к нашему допросу был привлечен советский связной офицер  при штабе армии. Я тотчас же вмешался:
— Нет, господин  подполковник, только не это!
— Нет, — сказал  Снайдер в телефон, — они этого не хотят. Я объясню... — и он попытался  рассказать о необычайном событии своему командиру на другом конце провода.

Я перевел  Малышкину то, что говорил подполковник. Едва я сказал о советском связном,  Малышкин, словно его толкнули, положил руку на вилку аппарата и прервал  разговор.
Это было  бессознательное движение, и Малышкин тут же извинился. Снайдер улыбнулся. Потом  он пригласил нас поужинать с ним.
— Генерал,  прошу, — он пропустил Малышкина вперед. — Полковник, теперь вы, — сказал он  мне, — я только подполковник.
Я вспомнил вдруг  слова дочери:
— Я только  капитан, — сказал я, — капитан германской армии.
Я объяснил, что моя  задача — переводить и помочь, чем я могу, генералу Малышкину в выполнении его  тяжелой миссии.

Я вынул свой  воинский билет.
— Вашего слова  достаточно, — поблагодарил американец. — Оставьте вашу воинскую книжку при  себе, она еще может вам пригодиться! За ужином мы рассказали Снайдеру о  возникновении русских добровольческих частей, об их целях и о смысле русской  освободительной борьбы. И почему они встали на сторону одного диктатора против  другого, более мощного и жестокого. К этой теме нашего рассказа он проявил  особый интерес. Нам пришлось рассказывать обстоятельно, и он слушал  внимательно.
Я понял с его  слов, что он занимал при президенте Гувере важный государственный пост. Он был  довольно осведомлен в европейских делах. И всё-таки ему было трудно представить  себе наше положение.
— Мы тоже не  всегда были согласны с политикой Рузвельта, — сказал он, — но, в конце концов,  он наш президент. Как солдаты, мы должны были подчиняться.
(Как все солдаты  во всех странах.)

— А если  президент потребует от вас совершить преступление против человечности? —  спросил я.
— Чего-либо  подобного Рузвельт от нас никогда не требовал. Но я признаю, что может быть  разница между подчинением нашему президенту, и вашим подчинением дяде Джо или  Гитлеру. Гитлер — преступник. Это мы знаем. Говорить о дяде Джо я не должен, он  — наш союзник. Я думаю, что всё же понимаю вас правильно. Я думаю, что бывают  случаи, когда надо отказаться подчиняться.
Я не забуду  встречи с этим благородно мыслящим американским офицером.

Снайдер обещал  подробно информировать свое начальство. Он нас не обнадеживал. Снайдер был  солдатом. Он обещал, если удастся, в ближайшие дни посетить мою жену и передать  ей письмо от меня, а также сказать, что я был в его штабе живым и здоровым. Он  сдержал свое слово. Его известие было единственным подтверждением того, что я  жив, которое получила жена за восемь долгих месяцев.

Наутро нас,  снова с завязанными глазами, посадили в джип. Я поражался, как генерал Малышкин  во время поездки чувствовал направление: на восток, теперь опять на север...  Несмотря на повязку на глазах, он — русское дитя природы — ориентировался по  солнцу.
В пути нас  почему-то разделили и повезли в разных машинах. Что бы это значило?
Когда мы  остановились, меня повели наверх по длинной лестнице и лишь потом сняли повязку  с глаз. Я был в большой светлой комнате, с окнами в сад. Вскоре в комнату ввели  и Малышкина. Мы не знали, где мы находились.

Почти сразу нас  провели в другую большую комнату, где нас принял генерал Пэтч, командующий 7-ой  американской армией. Рядом с ним стоял сравнительно молодой человек в  американской офицерской форме; он приветствовал нас по-русски и сказал, что он  сын бывшего царского генерала Артамонова. — Кто это генерал Власов? Как попали  русские дивизии в Баварские Альпы? Чего вы хотите? — были первые вопросы  американца.
Хотя было видно,  что Пэтч уже знает от Снайдера (или его начальника) о нашей миссии, он не  пожалел времени, чтобы внимательно выслушать Малышкина. Малышкин превзошел сам  себя. В сжатой форме он рассказал о борьбе русского народа за свободу — против  сталинской тирании. Он рассказал о русских добровольцах, боровшихся на немецкой  стороне, но не за немцев, а против Сталина, причем уже в то время, когда  Америка еще не вступала в войну. Он рассказал о Власове, поставившем своей  задачей помешать использованию русских добровольцев в качестве наемных войск на  службе Третьему рейху, и о том, как Власов старался придать смысл их борьбе.

— Вы говорите,  что ваши добровольцы боролись только против Сталина и не немецкие наемники. А  как же это мы во Франции встречали так много русских в немецкой форме? —  спросил Пэтч.
Этим вопросом  Пэтч впервые прервал Малышкина. И как раз именно это было самое уязвимое место.  Как мог американец, как мог вообще разумный человек понять, что Гитлер отверг своих  естественных союзников против Сталина, что эти антисталинские добровольцы  против своей воли попали в германские наемники, а потом были брошены в бой на  западном фронте.

Малышкин сделал  всё от него зависящее, но, казалось, в этом пункте генерал Пэтч не принимал  никаких объяснений.
— Позвольте, —  сказал он, — но многие русские действительно ожесточенно сражались на немецкой  стороне, против нас.
— С этими  «хиви», как их называли немцы, Власов не имел никаких отношений, — ответил  Малышкин. — И они никогда не были ему подчинены. А если они хорошо дрались, то  лишь потому, что русские всегда были хорошими солдатами.

— Вы  утверждаете, что их заставили воевать против американцев. Хорошо. Но против  Сталина они шли драться добровольно. А Сталин и русские, в конце концов, наши  союзники.
— Мы — ваши  союзники, генерал Пэтч, а не те. Мы ведь те же русские. Власов — один из тех  русских генералов и героев Красной армии, что защитили Москву от немецкого  наступления и нанесли немцам их первое тяжелое поражение. Мы БСС — русские и  бывшие красноармейцы. Но мы встали на сторону свободы. А что означает свобода,  вы, генерал Пэтч, как американец, знаете много лучше, чем я.

Малышкин говорил  убедительно и страстно. По выражению его лица и по его жестикуляции видно было,  насколько сильно он переживал трагическую судьбу своего народа и своих солдат.  То, что я пишу, — лишь бледное отражение его страстной речи. Перевод полковника  Артамонова на английский был превосходен; видно было, что он внутренне  сочувствовал Малышкину. Пэтча тоже явно захватило.
— Продолжайте,  пожалуйста, продолжайте, — подбодрил он Малышкина, когда тот остановился.
(Надо думать,  что у Пэтча были и более срочные дела, чем слушать Малышкина.)
Записан

W.Schellenberg

  • Гость
Штрик-Штрикфельдт В.К. Против Сталина и Гитлера.
« Ответ #71 : 20 Сентябрь 2011, 19:08:12 »

Малышкин  обратился к прошлому. Он рассказал о большевистском перевороте 1917 года в  Петрограде о разгоне Учредительного Собрания меньшинством — большевиками, о  гражданской войне, в которой англичане, французы и американцы поддерживали  белые армии против большевистских узурпаторов, о восстании кронштадтских  матросов, об ужасах коллективизации, и заключил словами:
— Ваши  соотечественники уже были, значит, однажды союзниками русских антибольшевиков,  генерал! То есть — нашими союзниками! А теперь мы вас просим не о военной  поддержке, а всего лишь о праве убежища. Америка же — оплот свободы!

Пэтч подумал и  сказал:
— К сожалению,  проблема эта совершенно вне моей компетенции как армейского генерала. Но я  обещаю вам тотчас же направить вашу просьбу генералу Эйзенхауэру. Я охотно  постараюсь сделать всё, что смогу! Благодарю вас.
Когда мы  простились с Пэтчем, я смог еще коротко поговорить с Артамоновым. Видно, он  занимал в штабе Пэтча такое же, примерно, положение, как я в свое время у Бока.  Очень сжато я обрисовал свои тогдашние и нынешние задачи и просил Артамонова  выступить перед американцами в пользу своих русских земляков, как я делал это  раньше перед немцами. Очевидно, по служебным мотивам, он не имел права ответить  мне на это. Он упомянул лишь, что учился в Пажеском корпусе в Петербурге и  сказал, что попытается сделать всё от него зависящее. Но вдруг мною овладел  страх: а что, если Артамонов вовсе не американский полковник, а советский  наблюдатель. Я назвал имя одного знакомого мне пажа, который мог бы быть его  однолеткой. Артамонов его не знал. Мое недоверие росло. Язык Артамонова, его  манера держать себя и весь облик говорили за то, что он не лгал. Но страх мой  не исчез.

Лишь летом 1967  года я смог мысленно попросить у него прощения, когда узнал, что он отыскал и  посетил в Германии своих немецко-балтийских родственников.
Когда на следующий  день меня вели через залу, я был свидетелем, как два американских офицера  кричали на седого господина. Тот стоял с достоинством и говорил американцам  категорическим тоном, что не будет отвечать на поставленный ему вопрос и что  они должны запомнить это раз и навсегда.
Американцы орали  и угрожали. Но старик сохранял спокойствие барина. Сопровождавший меня сказал,  когда мы прошли мимо, что это адмирал Хорти, бывший регент Венгерского  королевства.

Находясь под  впечатлением этого, мы особенно оценили рыцарское отношение генерала Пэтча,  когда он принял нас во второй раз. Он сообщил нам, что, поскольку наше дело —  политическое, генерал Эйзенхауэр должен запросить Вашингтон. Это, конечно,  займет время; нельзя сказать, когда придет решение. Поэтому его предложение:  никакого дальнейшего бессмысленного кровопролития. («Это означает, — подумал я,  — что здесь, на Западе, жизнь человеческая еще чего-то стоит».) Русские дивизии  должны тотчас же сложить оружие. Пэтч добавил, что с ними будут обращаться, как  с немецкими военнопленными.

Я сразу  насторожился:
— Значит ли это,  господин генерал, что с русскими будут обращаться по правилам, установленным  Женевской конвенцией?
— Почему этот  вопрос? — лаконично бросил Пэтч.
— Потому что я  после первой мировой войны работал при делегации Международного Комитета  Красного Креста в Женеве, потому что Гитлер игнорировал при походе на восток  Женевскую конвенцию и потому что я знаю, что это означает.
— Я могу лишь  повторить и подчеркнуть, — медленно сказал генерал, — по действующим для  немецких военнопленных правилам.

Что это значило?  Не имел он права говорить яснее? Может быть, американцы также решили  игнорировать положения ими принятой Женевской конвенции? Но тогда это означало  отказ от права убежища, а может быть, и выдачу добровольцев Советам. Я  содрогнулся.
Такова, значит,  расплата за то, что Гитлер нарушил Женевскую конвенцию!
Я сказал это  Малышкину, а потом изложил Пэтчу открыто свои соображения. Артамонов молчал.
Пэтч после этого  неожиданно протянул Малышкину руку:
— Как генерал  американской армии я сожалею, генерал, что это всё, что я могу сказать вам. От  себя лично я добавлю, что делать это мне весьма не по душе. Я понимаю вашу  точку зрения и хотел бы заверить вас в моем личном глубоком уважении. Но и вы  должны меня понять: я — солдат.
(Так, или почти  так, сказал Пэтч крайне удрученному русскому генералу.)

Мы считали себя  парламентерами и потому рассчитывали, что нас перебросят обратно через фронт, к  Власову, по поручению которого мы здесь находились.
— Как только  фронтовая обстановка позволит, вас доставят к вашему штабу, — сказал Пэтч через  Артамонова при прощании. Артамонов также высказал нам свои добрые пожелания.  Шел день за днем. Но время как бы остановилось.
Устроены мы были  хорошо, и отношение было вежливым. Никаких новостей из внешнего мира мы не  получали.
Наступило 8 мая.  Какой-то майор сообщил нам, что Германия капитулировала и что мы теперь не  парламентёры, а военнопленные.

Через несколько  дней нас доставили в лагерь для военнопленных в Аугсбурге. Отношение со стороны  конвоя было жесткое, но корректное. Рабочий поселок на окраине города был  очищен от жителей и превращен в приемный лагерь. То же делали нацисты в Польше  и в России, с той лишь разницей, что американцы явно не собирались держать нас  здесь долго.
Малышкин и еще  несколько русских офицеров были помещены в двухкомнатной квартире.
Питание было  хорошее. Перед домом стояла стража — коричневые пуэрториканцы, простые и  дружелюбные парни. В закутке для метел мы нашли около сорока неотделанных  черенков. Один из русских офицеров умел выжигать по дереву. Черенки тотчас же  пустили на изготовление деревянных украшений и продукцию эту меняли у  пуэрториканцев на сигареты. Особенно ценились палки с выжженными свастиками.
Записан

W.Schellenberg

  • Гость
Штрик-Штрикфельдт В.К. Против Сталина и Гитлера.
« Ответ #72 : 20 Сентябрь 2011, 19:09:32 »

По утрам была  общая прогулка на большом лугу. Пленные сходились сюда изо всех жилых блоков.  Тут мы увидели и ряд крупных нацистов, среди них — Германа Геринга и генералов.

Однажды утром  неожиданно я увидел среди пленных генерала Гелена. Выяснилось, что он жил в  верхнем этаже нашего же дома. Связь по внутренней лестнице была налажена очень  быстро: мне разрешили носить ему чай. Гелен сохранял бодрость и самообладание.  Он продумывал планы на будущее, в то время как большинство других лишь  вспоминали прошлое.
Во время  воскресного богослужения мы вдруг обнаружили в церкви Жиленкова. Он также нас  увидел. Во второй половине того же дня он уже нашел к нам дорогу — через ряд  сообщающихся друг с другом чердаков. Это была одна из его очередных блестящих  проделок, там, где ему приходилось натыкаться на стены, он терпеливо выламывал  кирпичи, проделывая лазы.

Жиленков  рассказал, что Первая дивизия, по просьбе чешских националистов, вошла в Прагу  и одержала победу над размещенными там частями СС. Радость чешских  националистов была недолгой. Ожидали прихода американцев, но они прекратили  наступление. Прага и чешский народ были отданы во власть Советов. Генерал  Буняченко должен был отойти на запад. Его дивизия разоружена американцами.  Большая часть людей передана Красной армии. Многие предпочли самоубийство.
О судьбе Власова  Жиленков ничего не знал.

— Мы, то есть  русские при мне, — говорил Жиленков, — до сих пор видели со стороны американцев  хорошее отношение. Но мы убедились, что с немцами, наоборот, обходятся,  кажется, по-советски. Поэтому я велел выдать немецким офицерам и солдатам,  бывшим с нами, всем тем, кто были порядочными людьми, удостоверения и воинские  книжки, указывающие, что эти люди — латыши, эстонцы или литовцы, или же, что  они — гражданские чиновники: бухгалтеры и тому подобное. Есть надежда, что обращение  с ними будет лучше. Мы знаем уже советские и немецкие методы. Американские,  сдается мне, не очень-то от них отличаются. Потому я и попытался «подправить  счастье». А теперь и я тоже сижу здесь.
Жиленков  добился, что через несколько дней его перевели в наше помещение.

Через три недели  наша группа, вместе с другими пленными, была переведена из Аугсбурга в Мангейм.  Был вечер, когда наш поезд остановился на маленькой железнодорожной станции. У  Жиленкова был еще здоровый инстинкт русского человека.
— Здесь я  смоюсь, — тихо сказал он мне, — в кусты.
— Что вы  придумали? Когда-то и американцы поймут, что каждый порядочный и любящий  свободу русский — желанный союзник свободного мира. Не так ли?
Моя вера в  американцев и в справедливость была тогда еще жива. К тому же, я боялся, что  Жиленкова могут заметить при побеге и застрелить. Поэтому я советовал ему  остаться. Поезд простоял на этой станции с полчаса. Конвоиры болтали между  собой и почти не обращали на нас внимания. Жиленков же остался.

Сегодня меня  преследует мысль, что жизнь Жиленкова — на моей совести. Он должен был не  спрашивать меня, а следовать своему инстинкту, чувству. Может быть, Жиленков и  ушел бы, и спасся, — у русских иные ангелы-хранители, чем у нас.
В Мангейме нас  разместили в армейской казарме. Меня держали вместе с русскими генералами и  офицерами как переводчика. Мы занимали одну большую комнату. Немцы были  размещены похуже. Среди пленных здесь были фельдмаршалы фон Бломберг, фон Лист,  фон Вейхс и фон Лееб, генералы Гудериан, Кёстринг, Хойзингер и другие. К своей  радости, я встретил и старого друга, советника посольства Густава Хильгера, а  также нескольких знакомых промышленников. Все мы делили общую участь  военнопленных и потому стирались различия между фельдмаршалом и капитаном,  между немцами и русскими. Каждый немец стыдился теперь когда-то всем  предписанной «политики в отношении унтерменшей».

Малышкин и  Жиленков обсуждали с фельдмаршалами и Гудерианом детали военных действий под  Москвой, Ленинградом, Сталинградом, Курском и на далеком Кавказе. На песке  чертились дислокации: вопросы и ответы с обеих сторон! Риттер фон Лееб заявил,  что подчиненные ему войска группы армий «Север» могли бы с ходу взять  Ленинград, если бы не были остановлены злосчастным приказом Гитлера. Лееб  никогда не мог понять, почему Гитлер, наряду с другими соображениями,  основанием для отказа выставлял трудность прокормить население этого города:
— Если 50 и  более миллионов человек на занятых территориях, плохо ли, хорошо ли, но надо  было снабжать продовольствием, то можно было прокормить и еще два-три миллиона  ленинградцев. Ведь как раз блокада обрекала их на голодную смерть.

Фельдмаршал не  имел никакого представления о намерениях Гитлера уничтожить часть русского  народа, как и о боязни Гитлера, что Ленинград, старый Петербург, наизападнейший  город и бывшая столица Российской империи, вновь может стать мощным центром  свободной национальной России. Внимательно слушал он доводы Малышкина и  Жиленкова. Казалось, с его глаз спадала пелена.
Лист рассказывал  о своих разногласиях с Гитлером по поводу одновременного проведения военных  операций на сталинградском и на кавказском направлениях. Он предостерегал  Гитлера от этого и хотел уйти в отставку. Отставка его сперва не была принята;  но однажды, когда уже вырисовывалась катастрофа, Кейтель сообщил ему по  телефону из Главной квартиры: «Теперь вы можете сделать то, что намечали  раньше». На жаргоне Главной квартиры это было равнозначно освобождению от  должности.

Уже упомянутый  ранее чисто военный склад мышления Гудериана постоянно толкал его на споры о  политическом и психологическом значении занятия Москвы. Доводы Малышкина  приводили его в смятение, и он почти ежедневно появлялся у нас со всё новыми  вопросами.
Сильное  впечатление производил твердый характер Гудериана и его поведение при выпадах  американского конвоя против пленных. Так, однажды, когда один назойливый  сержант угрожал ему карабином, он стоял и спокойно смотрел на него. Я был рядом  с Гудерианом, и нам удалось заставить сержанта опустить оружие.

Несправедливо  упрекать этого совершенно аполитичного генерала танковых войск, что он после 20  июля принял от Гитлера пост начальника Генерального штаба. Гудериан был близок  к людям 20 июля, но об этом знали лишь немногие. Он должен был считаться с тем,  что Гитлер может назначить начальником Генерального штаба человека из СС, имя  которого даже уже называли. Назначение же неквалифицированного дилетанта на  этот ключевой пост могло иметь в его глазах катастрофические последствия.

Лучше всего  проблемы Освободительного Движения понимал фельдмаршал фон Вейхс. Он  интересовался ими уже с 1941 года. Занимал его также Гитлер и его комплекс  непогрешимости. В письме к Малышкину, которое я перевел на русский язык и копия  которого у меня сохранилась, Вейхс изложил свои мысли.
Хильгер  рассказывал много интересного о своей дипломатической деятельности в Москве. (С  Малышкиным он говорил по-русски.) Он был опытным дипломатом и верой и правдой  служил своему народу.

Однажды к нам  доставили фон Тиссена, одного из крупнейших немецких промышленников. Он вначале  поддерживал Гитлера, но потом отошел от него. Старик совершенно обессилел и  только за шахматами, казалось, забывал окружающее. Малышкин был прекрасным  шахматистом, и мы с ним чередовались, чтобы оказать скромную услугу старику в  широкополой соломенной шляпе.
Записан

W.Schellenberg

  • Гость
Штрик-Штрикфельдт В.К. Против Сталина и Гитлера.
« Ответ #73 : 20 Сентябрь 2011, 19:11:51 »

Но среди пленных  были и неприятные люди, обделывавшие свои не всегда честные делишки. Таким был  бывший «придворный фотограф» Гитлера Гофман, не находивший теперь ни одного  хорошего слова для своего «Адольфа». Как и многие другие, Гофман уверял, что он  «никогда не был нацистом».

Жиленков, без  сомнения, был наилучшим товарищем, которого можно было себе пожелать в плену.  Гордый и независимый в отношениях с победителями, всегда готовый помочь и  жертвенный в отношении всех остальных. Он раздавал свои сигареты и часто даже  часть своего пайка.
Он чинил обувь и  одежду. Каждое утро он собирал и уничтожал во дворе американские окурки, чтобы,  как он говорил: «уберечь немецких пленных от искушения и унижения».
Бывшему  гаулейтеру Вартегау, сильно исхудавшему Грейзеру, Жиленков, проходя мимо,  подсовывал иногда что-нибудь съестное, когда тот, сидя один за столом  (остальные избегали его), жевал свою скудную пищу. Он жалел даже и этого  человека, которого раньше никогда не видел.

Этот некогда  высокого ранга политический комиссар и генерал вспомнил опыт своей жизни  беспризорника и развил поразительную деятельность, в которой сочетались  ловкость, находчивость, юмор и чисто русская человечность. Ему помогали многие  русские офицеры. Наша комната вскоре стала временами походить на сапожную или  портняжную мастерскую. Материал и инструменты Жиленков доставал у американцев  легально или же, как он говорил, “с маленьким взломом” кладовой, в которой  американцы хранили постельные принадлежности, брезент и другие вещи.
Так мы и жили  изо дня в день.

И вот, однажды  утром произошло невообразимое. По дороге к столовой маленькую русскую группу  американцы остановили и окружили. Стали выкликать имена, среди них Малышкина,  Жиленкова и других офицеров. Меня отделили от русских. Им же приказали принести  свои вещи. Русские обнимали меня и целовали на прощание.
— Это конец, —  сказал Малышкин. — Спасибо вам, Вильфрид Карлович, за всё, что вы сделали для  нас и для нашего народа. Когда-нибудь военнопленные, красноармейцы и остовцы  также поблагодарят вас. Но мы не доживем до этого дня.

Нас разделили. Я  побежал к фельдмаршалам и крикнул им:
— Это выдача!
Лист, Вейхс и  Гудериан пошли к стоявшему поблизости американскому капитану, бывшему всегда  лояльным и даже дружелюбным в отношении нас, и закричали: «Мы протестуем! Наши  русские товарищи не должны быть выданы Советам!»
Славный парень —  американец — успокаивал нас, говоря, что он только выполняет приказ и что  русских переводят в другой лагерь. Он лично не допускает мысли о выдаче  русских. Это шло бы вразрез с традициями американского народа.
Еще и сегодня я  вижу их стоящими там — трех немцев: двух маршалов и одного генерала, — некогда  могущественных людей, а теперь беспомощных просителей, а перед ними — молодого  американца, явно искренне верящего в традиции своей великой нации.
Мы тоже верили в  право, — мы еще не знали, что в Ялте понятие права было попрано.

Вечером того же  дня Вейхса и меня посадили на грузовик и повезли в неизвестном направлении.  Вейхс был совсем больной и еле шел. Нас высадили во дворе какого-то барачного  лагеря.
Когда нас вели  по длинному коридору, Вейхс шел согнувшись и с большим трудом. В последний раз  я видел Вейхса в тот момент, когда солдат пинком ноги втолкнул его в камеру.  Старик рухнул на пол.

Меня ввели в  камеру № 97. Дверь за мной захлопнулась.
Камера —  зарешеченная дыра с двухэтажными деревянными нарами. На нарах — мешки с  соломой. Камера была так узка, что вытянуть руки в стороны я не мог.

Мне следовало  бы, возможно, на этом кончить свои записки. Личные переживания, обычно, интересны  лишь близким. Но, описав мои личные переживания на фоне больших событий, может  быть, я всё же могу коротко оглянуться на мое одиночество в тюрьме.

Два раза в день  — в 8 и в 16 часов — в камеру приносили еду: гороховый суп и сардинку или кусок  шоколада. Еды было немного, но качество ее было хорошим. Иногда ничего не  давали, но, видимо, без умысла, а просто потому, вероятно, что моя камера была  последней. И вот, иногда не хватало порций.
Дважды в неделю  меня выводили на несколько минут в тюремный двор, всегда в сопровождении  конвоира. Однажды, когда я делал по двору свои два круга, конвойный беспрерывно  направлял на меня свой автомат. Он был нетрезв.
Если пленному  нужно было в уборную, он должен был дать нечто вроде железнодорожного сигнала.  Но бывало, что дежурный, судя по настроению, лаконично извещал: «No — на  сегодня довольно!»
Записан

W.Schellenberg

  • Гость
Штрик-Штрикфельдт В.К. Против Сталина и Гитлера.
« Ответ #74 : 20 Сентябрь 2011, 19:13:11 »

Однажды мне  сделали прививку и не сказали, против чего или почему. Один раз у меня был  прострел, и я мог лежать только на полу. Врач помог мне в течение нескольких  дней встать на ноги и запретил охране выгонять меня в холодную умывалку, что  делалось ежедневно по утрам.
Не давали ни  чтения, ни курева. В лагере в Мангейме нам раздали томики маленького  английского издания Нового Завета, — мне удалось сохранить его.
Решетка на левом  верхнем углу окошка, выходившего во двор, была обломана; в отверстие, шириною в  руку, был виден край крыши соседнего барака, стоявшего поперек к нашему. Я был  счастлив и благодарен Творцу, когда там садились воробьи и я видел живые  существа.

При приеме сюда,  записывали наши личные данные. При этом сержант бросил мне прямо в лицо толстую  книжку:
— Вы видели это?  Фотографии из Дахау! Посмотрите-ка!
Сержант не  поверил мне, что я не знал о страшных жестокостях, творившихся в немецких  концлагерях. Он не верил мне так же, как и мы, немцы и русские, не могли  поверить в измену свободе со стороны свободной Америки.
Охране было  запрещено разговаривать с нами, и караульные ограничивались короткими  указаниями. Только через звуки поддерживалась для меня связь с внешним миром. И  удивительно обостряется слух: щелчок электрического выключателя, дребезжание  посуды, отпирание и запирание дверей камер... вот в коридор въехала тележка с  едой... она приближается... справа... ближе... еще ближе... моя дверь  следующая... Дадут сегодня поесть? или опять пропустят?..

Однажды со мной  случилось то же, что со старым Вейхсом. Когда меня привели от лагерного врача к  моей камере, я не смог быстро сориентироваться в полутьме и не заметил открытой  двери камеры. Пинком ноги солдат втолкнул меня в камеру. Я растянулся на полу.  Когда я поднялся, мне казалось, что я не смогу и не должен пережить этого  унижения. Я сел на край нар, вынул спрятанное мною лезвие безопасной бритвы,  чтобы вскрыть себе вены. Тут взгляд мой упал на томик Нового Завета. Я открыл  его наугад и прочел в Евангелии от Иоанна: «...без Меня не можете творить  ничего».
Да. Вы можете  калечить мое тело, — я посмотрел на мои ободранные ноги, — но меня, мою честь,  Божий лик во мне вы не можете затронуть. Тело — лишь оболочка, не я сам. Без  Него, без Господа, моего Господа, вы не можете творить ничего.

Я почувствовал  прилив душевных сил. Я сидел и прислушивался к совершающемуся во мне чуду  душевного перелома. Вдруг повернулся тяжелый ключ в .дверном замке. Вошел  молоденький американский солдат. Приложив палец к губам, он прошептал: «Я видел  всё. Вот вам печеная картошка». Он вынул несколько картофелин из кармана брюк и  протянул мне. Затем быстро вышел и запер дверь.

* * *

Кончая мои  записки, я хотел бы вспомнить еще капитана Дэвида. Может быть, это было и не  настоящее его имя. Капитана Дэвида мы узнали в лагере Мангейм — там отношения между  победителями и побежденными носили отпечаток человечности. Дэвид был евреем,  германского происхождения, вероятно, пострадал от нацистов. Но чувство мести  было ему чуждо. Это он, вместе с пленными, оборудовал в Мангейме помещение для  богослужений; это он, незаметно, но очень настойчиво, добивался различных  облегчений для нас.

Я уже месяцы  сидел в одиночной камере, не имея представления, где я нахожусь и почему меня  так держат. Однажды, совершенно неожиданно, в темном коридоре, когда меня вели  от лагерного врача, я встретил капитана Дэвида. Дэвид узнал меня и спросил  номер моей камеры. Через несколько минут он пришел ко мне и спросил:
— Как дела?  Впрочем, что за глупый вопрос! я вижу, что вам не хорошо. Но будьте довольны,  что вы здесь, в американской тюрьме, на свободе — тоже нехорошо. Хотя вы и не  советский подданный, но вы были так тесно связаны с русскими, что лучше, если  вы посидите здесь.
(Лишь позже я  понял, что означали эти слова: понял, когда узнал, что союзники обязались в  Ялте выдать Советскому Союзу всех бывших советских граждан; под действие этого  соглашения, при определенных условиях, попадали и немцы. В Декларации  Объединенных наций о правах человека заявляется, что каждый имеет право искать  политического убежища в чужой стране. Но в «освобожденной Германии» русских  людей выдавали, против их воли, советским палачам, при этом, в некоторых  случаях, американские солдаты с автоматами выгоняли русских даже из церквей.
С отказом от  прав человека наступил конец Освободительного Движения Народов России.)

Капитан Дэвид  подробно расспросил обо всем, что меня волновало, но заметил при этом, что в  нашем лагере он лишь временно заменяет товарища. (Из этого я сделал вывод, что  наш лагерь размещен недалеко от Мангейма.)
Совсем  неожиданно для меня он вспомнил, что в Мангейме я декламировал свои стихи, и  сказал:- Я пришлю вам бумагу и карандаш... и что-нибудь почитать... и табак для  вашей трубки, и спички...

Он сам принес  всё это мне в камеру. Для чтения — Гульбрандсена «И вечно поют леса».
Капитану Дэвиду  обязан я и тем, что в последние недели заключения уже не страдал от ставшего  почти невыносимым одиночества: в мою камеру поместили образованного и  симпатичного молодого русского эмигранта. Игорь — как звали моего нового друга  — декламировал стихи Пушкина и Лермонтова, а я переводил их на немецкий язык.  За те несколько недель, что мы провели вместе, мы стали настоящими друзьями.
Капитану Дэвиду  я обязан и первым настоящим допросом за все месяцы сидения в камере и, наконец,  моим освобождением.
Эти воспоминания  — не запись моих переживаний. И я не хочу вызывать в памяти своего отчаяния и  своих страхов. Но и выстраданный мною опыт, и память о выпавшей на мою долю  милости Божьей останутся со мной всю мою жизнь.
Записан