Feldgrau.info

Пожалуйста, войдите или зарегистрируйтесь.
------------------Forma vhoda, nizje----------------
Расширенный поиск  

Новости:

Пожелания по работе сайта и форума пишем здесь.
http://feldgrau.info/forum/index.php?board=1.0

Автор Тема: Штрик-Штрикфельдт В.К. Против Сталина и Гитлера.  (Прочитано 43399 раз)

0 Пользователей и 1 Гость просматривают эту тему.

W.Schellenberg

  • Гость
Штрик-Штрикфельдт В.К. Против Сталина и Гитлера.
« Ответ #25 : 16 Сентябрь 2011, 11:42:07 »

«Штаб»  Власова в Берлине


Итак, в конце  августа 1942 года я приехал в Берлин. Так называемый штаб русских сотрудников  Отдела ОКВ/ВПр находился на Викториаштрассе 10, в помещениях Отдела, но за  замками и запорами. Решетки на окнах, убогие деревянные топчаны, на них — мешки  с соломой. Запрет выхода в город. Вечером запирались и двери комнат. Я был  потрясен: значит, даже ОКВ в Берлине не смог добиться для своих работников  ничего лучшего. Скудную еду приносили ежедневно из какой-то столовой на  Потсдамерплац, а солдаты из охраны часто добавляли кое-что из собственных  рационов, чтобы несколько улучшить питание русских. Они чувствовали, что тот,  кто работает с нами, должен быть, по крайней мере, сыт. Не были ли они лучшими  политиками, чем их высокое начальство из государственного возглавления?

Старший  лейтенант Дюрксен дружественно встретил меня. Моим непосредственным начальником  стал капитан Гроте.
Начальником  Отделения ВПр/IV, к которому принадлежали Гроте и Дюрксен, а теперь и я, был  полковник Мартин.
Рённе был прав:  дальше мыслей о «политическом методе ведения войны» Мартин не шел. Только  Дюрксен сразу сказал мне, что мы добьемся успеха лишь при широком подходе к  проблемам. Но вскоре и Мартин, и Гроте присоединились к мнению, что если уж  говорить о «германской задаче» на Востоке, то она может быть решена лишь при признании  политических прав и интересов всех народов Советского Союза, включая русских.

Сразу же после  моего приезда в Берлин Власов спросил меня о результатах его разговора с  Густавом Хильгером, советником Министерства иностранных дел. Мне пришлось  ответить, что перспективы, к сожалению, малообещающи, результатов нет.

— Значит, немцы  не хотят, — сказал Власов.
Потом он начал  критиковать «привилегированное» положение русских борцов за свободу при ОКВ, но  заметил:
— Все же, если  бы все русские военнопленные были помещены в условия этой Викториаштрассе, мы  оказали бы нашему народу немалую услугу.
Он сказал это  искренне, но в его словах был оттенок горечи, намек на наш разговор в Виннице,  что его сотрудничество — цена помощи военнопленным.
— Я много думал  о нашем соглашении и о возможных путях. Мои земляки лишь тогда очнутся от  летаргии, лишь тогда будут сотрудничать и
помогать, если  им показать дорогу в новое, лучшее будущее. Ваш великогерманский рейх их не  интересует, они хотят своего государства и чтобы были решены вопросы их  собственного национального существования.

Наши беседы иной  раз длились часами.

* * *

В своем  заношенном обмундировании военнопленных, с большими буквами «SU»{15} на спине,  русские «сотрудники» ОКВ могли выходить в город лишь строем в сопровождении  конвоя. Власов отказался участвовать в этих «прогулках» на обозрение гуляющих в  Тиргартене берлинцев. Он оставался в своей комнате.
От времени до  времени эти «сотрудники» привлекались некоторыми министерствами для дачи  советов, в качестве знатоков по различным специальным вопросам (например, по  сельскому хозяйству). Из этого сама собой возникла необходимость в ослаблении  их изоляции. Мы решили, прежде всего, добыть гражданскую одежду и улучшить  общие условия жизни и работы пленных.

И тут  обнаружилось, что могущественному ОКВ не под силу, справиться с этой задачей.  Ибо, во-первых, это было против действующих инструкций, а, во-вторых, не было  соответствующих статей бюджета, то есть, попросту говоря, не было денег.
Власов и его  товарищи лишь посмеивались над нашими стараниями:
— И при таком  «размахе» вы хотите завоевать мир?

Конечно, по  линии Абвера (под начальством адмирала Канариса) нашлись бы возможности добыть  все необходимое; но этого пути следовало избегать принципиально: небольшой круг  лиц, решивших способствовать развитию русского национального независимого  движения, не должен был работать с контрразведкой и, таким образом, подвергнуться  опасности стать ее орудием. (Даже если, как я увидел это позже, именно среди  офицеров Абвера были многие с безупречным образом мыслей, поддерживавшие как  русскую, так и немецкую борьбу за свободу.)

Поэтому мы  начали собирать среди друзей пальто, костюмы, белье и прочее необходимое.  Приносили одну вещь за другой и подгоняли по размерам. Только Власову, с его  ростом в 1,96 метра, ничто не подходило. Наконец, мелкий служащий одного из  берлинских распределительных пунктов смог получить из-под полы подходящий  костюм и пальто. Этот служащий сказал тогда: «Если генерал хочет помочь нам, мы  должны помочь и ему». Все были довольны, и даже полковник Мартин, который, по  его словам, «не должен был все это знать».

* * *

Вскоре Власов  смог приступить к созданию «своего штаба», и мы с ним посетили ряд лагерей  военнопленных в ближайших окрестностях Берлина.

Из уже  находившихся на Викториаштрассе «сотрудников» Отдела ОКВ/ВПр самой значительной  личностью был, несомненно, Мелетий Александрович Зыков. Зыков уже давно был в немецком  плену. Он называл себя сотрудником центральных советских газет. Разумеется,  этого мы не могли проверить, как и его, якобы близких, отношений с Бухариным и  другими крупными советскими руководителями, позже ликвидированными Сталиным.  Зыков был человек подкупающего ума и исключительно обширных знаний. Хотя он и  подчеркивал, что он никогда ранее не бывал в Западной Европе, что, без  сомнения, соответствовало истине, он, однако, хорошо знал ее. Он не предавался  иллюзиям относительно Германии, ясно видел немецкую политику, амбиции  национал-социалистической партии и ее организаций, хаос в различных  министерствах (несмотря на «унификацию» — Gleichschaltung), колеблющиеся  позиции Розенберга и, наконец, трудное положение ведущих офицеров ОКВ/ВПр,  которые, как сказал Зыков, должны служить чистой истине, независимой от  каких-либо идеологий и даже если это против любимых теорий Гитлера.
« Последнее редактирование: 16 Сентябрь 2011, 13:04:08 от W.Schellenberg »
Записан

W.Schellenberg

  • Гость
Штрик-Штрикфельдт В.К. Против Сталина и Гитлера.
« Ответ #26 : 16 Сентябрь 2011, 13:05:04 »

Характерной для  Зыкова была его оценка положения, сделанная им, безо всяких прикрас, в  разговоре с Власовым и со мной:
— Национал-социалисты  свою войну проиграли, но это открывает богатые возможности для антисталинской  Европы. Эти возможности надо использовать, уважаемый Андрей Андреевич. (Когда  мы вели эти разговоры осенью 1942 года, немецкие войска еще успешно  продвигались на кавказском и сталинградском направлениях.) — И потом:
— Если немцы  слишком узколобы для большой политики, придется использовать до предела  политику «малых шагов».

Этой линии Зыков  придерживался до своего исчезновения осенью 1944 года. Зыков не был  максималистом, он не стремился, как большинство русских, получить сразу всё. Он  делал первый шаг, а за ним второй.
Однажды Власов  спросил меня — сумеем ли мы сохранить Зыкова в штабе, поскольку он, видимо,  еврей? Я ответил, что за безопасность Зыкова поручился Гроте, которому  подчинялся «штаб русских сотрудников». Но когда будет сформировано наше  собственное русское воинское соединение и начальником станет он, Власов, то нам  с ним вместе придется отстаивать Зыкова.
На это Власов  заметил, что он считает сотрудничество .Зыкова крайне ценным, что ему нужны  люди крупного формата:
— Зыков  единственный такой из всех, встреченных здесь мною до сих пор; второго Зыкова  мы так легко не найдем. Да и в Советском Союзе мало людей такого калибра — всех  их отправил на тот свет товарищ Сталин.

Зыков, проведший  четыре года в ссылке в Сибири, был страстным врагом Сталина, но не советской  системы, как таковой. В этом он несколько отличался от Власова и многих других  генералов из его позднейшего штаба сотрудников. Но никто из них не был лично  обижен на советскую власть, которая дала им возможность стать тем, чем они  были. И это их объединяло.

* * *

Русские  постоянно натыкались на мелочные мероприятия своих новых немецких друзей и  критиковали «косность, чтобы не сказать глупость» политического руководства.  Они, бывшие советские офицеры, должны были помогать немцам в толковании  советских сообщений. Они должны были давать свое суждение о политических  событиях в России и о положении на фронте. Они должны были составлять листовки,  обращенные к солдатам Красной армии. Но слушать советские радиопередачи даже в  Отделе ОКВ/ВПр было разрешено лишь немногим немецким офицерам.

Как же могли  тогда наши русские сотрудники справиться со своими задачами? Ответ однозначен:  нелегально приобрести радиоприемники и тайно им пользоваться.
Когда русские  советники сообщили нам однажды, что Сталин намерен ввести в Красной армии форму  и знаки различия бывшей царской армии, это известие было принято в ОКВ сперва  скептически. Политическое и военное значение этого мероприятия встретило почти  полное непонимание. Весь интерес сосредоточился на вопросе: откуда  военнопленные могли получить такую информацию? Гроте и мне было поручено  усилить надзор. Спустя несколько дней Отдел ФХО при ОКХ подтвердил это  сообщение.

Так как Отдел пропаганды  могущественного Верховного командования вооруженных сил не располагал  автомашиной, которой могли бы пользоваться мы, «маленькие люди», нам  приходилось прибегать к общественному транспорту. Саженного роста генерал, в  штатской одежде, и я как его сопровождающий отправлялись, по возможности  незаметно, на посещения лагерей военнопленных, а также иногда в кафе и на  прогулки по паркам. Во время одной из таких прогулок Власов сказал:
— Видите,  Вильфрид Карлович, вот чего я понять не могу. Вот тут, в Тиргартене, люди  кормят птиц и кошек, относятся к ним с любовью, а в лагерях оставляют  военнопленных умирать с голоду. И это те же немцы делают — и то, и другое.

Узнавая ближе  условия жизни в Германии, он излагал мне свои соображения:
— Немцы —  прилежный, трудолюбивый и способный народ; они скромны и бережливы. Вы делаете  всё для семьи и дома. Я верю, что немцы охотно работают. Но в ходе вашей  истории вас преследует рок: появляются императоры, вожди — и всё летит. Разве  это не так? И немцы начинают всё сначала, и работают, как волы, чтобы снова  добиться благосостояния. Это сделало их мелочными и завистливыми.  Национал-социалисты объявляют теперь немца «сверхчеловеком», но мне кажется,  ему недостает того аристократизма, который в России считался непременным признаком  подлинного барства. Мне жаль немцев, но именно так я их вижу. И мне это многое  объясняет.

* * *

При наших  посещениях лагерей военнопленных мы видели, что настроение было подавленное.  Советские генералы, в большинстве, становились просоветскими, вернее, стали  думать в отчетливо национально-русских категориях. Во всяком случае,  враждебность к немцам росла. Разочарованы и озлоблены были и те офицеры,  которые, попав в плен, еще год назад были готовы бороться против  коммунистической диктатуры на стороне немцев.

Я не говорю  здесь о карьеристах и оппортунистах, которые верно служили советской власти, а  теперь шли в лагерную полицию или становились доносчиками. Остальные пленные их  презирали.
Среди  штаб-офицеров и молодого офицерства многие проявляли интерес к политике и были  весьма интеллигентны: ученые, инженеры, учителя, специалисты сельского  хозяйства. Солдатская же масса отупела, стала ко всему равнодушной. Лишь когда  с солдатами заговаривали на родном языке о жене или детях и о возможности  возврата домой, глаза их загорались. Лица, искаженные страданиями, прояснялись.

Власов ездил из  лагеря в лагерь и спрашивал, спрашивал, спрашивал. Лишь немногие генералы сами  узнавали Власова. Остальным он скромно называл свое имя. Свои разговоры с  пленными товарищами он обычно начинал со слов о долге помочь, по добровольному  решению, страдающим соотечественникам. При этом он подчеркивал, что это  служение народу становится тем более высшим долгом бывших советских  штаб-офицеров, что национал-социалисты следят за всем с недоверием и стараются  подавить каждое проявление этого осознанного долга. В такой тяжелой обстановке  надо помогать друг другу и быть примером. Это были простые и в то же время  необычные слова. И они производили впечатление.
Записан

W.Schellenberg

  • Гость
Штрик-Штрикфельдт В.К. Против Сталина и Гитлера.
« Ответ #27 : 16 Сентябрь 2011, 13:06:13 »

Генерал Василий  Федорович Малышкин говорил мне, что ему стало стыдно перед Власовым. Ибо — Что  до сих пор сделали они все, генералы и офицеры, для своих людей в плену? В  конце концов, борьба против Сталина и его террористического режима — дело самих  русских:
— Почему же мы  не подумали об этом раньше?

Малышкин был  начальником штаба Дальневосточной армии, или Дальневосточного военного округа.  Во время чистки армии в 1937 году он был арестован и подвергся пыткам, но  никакой вины доказать ему не смогли. В начале войны, летом
1941 года, из  тюрьмы он был отправлен на фронт, получив высокую командную должность. Теперь,  в конце 1942 года, просидев почти девять месяцев в плену, он и голодал и, к  сожалению, испытал на себе жестокое обращение, перенес, к тому же, дизентерию и  тиф. Очень тонкий и весьма одаренный в области искусства, он часто по просьбе  товарищей декламировал стихи русских классиков, а особенно охотно и хорошо он  читал стихи Есенина.

Генералы  Малышкин и Благовещенский пошли на сотрудничество с Власовым, когда он заверил  их, что не получает от немцев никаких субсидий. Власов заявил:
— Я — русский,  один из миллионов пленных. Я не изменник, что бы Сталин ни говорил о  военнопленных. Я люблю свой народ и хочу ему служить. Я могу это делать, только  выступая за свободу и благополучие каждого. Пока что я больше ничего не могу. Я  могу достичь каких-то успехов в борьбе за улучшение положения в лагерях  военнопленных, если я твердо встану на защиту свободы и человеческого  достоинства русского человека. Я не немецкий наемник! Многие немецкие офицеры  искренне хотят помочь русским людям. Они предложили мне поддержку. Я решился  сотрудничать с ними. Будущее покажет, что надо делать дальше.

Это вступление  Власова к разговорам с бывшими штаб-офицерами Красной армии отвечало духу  нашего соглашения в Виннице, когда он принимал свое окончательное решение. Как  меня самого и моих товарищей-офицеров, так и Власова вдохновляла надежда, что  право и здравый смысл неизбежно должны, в конце концов, победить. Эта надежда,  даже, пожалуй, вера связывала нас. Сильное впечатление производило на меня, как  он, не отступая от правды, откровенно признавая все трудности, с которыми ему и  его немецким друзьям ежедневно приходилось бороться, всегда находил путь к  сердцам своих земляков.

Путь, на который  мы вступили, был труден, и только вера в правоту нашей борьбы поддерживала нас.

* * *

В те дни 1942  года в «штабе Власова» на Викториаштрассе и вокруг него случались эпизоды,  иногда комические, даже гротескные, а иногда и опасные. Таким был, например,  эпизод с доставкой в «штаб» Малышкина из лагеря Вульхайде под Берлином.

Как на зло,  именно в этот день Отдел ОКВ/ ВПр получил приказ Гитлера (несколько дней назад  бежал из плена один французский генерал), грозивший, в случае побегов, самыми  строгими (вплоть до расстрела) наказаниями лицам, ответственным за охрану  пленных штаб-офицеров. Полковник Мартин ознакомил меня с этим приказом и  предложил мне взять конвой для препровождения Малышкина. В моих глазах русский  генерал был уже нашим союзником. И я подумал, что вряд ли Малышкин под конвоем  почувствовал бы себя союзником.
— Нет, — сказал  я, — конвоя не нужно.
— Ну, как  знаете, я должен был вас предупредить. Вы несете ответственность.
Полковник  Мартин, как всегда, понял меня, и в то же время он должен был подчиняться  приказу. Он оставил дело на мое усмотрение, хотя и сам рисковал при этом.

На вокзале  Фридрихштрассе Малышкин, одетый в гражданский костюм и не имевший еще никаких  документов, вдруг исчез из моих глаз в людской толчее, — я просто потерял его  из вида. В панике я бегал взад и вперед по лабиринту незнакомого мне вокзала  городской электрички. Нет Малышкина. Наконец я вспомнил старое правило, что  нужно вернуться на то место, где видел человека в последний раз. Там он и стоял  — на платформе прибывающих поездов! Он сказал мне, улыбаясь:
— Старое  правило, также и у блатных.

От Власова он  слышал только, что попадет в особый лагерь ОКВ, но местонахождения его не знал;  поэтому он решил, подождав некоторое время, добираться, расспрашивая встречных,  в Военное министерство на Александерплац.
— Почему именно  на Александерплац? — спросил я. — Мы еще в школе учили, что в Берлине есть  Александерплац, в честь Александра I, освободившего немцев от Наполеона, —  сказал Малышкин.
Того, что на  Александерплац помещалось Главное управление полиции, он не подозревал, как и  серьезной опасности для его «охранника» из-за приказа Гитлера.

Выдающейся  личностью был также вскоре примкнувший к маленькой группе «конспираторов» на  Викториаштрассе генерал-лейтенант Георгий Николаевич Жиленков, которому  пришлось, наряду со Власовым, сыграть решающую роль в Русском Освободительном  Движении.
Один из  безымянных, выживших среди миллионов круглых сирот, так называемых  беспризорников (которые после бурь революции и гражданской войны кочевали по  широким просторам России и частью были перевоспитаны, а частью массами  уничтожены самым жестоким образом), он, подобно многим другим, благодаря  врожденному уму и выносливости, выбрался из болота полного социального  разложения. Он быстро сделал карьеру и стал комиссаром в Главном политическом  управлении Красной армии.
В начале войны  он был назначен комиссаром одной из армий, а когда был убит командующий армией,  сам принял командование.
Армия была  разбита, Жиленков скрылся в массе бежавших красноармейцев, но попал в плен.  Потом он вызвался добровольно работать шофером и перевозил боеприпасы и  продовольствие в районе между Минском и Смоленском и тем спасся от расстрела по  «комиссарскому приказу» Гитлера или от голодной смерти в лагерях.

Благоприятная  возможность открылась ему летом 1942 года, когда Треско и Герсдорф решили  создать так называемое пробное соединение — русскую бригаду. Жиленков рискнул и  открыл им свое комиссарское прошлое, но Треско был человеком, не боявшимся  опасной ответственности. (Тогда оба они еще не могли знать, что отдадут свои  жизни за те же идеалы свободы и человеческого достоинства в борьбе против  диктатуры — по ту и по эту сторону фронта.)
Треско передал  Жиленкову и Боярскому командование «пробным соединением» группы армий «Центр»,  образованным из части, носившей название «Русской национальной народной армии».  Бывший до, тех пор ее командиром, любимый и уважаемый солдатами полковник К. Г.  Кромиади, должен был сдать командование, как и другие старые эмигранты, — на  основании уже упоминавшегося приказа Гитлера.
Записан

W.Schellenberg

  • Гость
Штрик-Штрикфельдт В.К. Против Сталина и Гитлера.
« Ответ #28 : 16 Сентябрь 2011, 13:06:59 »

Соединение это —  бригада — под командой русских офицеров, после испытания на фронте, должно было  послужить ядром крупных русских формирований. Этот новый, многообещающий опыт,  в котором, казалось, начнет осуществляться замысел, названный Браухичем, осенью  1941 года «решающим исход войны», сорвался, как мы узнали, после вмешательства фельдмаршала  фон Клюге, запретившего формирование бригады и приказавшего распылить ее на  отдельные батальоны, распределив последние по немецким полкам. Жиленков и  Боярский, ссылаясь на соглашение с Треско и Герсдорфом, заявили, что не были и  не будут немецкими наемниками. Они готовы бороться вместе с немцами, пока  русские и германские интересы идут параллельно, то есть до освобождения  русского народа от сталинского режима. И только.

Фельдмаршал фон  Клюге посчитал это бунтом и приказал их арестовать как мятежников и судить.

Обоих удалось  спасти от осуждения: Треско и Герсдорф немедленно отправили их из группы армий  «Центр» в ОКХ — под защиту Гелена и Рённе. Там, в Лётцене, коменданту  «привилегированного» лагеря военнопленных капитану Петерсону пришлось решать  нелегкую задачу: обращаться с обоими офицерами как с «союзниками» и в то же  время держать их под охраной как «мятежников». Он вышел из положения, поговорив  с обоими как солдат с солдатами.

К счастью, от  Клюге не поступало никаких запросов, и вскоре Рённе позвонил мне и  распорядился, чтобы я забрал Жиленкова и Боярского и дал им возможность  «затеряться в массе».
— Маловероятно,  — сказал Рённе, — что они будут их искать. В крайнем случае, вернем их  Петерсону, и тогда посмотрим, что делать дальше.
Жиленков,  энергичный и умный человек, отчетливо видел политические взаимосвязи и любил остро  спорить как с русскими, так и с немцами, включая министра Геббельса. Некоторые  считали его беспринципным, поскольку мало что смущало его; но он никогда не шел  на соглашательство с гитлеровцами. Он был одним из лучших товарищей во время  нашего совместного сидения в плену у американцев. Он обладал чувством  собственного достоинства и вел себя как прирожденный джентльмен, без страха и  упрека, до самого дня своей выдачи сталинским палачам.

Разумеется,  среди пленных советских офицеров были и такие, кто отклонял сотрудничество с  Власовым и его приверженцами, оставаясь в то же время ожесточенными врагами  Сталина: их отталкивали условия в лагерях, бесчеловечное отношение к  военнопленным и политика германского правительства в России.

К наиболее  выдающимся представителям такой группы принадлежал генерал Лукин, человек  сильного характера и большого обаяния, тот самый Лукин, жизнь которого в 1941  году была спасена благодаря личному вмешательству фельдмаршала фон Бока. Тогда  Лукин соглашался, несмотря на потерю ноги, принять командование крупным  соединением в борьбе против Сталина. Но в результате плена и наблюдения над  политикой нацистов, Лукин стал крайне недоверчив. Он не верил в желание  германского правительства освободить народы России. Он спросил Власова:- Вы,  Власов, признаны ли вы официально Гитлером? И даны ли вам гарантии, что Гитлер  признает и будет соблюдать исторические границы России?
Власову пришлось  дать отрицательный ответ.
— Вот видите! —  сказал Лукин, — без таких гарантий я не могу сотрудничать с вами. Из моего  опыта в немецком плену, я не верю, что у немцев есть хоть малейшее желание  освободить русский народ. Я не верю, что они изменят свою политику. А отсюда,  Власов, всякое сотрудничество с немцами будет служить на пользу Германии, а не  нашей родине.

В противовес  этому Власов подчеркивал, что он не собирается служить Гитлеру и немцам, а  стремится помочь своим. Многие миллионы страдают под обоими диктаторами — и  Сталиным, и Гитлером, но главный враг русского народа всё же Сталин. И только  Гитлер объявил войну Сталину. Дело было бы ясным, если бы не нацистское  отношение к русскому народу. Но всё же, разве могут ведущие представители  народа стоять сложа руки и смотреть на страдания миллионов людей под советской  властью и под немецкой оккупацией? Он, Власов, не может пассивно наблюдать за  ходом событий; он будет делать, что возможно и в этой необычайно трудной политической  и военной обстановке. Сталин объявил изменниками всех, попавших в плен. Он,  Власов, считает изменниками тех, кто не хочет действовать. Ему же, в этой  запутанной ситуации, приходится бороться на два фронта — против Сталина и  против другого угнетателя.

Видно было,  насколько Власову хотелось убедить этого ценного человека, и отказ Лукина был  для него тяжелым ударом. Но теперь это был не колеблющийся Власов времен  Винницы, он полностью владел собой.
Лукин сказал:
— Я — калека.  Вы, Власов, еще не сломлены. Если вы решились на борьбу на два фронта, которая,  как вы говорите, в действительности есть борьба на одном фронте за свободу  нашего народа, то я желаю вам успеха, хотя я сам в него не верю. Как я сказал,  немцы никогда не изменят своей политики.
— А если  немецким офицерам, которые нам помогают, всё же удастся добиться изменения  политики, Михаил Федорович?..

Я видел, что  Власов цеплялся за эту последнюю надежду, которая была и моею.

Лукин ответил  коротко:
— Тогда, Андрей  Андреевич, мы, пожалуй, смогли бы и договориться.
Власов был  подавлен. Лукин, в какой-то мере, был прав. Он хотел заключения официального  договора с Гитлером о союзе против Сталина. Власов был против обоих.
— Это  необъяснимо, — сказал мне Власов, — как немецкие вожди Гитлер, Геринг, Геббельс  не понимают, что их теперешняя политика равносильна подписанию собственного  смертного приговора! Или они в самом деле, как говорит Жиленков, основали клуб  самоубийц?
(В окружении  Власова часто можно было слышать этот термин, пущенный Жиленковым.)

Наряду с  военнопленными офицерами, к «штабу Власова» на Викториаштрассе принадлежал  также ряд свободных сотрудников русской национальности. Среди них был Александр  Степанович Казанцев, член русской эмигрантской организации НТС  (Национально-Трудовой Союз){16}. Этот союз существовал уже ряд лет и был  политически активен. Он состоял из национально мыслящих русских, но, в  противоположность иным эмигрантским организациям, не был сторонником  реставрации монархии, а придерживался философски обоснованных воззрений так называемого  солидаризма.

По служебной  линии меня (и, конечно, Гроте) предупреждали не иметь контактов с этой  организацией, очевидно, из-за подчеркнутой и твердой национальной позиции ее  членов.
Гроте, выросший  среди балтийцев и русских, с присущей ему чуткостью распознал качества и  цельность характера Казанцева, а это было для него решающим. Он пригласил его в  сотрудники.
А. С. Казанцев  любил Россию и русских, хотя и прожил почти всю жизнь в эмиграции. Он был умным  и тактичным посредником между людьми с Запада и из Советского Союза. Он как бы  вводил свежих людей из Советского Союза в западный мир.

__________________________________________________________________ 

{15}  Sowjetunion. — Пер.

{16} С 1957 года  эта организация именуется Народно-Трудовым Союзом. — Пер
Записан

W.Schellenberg

  • Гость
Штрик-Штрикфельдт В.К. Против Сталина и Гитлера.
« Ответ #29 : 16 Сентябрь 2011, 13:07:54 »

«Отдел  Восточной пропаганды особого назначения» в Дабендорфе



Прошло почти три  месяца со времени переговоров о русском центре в ОКХ. Тогда уже намечалось  организовать, в первую очередь, координационный центр, который должен был  изучать политические и психологические проблемы русского освободительного  движения.
Конечно, лишь  под флагом «пропаганды» можно было в тех условиях создать без помех такой центр  политического ведения войны или, точнее, «русский центр для генерала Власова».

Из этого  вытекало, что такой центр лучше всего прикрепить к Отделу ОКВ/ВПр под  начальством генерала фон Веделя. Это и было сделано с согласия Веделя и при  содействии генерала Гелена и полковника графа фон Штауфенберга. Итак, был  создан «Отдел восточной пропаганды особого назначения»{17}, а начальником его  был назначен я.
Отстройка этой  своеобразной организации была связана с трудностями как политического, так и  административно-технического порядка. Прежде всего мы занялись вопросом о  размещении лагеря и выяснением штатных возможностей.
Хотя это ни в  коей мере нельзя сравнивать с нашей попыткой, обучение русских пропагандистов  было организовано уже с весны 1942 года в лагере военнопленных в Вульхайде под  Берлином, где советских военнопленных подготавливали для работы в прессе и на  радио по линии Министерства пропаганды, а также для работы в лагерях  военнопленных.

Но у них не было  ни программы, ни даже наметок на какое-то будущее для людей за колючей  проволокой. Заключенные и бесправные, они должны были бы обращаться к населению  оккупированных областей. Что они могли им сказать? Они не могли ни накормить  их, ни уберечь от издевательств завоевателей. Они не могли дать им ни тени  надежды. Они были бессильны перед все более распространяющейся в лагерях  советской пропагандой, которая разжигалась поведением нацистов. Многие немецкие  коменданты лагерей набирали подонков среди военнопленных в лагерную полицию. Их  очень скоро дружно возненавидели и военнопленные, и остовцы. В Москве не могли  бы желать себе лучших союзников. Оказалось позднее, что многие из этих людей,  которым присвоена была кличка «полицаи», работали и на НКВД.

Посмотрев  обстановку, я отклонил предложение перенять этот учебный лагерь в Вульхайде. В  нем, несмотря на все усилия прекрасного руководителя обучения, барона фон дер  Роппа, и коменданта лагеря, бывшего ротмистра императорской австро-венгерской  армии Вайсбека, жилищные условия и снабжение были несовместимы с понятиями  человеческого достоинства. Лагерь был в ведении управления железными дорогами.  Поэтому военнопленные, работавшие на путях, получали довольно сносное питание,  а пропагандисты, занятые умственным трудом, голодали.

Я получил, в  конце концов, барачный лагерь неподалеку от деревушки Дабендорф, к югу от  Берлина. Он использовался раньше для французских военнопленных и был подчинен  командующему III-м военным округом (Берлин). Командующего я привлек на свою  сторону тем, что ему, человеку очень любезному, но с русскими проблемами  совершенно незнакомому, сделал целый доклад, произведший на него такое  впечатление, что он, предоставляя мне этот барачный лагерь, сказал:
— Как вы мне тут  рассказываете, этот генерал Власов может еще изменить положение. Впрочем, это я  слыхал и в ОКХ. Давно пора признать русских союзниками.
При этом генерал  поглядывал на белый орденский крест на моем воротнике, тактично ничего о нем не  спросив. По совету Рённе, я надел этот крест вместе с другими, известными всем  орденами. Это же был латвийский крест за заслуги «Pour les honnetes gens»,  имевший отдаленное сходство с орденским крестом «Pour le merite». Может быть,  старый генерал, думая, что это испанский знак отличия, принимал меня за весьма  заслуженного человека и молчал.

Власов и его  штаб приняли возникновение Дабендорфского лагеря как успех, особенно в данных  условиях.

Отдел восточной  пропаганды особого назначения был приравнен к батальону. Когда я представил  моему начальнику в Отделе ВПр/IV полковнику Мартину, бывшему в то же время  «полковым командиром» моего батальона, запрос на разрешение штатов в 1200  человек (сам он предполагал первоначально штат на 40–50 человек), он сказал со  своим обычным юмором:
— Если бы вы мне  дали запрос на 120 человек, я бы послал вас ко всем чертам. А так как вы тут  требуете 1200 человек, то это значит, что либо у вас в кармане гарантия на бюджет  сверху, либо... — он постучал пальцем по лбу, — но в таком случае я бессилен  помочь вам.
С этим он и  подписал.

Этот «Учебный  лагерь Дабендорф под Берлином» (в просторечии — Дабендорф) в его начальной  стадии можно сравнить с ростком идеи Освободительного Движения. Почва была  неблагоприятной, и нам всем пришлось приложить много сил и труда, чтобы после  появления на свет сохранить в живых это столь нежное политическое растение.  Однако Дабендорф не только выжил, но и стал духовным центром Освободительного  Движения генерала Власова и его приверженцев. Это политическое немецко-русское  детище вошло в историю борьбы против обеих диктатур и в соответствующую  литературу, причем в последней облик Дабендорфа, конечно, в той или иной  степени искажен.

Дабендорф обязан  был своим существованием умелому использованию множества взаимно пересекавшихся  компетенции, охватывающих все области военного руководства. Так, Дабендорф был  подчинен: в области управления — 111-му военному округу (Берлин); в части  заданий — Отделу пропаганды ОКВ (ВПр/IV); «внутриполитически», благодаря моей  личной принадлежности, — ФХО (Гелен) и, наконец, «генералу добровольческих  частей» (сперва генералу Гельмиху, потом генералу Кёстрингу).
Вследствие  такого действительно парадоксального положения между четырьмя мощными  руководящими инстанциями я мог, смотря по надобности, прибегать к поддержке  посвященных в суть дела и готовых помочь в этих ведомствах, или в случае  угрожающих «тактических» положений занять соответственные позиции по другому  военному ведомству.
Самую верную  помощь все эти годы, даже после покушения на Гитлера 20 июля 1944 года, мне  оказывал Отдел ФХО, подчинявшийся Гелену.

Лагерь  Дабендорф, расположенный на опушке леса (с траншеями на случай воздушной  бомбардировки), был маленьким барачным городком с собственным снабжением. Пока  на Викториаштрассе русские обсуждали текст Смоленского манифеста, я несколько,  раз побывал в ОКХ в Мауэрвальде (Восточная Пруссия). Прежде всего, с Рённе был  основательно обсужден бюджет. Это было не всегда легко: как балтийский немец,  Рённе был склонен к «сверхпрусской» точности. Гелен в административных вопросах  был более гибок. Разрешение на отпуск средств было достигнуто при совместной  помощи Штифа, Штауфенберга, Альтенштадта и Кламмрота{18}, причем Штауфенберг  отбросил многие возражения Рённе. Как раз Штауфенберг увеличил число личного  состава с 400 до 1200. Личный состав Дабендорфа должен был, по его словам,  послужить ядром возможного дальнейшего развития. Бюджет включал, таким образом,  содержание восьми генералов, шестидесяти старших офицеров и нескольких сотен  нижестоящих офицеров — по русскому персоналу. Соглашение с Отделом ФХО  предусматривало план размещения русского персонала при ста фронтовых дивизиях и  специальных частях, а также назначение русского связного, персонала при  комендатурах лагерей военнопленных, находившихся в ведении ОКВ, в прифронтовой  полосе и в Германии. В целом, штатное расписание должно было в будущем охватить  3600 плановых офицерских должностей.
« Последнее редактирование: 16 Сентябрь 2011, 16:56:21 от W.Schellenberg »
Записан

W.Schellenberg

  • Гость
Штрик-Штрикфельдт В.К. Против Сталина и Гитлера.
« Ответ #30 : 16 Сентябрь 2011, 16:57:27 »

По немецкому  личному составу штатный список включал двадцать одну офицерскую должность,  причем кандидаты должны были быть высококвалифицированными; подбирать их надо  было очень тщательно, чтобы к нам не попали противники нашего дела. Само собою  разумеется, то же, но в еще большей степени, относилось к подбору русского  руководящего состава.
С самого начала  я решил работать лишь с возглавлением русского руководящего состава,  предоставив этой группе дальнейшую организацию и развитие дела в рамках  бюджета. Вмешательство немецкой стороны казалось мне целесообразным лишь в тех  случаях, когда русские не могли выбраться из путаницы германских «ведомственных  джунглей». Опыт подтвердил, что это был не только правильный, но и единственно  возможный путь.

Так мы, в те  критические месяцы поражений под Сталинградом и Эль-Аламейном, в хаосе общего  положения, были полностью заняты отстройкой нашей собственной базы.
В первую очередь  надо было привести в порядок жилые помещения. Затем подобрать и назначить  руководителей различных отделов и секций.
Власов и его  сотрудники, а также и весь редакционный штаб с Викториаштрассе были уже  формально освобождены из плена и переведены на бюджет Дабендорфа. Наконец-то  они стали свободными людьми, поскольку это вообще было возможно при нацистском  режиме.
Всё наше  начинание, единственное в своем роде, нельзя мерить обычными масштабами. То,  что мы делали, можно понять и судить, лишь исходя из условий и обстановки того  времени.
В несколько  недель надо было всё поставить на ноги. Не было ни примера, ни проторенных  путей. Приходилось, как я уже не раз делал, импровизировать. Импровизацией было  планирование, импровизацией были поиски и отбор немецких и русских сотрудников.

Постепенно идея  стала воплощаться и принимать зримые контуры.
В мою служебную  задачу входило организовать, с помощью немецкого и русского личного состава, —  набор и обучение «пропагандистов» (в действительности, инспекторов){19} для  русских добровольцев и «хиви», а также военнопленных, сидевших в лагерях во  всей оккупированной немцами Европе. Они должны были, в тесном контакте с  немецкими комендантами лагерей, заботиться о человеческих условиях  существования для военнопленных.

К этому  присоединялась разъяснительная работа посредством собственной, русской прессы.  Этим путем можно было охватить миллионы русских людей, ободрить их и дать им  новую надежду, показать общую цель, чтобы вырвать их из апатии и сплотить на  служение их собственному делу.
В первый период  отстройки (конец 1942 года) «штаб Власова» с его сотрудниками находился в  помещениях Отдела пропаганды ОКВ/ВПр. Обслуживание военнопленных и все акции с  листовками, забрасываемыми на неприятельскую сторону, поскольку они исходили от  армии, были под контролем капитана фон Гроте. (Ни один из его начальников не  знал русского языка.) В служебных помещениях ОКВ/ВПр проверялись окончательно и  все публикации на русском языке, составленные здесь же, а позже — в Дабендорфе,  — их составление было в ведении русского руководства. В Дабендорфе помещалась и  русская редакция, в которой готовились регулярные выпуски обеих русских газет —  «Заря» (для военнопленных) и «Доброволец» (для добровольцев и «хиви»).

Сотрудничество  между Отделом ОКВ/ВПр/IV и Дабендорфом, протекало, в общем, гладко и строго  придерживалось официальных рамок, установленных ОКВ и ОКХ.

Свою «другую,  гораздо более важную задачу я видел в том, чтобы дать 'в Дабендорфе, до начала  дальнейшего развития дел, прикрытие «русскому центру под руководством генерала  Власова», чтобы под крылом Дабендорфа могли зреть идеи и разрабатываться  программа русских, собираться и обучаться кадры, завязываться и расширяться  связи. Всё должно было быть готово к тому моменту, когда настанет час действий:  руководящий штаб, офицерский корпус, управление, пресса и т. д. Всё это должно  было готовиться русскими в полной тайне. Гроте, Дюрксен и я совместно  разрабатывали планы развития этого дела, на успех которого мы так надеялись.
В рамках этой,  так сказать, «подлинной задачи» мы столкнулись со многими коренными проблемами.  Одной из основных была проблема правильного обращения с доверенными нам и нам  доверявшими людьми. Они пришли к нам из иного духовного мира и, в большинстве  случаев, не могли быстро освоиться в новом окружении. Несмотря на отрицание ими  сталинской системы, сказывались двадцать четыре года вдалбливания застывшего  марксистско-ленинского мировоззрения.

Из лагеря в  Вульхайде я перевел в Дабендорф руководителя тамошних курсов, барона фон дер  Роппа, немецко-балтийского антрополога. Он владел русским языком как родным, а  главное — имел более чем годичный опыт общения с советскими военнопленными.

Проблемы при  обучении пропагандистов (инспекторов), сведенных в несколько рот, возникали и  вследствие:
1. невозможности  указать слушателям курсов ясную политическую цель германского правительства в  России;
2. трудности  достать необходимые материалы и компетентных лекторов для критики и  опровержения мировоззренческой доктрины марксизма-ленинизма. Кроме  базарно-крикливых лозунгов нацистской пропаганды{20}, не было никаких  теоретических источников, так как коммунистическая литература была отобрана Гестапо  и стала недоступной.

Положение  облегчало нам то обстоятельство (нельзя его, однако, переоценивать), что на  русских производили сильное и притягательное впечатление уровень и условия  жизни в Германии. И нацистский режим стремился к тоталитарной, всеобъемлющей  власти, но она еще не достигла дьявольского совершенства сталинизма. В Третьем  рейхе всё же сохранялись какие-то основы старой государственной и общественной  структуры; еще не были задушены полностью частная инициатива и частная  собственность; еще было возможно работать и жить, не завися от государства.  Немцы еще могли высказывать свое мнение, если оно и не сходилось с официальной  догмой, могли даже, до известной степени, действовать так, как считали лучшим.  Хотя партийное давление и увеличивалось всё более ощутимо (для нас уже  нестерпимо), но эта форма несвободы в Германии оценивалась подавляющим  большинством бывших советских граждан мерками сталинского режима насилия и  поэтому воспринималась всё же как свобода. И в этом была большая разница между  нами. Как раз ведь призыв к свободе и привел русских на нашу сторону, несмотря  на многие разочарования. Я говорю сейчас об элите, не о карьеристах,  соглашателях или же просто боявшихся репрессий Сталина.

После  сталинградского поражения вера немцев в конечную победу Германии и в  техническое и моральное превосходство германской армии была подорвана, и Власов  именно в этом видел крупный шанс выступить в роли равноправного и независимого  союзника. Власов не верил больше в победу нацистской Германии. Но он верил в распад  сталинского режима по окончании войны.

В конце 1942  года для нас еще не всё было потеряно. Германские дивизии стояли глубоко на  территории Советского Союза. Хотя Сталин и бросил, с успехом, на чашу весов  войны русский патриотизм, как противовес нацистскому империализму, но не было  признаков того, что Москва решила всерьез изменить и улучшить судьбу советских  людей. Ничего не было слышно об отмене репрессий, грозивших каждому, попавшему  в немецкий плен.
Я был твердо  убежден, что мы, борясь со Сталиным и Гитлером, стояли на правильном пути. Чего  же должен был я требовать от себя самого и от моих немецких офицеров в  Дабендорфе для совместной работы с русскими? — Никакого вмешательства в русские  проблемы, никакой нацистской пропаганды, никакого выпячивания так называемого  «германского превосходства», но честный образ мыслей, товарищеское отношение,  готовность к пониманию и такт!

С благодарностью  и одновременно с гордостью я могу свидетельствовать о превосходной работе,  проделанной в Дабендорфе немецкими офицерами, унтер-офицерами и солдатами. В  равной степени это относится и к немногим верным штабным сотрудницам, с Вереной  фон Дистерло во главе — русские называли её «наша Верена», — до последнего  горького часа выполнявшим свой долг.
Немецкий штаб в  Дабендорфе состоял из ряда выдающихся людей, которые максимально облегчали  выполнение моих трудных задач, благодаря их опыту, знанию русского языка и  деловой квалификации, их умению сжиться с людьми и такту в обращении с  русскими, а также и благодаря свойствам их характера.

__________________________________________________________________ 

{17} Ostpropagandaabtellung z[ur] besonderen]  V[erwendung].

{18} Все —  участники заговора 30 июля 1944 г. — Пеp .

{19} По-немецки  — Betreuer, т. е. людей, которые заботились бы о физическом и моральном  состоянии своих соотечественников. — Пер.

{20} Могу  указать, к примеру, на фильм «Костомолка» («Die Knochenmöhle»), изображающий  стахановскую систему труда в Советском Союзе. Русские зрители не принимали этот  фильм всерьез. Они резко критиковали его за неправдоподобность содержания,  фальшивое освещение советских условий жизни, неграмотность режиссера и грубый  антисемитизм, чуждый большинству русских.
Записан

W.Schellenberg

  • Гость
Штрик-Штрикфельдт В.К. Против Сталина и Гитлера.
« Ответ #31 : 16 Сентябрь 2011, 17:13:55 »

Воззвание  Смоленского комитета



Между тем,  различные события внушили нам новые надежды.

Доктор Отто  Бройтигам, связной офицер от Восточного министерства в ОКХ, постоянно настаивал  на изменении германской политики в России. Вполне вероятно, что по его  настоянию Розенберг решился на попытку обсудить политические мероприятия,  которых требовало военное руководство для облегчения положения войск на фронте.  В конференции, состоявшейся 18 декабря 1942 года, участвовали многие генералы и  офицеры из ОКХ, а также военачальники фронтов и тыловых областей.
Генерал фон  Шенкендорф, полковники фон Альтенштадт, фон Треско и другие офицеры  подчеркивали на этой конференции плачевные последствия существующих  политических установок, касающихся ведения войны, и неверного отношения к  населению. Они требовали уравнения добровольцев в правах с военнослужащими  германской армии. Генерал фон Шенкендорф выразил мнение многих, сказав  Розенбергу, что, очевидно, фюрера по этому комплексу вопросов снабжали неверной  информацией.

Эта конференция  Розенберга и просочившиеся после нее сообщения, что на главного идеолога  национал-социализма произвели большое впечатление аргументы военных  руководителей и он обещал настаивать перед Гитлером на коренном изменении  восточной политики, побудили к действиям не только наш «клуб» в генштабе, но и  многие крупные штабы, тем более, что во фронтовых частях всё шире  распространялось убеждение в невозможности вести дальше войну без участия  русских.

За этой  конференцией последовал поток меморандумов к разного рода распоряжений, причем,  к нашему удовлетворению, зачастую независимо от нашей работы. Полковник Мартин  показал мне и Власову составленный совсем в новом духе приказ фельдмаршала фон  Манштейна о лояльном отношении к русским и украинским рабочим в подчиненных его  штабу предприятиях в России и в Германии. Генерал Штапф, начальник штаба  управления экономики и вооружения ОКВ, встретился с Власовым, а потом издал  категорический приказ о хорошем отношении к восточным рабочим в сфере его  управления. Наконец, Гелен составил в Генеральном штабе докладную записку о  партизанской проблеме. (Он вызвал тогда меня в штаб, и я почти всю ночь читал  ее.) В ней он требовал использования существующих уже отрядов из местных  жителей и, как предпосылки для этого, радикальной перестройки всех наших  взаимоотношений с русскими. (При этом он основывался на моем меморандуме  «Русский человек».) Он сделал и дальнейший шаг: попросил — через меня — Власова  «как союзника» дать ему заключение о партизанской проблеме и об общем военном  положении Советского Союза.
В глазах Власова  и его штаба этот запрос Гелена был первым шагом к действительному  сотрудничеству. И штаб взялся за работу.

Эта разработка  «штаба Власова» заканчивалась, естественно, призывом русских офицеров дать  народу свободу, что сразу сняло бы вопрос о партизанской опасности. Гелен был  связан жесткими указаниями об «аполитичном» поведении офицеров, так что вывод  этот превышал его возможности, и всё остановилось на полумерах.
Несмотря на эти  неудачи, несмотря на уже ставшую известной неудачу Розенберга при его докладе  Гитлеру и вопреки отданному после этого доклада приказу Кейтеля о запрещении  военнослужащим какой-либо политической деятельности, — русские были всё же  ободрены этим потоком несогласованных, но дружных действий. Они были склонны  видеть в этом проявление общей воли к признанию их равноправными союзниками; в  то же время они удивлялись, что такие стремления можно высказывать: это, по их  словам, «под Сталиным немыслимо».

Параллельно с  этими событиями, по инициативе Рённе, произошло возрождение старого плана  деятельности «Русского Освободительного Комитета в Смоленске». В августе 1942  года штаб группы армий «Центр» одобрил этот план. По соглашению между отделами  ФХО и ОКВ/ВПр воззвание Комитета должно было быть отпечатано и сброшено на  сталинградском фронте в количестве миллиона экземпляров; в таком количестве  листовки еще не выпускались. В воззвании должны были быть ясно намечены  политические цели. Военным руководителям Красной армии, бывшим тогда в очень  трудном положении, эта листовка должна была показать путь в новое будущее, а красноармейцам  указать на бессмысленность их сопротивления. Тогда германская армия еще вела  победное наступление. Момент для политической акции казался подходящим.

Но, как мы  видели, проходили месяцы, а в политическом направлении не было достигнуто  никаких сдвигов. Я не знаю, мог ли кто-либо спустя два месяца, в ноябре 1942  года, всерьез верить в признание «Русского Освободительного Комитета»  нацистским правительством.
Однако Гроте не  сдавался. Он разработал схему, по которой можно было бы действовать в случае признания  Русского Комитета, в случае же задержки его — пропагандным успехом поставить  германское руководство перед свершившимся фактом. В свое время он получил  разрешение на издание листовки с 13-ю пунктами, включавшими политическую  программу, но не накладывающую никаких обязательств на германское  правительство. Поэтому на публикацию этих 13-ти пунктов Гроте не требовалось  сейчас разрешения. Если эта программа будет подписана Смоленской группой и  Власовым, в успехе листовки можно не сомневаться.

Рённе торопил из  ОКХ в Лётцене провести как можно скорее листовочную акцию в районе Сталинграда.  За это время положение на сталинградском фронте изменилось в худшую для нас  сторону и уже вырисовывалась роковая судьба этого участка военных действий.

Обнаружилось,  однако, что нельзя было дать Смоленской группе подписать воззвание, иначе такое  образование «Русского Освободительного Комитета» было бы уже политическим актом  (а они были запрещены армии). Власов же и сотрудники его штаба поначалу наотрез  отказались участвовать в этой акции Гроте из-за расплывчатости документа. Было  лишь одно-единственное исключение: особенно опытный, с точки зрения политики и  тактики, Зыков поддержал мысль Гроте о том, чтобы поставить германское  правительство перед свершившимся фактом, то есть начать уже говорить от имени  Русского Освободительного Движения. Он утверждал: «Дайте только чертёнку  выскочить из бутылки, а он уж сработает».

В конце концов,  Власов дал свое согласие, сказав при этом:
— Вы все как тот  человек в суровую зиму, который отказывается купить мех, потому что боится вшей  в нем. Вы дрожите и мерзнете. Я готов купить мех, носить его, а потом сбросить.
Зыков  переработал 13 пунктов, внеся туда призыв к населению. Это всё еще была  политика «малых шагов», но в данное время то был единственный новый возможный  шаг. Однако и это скромное движение вперед наткнулось на новое препятствие:  генерал Ведель, начальник ОКВ/ ВПр, несмотря на все доводы Гроте, не решался  провести запланированную акцию без согласия Восточного министерства Розенберга.  Солдату не должно вмешиваться в политику. Возможно, что он слышал о провале  попытки Розенберга повлиять на фюрера.

 Итак, листовка, столь  настоятельно требуемая ОКХ для фронта, лежала в сейфах Восточного министерства.  Верно, конечно, что акция, намеченная в августе, не имела уже значения для  военного положения в Сталинграде или на Кавказе в конце 1942 года. Но, с другой  стороны, гитлеровское утверждение, что советский военный потенциал исчерпан,  обнаружило между тем свою несостоятельность, и можно было предполагать, что  Гитлер, в конце концов, согласится на политические мероприятия, требуемые его  Генеральным штабом. Численное превосходство противника было подавляющим, и  подкреплений из Германии не хватало для пополнения огромных потерь. Может быть,  генерал Власов и Освободительная Армия давали шанс повернуть дело?

Неожиданно  счастливый случай пришел нам на помощь. В одном дружеском кругу я познакомился  с доктором Р. Он, как военный врач частей СС, имел доступ к Гиммлеру, а также и  к Розенбергу. В то же время он был одним из резких и непримиримых критиков  нацистского режима, особенно в вопросах правительственной политики в  оккупированных восточных областях. Доктор Р. пригласил Власова в начале января  1943 года к себе в гости и клеймил в его присутствии восточную политику  гитлеровской Германии с такой откровенностью, какой я не слыхивал даже среди  офицеров армии. (Доктор Р. прекрасно говорил по-русски.) Он заявил, между  прочим, что у Гитлера нет никакого представления о России и что «его следовало  бы сперва обучить России». Он пообещал Власову и мне взяться за план  листовочной акции и «разрубить этот гордиев узел».

К этому времени  усилия Гроте получить согласие Розенберга всё еще оставались безуспешными. Я  положился на доктора Р., так как он произвел на меня впечатление честного  человека с твердым характером.
В ночь на 12  января 1943 года меня неожиданно пригласили на квартиру доктора Р. Он изложил  мне свой авантюрный план в отношении листовочной акции.
— Все успехи  Третьего рейха основаны на внезапности нападения, — сказал он. — Завтра, в день  рождения Розенберга, и я намерен внезапно напасть на него с воззванием  Смоленского Комитета.
Записан

W.Schellenberg

  • Гость
Штрик-Штрикфельдт В.К. Против Сталина и Гитлера.
« Ответ #32 : 16 Сентябрь 2011, 17:15:00 »

Это заявление  доктора показалось мне хвастовством. Но утром зазвонил телефон в моем кабинете  в ОКВ/ВПр на Викториаштрассе и знакомый голос доктора Р. заговорил по-русски:
— Говорит  чёртова бабушка. Только что подписано согласие министра на печатание и  распространение воззвания. Пожалуйста, пришлите кого-нибудь забрать документ  сразу же, пока высокопоставленная персона не изменила своего решения. Это  вполне вероятно! Значит нужно действовать быстро, очень быстро!
Гроте, бывший  также и связным офицером от ОКВ/ВПр с Восточным министерством, быстро  отправился и очень скоро вернулся — с разрешением министра в кармане.

А дело было так.  Утром 12 января доктор Р. явился к министру Розенбергу, чтобы поздравить его с  днем рождения. В разговоре с глазу на глаз он упомянул, что рейхсфюрер СС (то  есть Гиммлер) интересуется Русским Освободительным Комитетом в Смоленске. Он  намекнул, что Гиммлер, судя по всему, не прочь взять на себя инициативу  основания Русского Комитета. Поэтому он, доктор Р., хотел бы получить копию  воззвания, так как он направляется в штаб Гиммлера. (Розенберг знал о связях  доктора Р. с Гиммлером и, вероятно, их переоценивал.)
Розенберг,  конечно, не хотел допустить усиления влияния Гиммлера на политику в занятых  восточных областях. И поэтому он, в присутствии доктора Р., подписал согласие  на воззвание.

Энергия Гроте  была достойна высших похвал: уже через несколько часов ротационные машины,  стоявшие наготове, отпечатали несколько миллионов листовок со «Смоленским  воззванием». Разосланы и распространены они были быстро и четко. Армия и  воздушный флот сделали свое дело. Вскоре нам сообщили, что самолеты «сбились с  курса» и, вопреки строжайшему предписанию
Розенберга,  сбросили листовки не только по ту, но и по эту сторону фронта. В Смоленске  текст воззвания был перепечатан одной из местных типографий и тоже  распространен. В других местах население размножало текст от руки.

С молниеносной  быстротой расходилось в народе известие «о новом политическом курсе». Гроте и я  хорошо знали, что никому из нас не принадлежит заслуга «сбившихся с курса»  самолетов и сброса листовок по эту сторону фронта. Но мы радовались, что идеи о  русской свободе прорвались в массы и это создало fait accompli, и что трудно  будет эти идеи задушить. (Тогда казалось, что это действительно так.)
Сухопутные и  военно-воздушные силы в течение месяцев нетерпеливо ждали, что высшее  политическое руководство примет решение в этом смысле. Теперь они хотели  использовать все возможности, без оглядки на близорукие ограничения из Берлина.  Фронтовые части сами, без нашего участия, заботились о как можно более широком  распространении воззвания. То же делали и тыловые дивизии, надеявшиеся ослабить  этим деятельность партизан. Но самым важным было то, что миллионы русских людей  обрели новую надежду.

Однако вопреки  Сталинграду и вопреки явному успеху этой политической акции, появился приказ:  воззвание Смоленского Комитета предназначено только для сбрасывания на  территории противника. Распространение его по эту сторону фронта воспрещено!  Виновные будут наказаны! Розенберг и Кейтель из страха перед Гитлером вновь  договорились между собой.
Все, что мог  делать ОКХ, — бомбардировать начальника Генерального штаба потоком донесений о  блестящих результатах воззвания; но генерал Цейтцлер, сменивший на этом посту  Гальдера, так и не добился отмены приказа.

Фронтовые  офицеры не могли понять, как мог Берлин вести такую двойную игру, как он мог  пойти на столь прозрачный и идиотский обман: если сказанное в воззвании  Освободительного Комитета не относится к населению занятых областей, тогда всё,  что говорили немцы, должно быть лишь ложью и обманом! Советская разведка в  оккупированных областях работала прекрасно. И было очевидно, что Советы широко  обыграют этот «новейший немецкий обман».

Генерал Власов  был глубоко разочарован. Он удивлялся лишь тому, что в  национал-социалистической Германии люди еще могут сами ослаблять гайки и что  «таких людей, как доктор Р., Мартин, Гроте и Штрикфельдт, не поставили к  стенке». Понятно, что его доверие к этим лицам возросло, а надежда его на  конечный успех была сильно поколеблена.
Генерал Жиленков  удовольствовался замечанием:
— К сожалению,  клубу самоубийц помочь невозможно. Жаль лишь, если нам придется погибнуть с  ними вместе.

Между тем,  однако, возникли надежды на перемену ветра в Министерстве пропаганды. По словам  полковника Мартина, официальные лица настроились на такую линию поведения:  почему не организовать Русский Освободительный Комитет, если это поможет нам? В  конце концов, не обязательно потом исполнять слишком точно все обещания.
Зыков и Жиленков  сразу посмотрели в корень. Так действовал бы Сталин: «Давай обещания; потом  посмотрим, насколько нужно их выполнять».
— Суть дела,  однако, в том, — сказал Жиленков, — кто будет сильнее к тому времени.
Зыков никогда не  говорил так открыто. Он был склонен держать свои мысли при себе. Но оба  посчитали, что в Министерстве пропаганды сидят неплохие провидцы. Они считают:  выпусти кота из мешка, пока это полезно, а потом его можно и утопить.
— В том случае,  — заметил Жиленков, — если кот растеряется, и его удастся поймать.
Из слов Мартина  можно было понять, хотя он прямо этого и не говорил, что сам Геббельс был  заинтересован в Смоленском воззвании.

Примерно в то же  время меня посетил один чиновник Министерства пропаганды, балтийский немец,  ранее горячий поклонник национал-социализма, ныне прозревший. Он сообщил, что  Геббельс решил убедить Гитлера в необходимости радикального изменения восточной  политики. Геббельс намерен настаивать на обнародовании»прокламации фюрера» к  «восточным народам», на базе новых взаимоотношений между рейхом и этими  народами (в общих чертах совпадавших с установками нашего круга друзей). По  словам моего собеседника, Геббельс заявил, что эта декларация новых принципов  должна предшествовать всем другим шагам и проложить путь к решению всех  проблем, как-то: организация национальных комитетов, органов самоуправления,  экономического сотрудничества, создание добровольческих вооруженных частей,  мероприятия по борьбе с партизанами и т. д.
Геббельс был,  конечно, прав, если даже он рассматривал вопрос не с высшей, европейской точки  зрения, а имел в виду лишь предотвращение опасности, нависшей над гитлеровским  рейхом.

Наш новый друг  заметил:
— Хотя Геббельс  и говорит всё еще о «восточных народах», но это уже большой шаг вперед, если  ближайший сотрудник фюрера решился на столь явное изменение политического курса  в России.
Это был,  действительно, шаг вперед; это было то, на что надеялись офицеры в Генеральном  штабе, на что надеялся Власов. Если это не было уже слишком поздно.
Однако через  несколько недель мы услышали, что Геббельс встретил решительный отпор то ли со  стороны своего коллеги Розенберга, то ли со стороны самого Гитлера. Мы так и не  узнали подробностей.
Подготовленная  при содействии полковника Мартина и уже намеченная встреча Геббельса с Власовым  была отложена до дальнейших времен{21}.

_________________________________________________________________ 

{21} Стоит  отметить, что в начале 1945 г., после официального признания КОНРа, Власов и  Жиленков были все же у Геббельса. Об этом посещении несколько месяцев спустя  мне рассказывал Жиленков, когда мы вместе сидели в американском плену. Геббельс  был очень любезен и заявил, что он с самого начала выступал за Русское  Освободительное Движение. А потом прибавил, что всегда ведь можно было бы его  распустить, если бы члены его вздумали повернуть против Третьего рейха.  Жиленков как бы резко изменил тему разговора и спросил Геббельса, кто открыл  Америку? И терпеливо ждал, пока Геббельс не сказал, что Колумб. — Да, — сказал  тогда Жиленков, — Колумб открыл Америку. И Америка существует. А попробуйте,  господин министр, теперь закрыть Америку? То же и с Русским Освободительным  Движением. — Геббельс улыбнулся. Времена изменились.
Записан

W.Schellenberg

  • Гость
Штрик-Штрикфельдт В.К. Против Сталина и Гитлера.
« Ответ #33 : 16 Сентябрь 2011, 17:15:53 »

Дабендорф  и русские добровольцы


Поражение под  Сталинградом вызвало у многих наших русских друзей чувство подавленности и  раздвоенности. Многие недели они уже следили за развитием событий, сравнивая противоречивые  немецкие и советские сообщения.

Я еще вижу их,  столпившихся при изучении карт. Зыков вновь первый заговорил:
— Как русские,  мы должны были бы радоваться русской победе. Но как русские борцы за свободу мы  этого не можем. Ведь каждая победа Красной армии означает усиление сталинского  террора и дальнейшее закабаление русского народа на неопределенное время. Удар,  нанесенный 6-ой германской армии, косвенно нанесен и нам.
Власов,  молчавший до сих пор, сказал фразу, которая позднее стала как бы лозунгом:
— Россия — наша.  Я имею в виду, — продолжал он, — свободную Россию, Россию, о которой мечтает  наш народ, — не под сталинским ярмом, а ту, что на нашей стороне, борцов за  свободу.

* * *

И снова мы были  в сфере «малых шагов». Нашей непосредственной задачей было сейчас развивать то,  что мы начали в Дабендорфе.
Как и раньше,  приходилось бороться с разного рода запретами. Запрещено было употреблять слова  «Россия» и «русский». Под запрет попала и Волга, как «русская река», о которой  поется в народной песне. Вместо «русская река» в текст было вставлено «мощная  река». Немецкие власти воображали, очевидно, что русские будут петь свои песни  с навязанным им текстом!

Живо помню  совещание в Отделе пропаганды ОКВ/ВПр, созванное для решения вопроса, как  следует дальше называть русских солдат в германской армии. Наименование «хиви»  было унизительно и непереводимо на русский язык. Граф Штауфенберг специально  заехал в Берлин, по дороге к своему новому месту службы — в Африке. Я  представлял Отдел ФХО. Присутствовали представители ОКВ, Министерства  пропаганды и Восточного министерства. Не могу припомнить, был ли также  представитель генерала восточных войск.
Штауфенберг  требовал перейти к точному термину «доброволец» («Freiwilliger»). Против этого  возражали представители Восточного министерства и Министерства пропаганды.  Споры затянулись до бесконечности. Наконец, Мартин сказал с сарказмом:
— Хорошо,  издадим приказ ОКВ, оповещающий все воинские части и всё русское население, что  воюющих в наших рядах русских солдат следует называть, письменно и устно,  «Иванами», что будет соответствовать, примерно немецкому “Фрицу”. Последнее  только для разъяснения термина немецкому составу частей, — добавил он со  смехом.

Представители  министерства, наконец, сдались. Определение «доброволец» («Freiwilliger») было  отвоевано. Так же стала называться и новая русская газета для добровольцев.
Мне было стыдно  докладывать Власову подробности этого обсуждения. Я только сказал ему, что  название «Доброволец» для намеченной нами газеты для добровольческих русских  частей принято.

* * *

Вскоре русские  редакции были настолько укомплектованы, что смогли выйти первые номера уже  упомянутых мною газет: «Доброволец» — для русских воинских частей, и «Заря» —  для русских военнопленных. Главным редактором стал М. А. Зыков, его  заместителем — украинец Николай Васильевич Ковальчук.

Хотя еще  оставался в силе запрет публиковать по эту сторону фронта воззвание Смоленского  Комитета, находчивый Зыков быстро придумал выход из положения: можно было  ссылаться на его содержание как на «общеизвестное» или говорить: «сообразно  общей линии Освободительного Комитета...» Обе газеты писали, что они борются не  за Германию, а за свободу своих соотечественников. Они не замалчивали тяжелой  судьбы военнопленных, но открывали возможности лучшего будущего и возвращения  на родину, освобожденную от террора. Они звали не к ненависти, а к примирению,  несмотря на все перенесенные страдания.
Будущим  поколениям трудно будет понять, как это немцы, в жестокой войне против Сталина,  старались подавить освободительное движение, которого так боялся Сталин.

Цензурные  предписания для обоих органов печати были достаточно «либерально» намечены  Гроте — немецким «главным цензором». Содержание газет могло носить  патриотический характер, но нельзя было давать какие-либо конкретные  политические обещания. Исключались «великорусские амбиции, учитывая наличие  национальных меньшинств». Гроте приходилось тонко лавировать. Немецкий член  редакции Вернер Борман был вынужден почти ежедневно вычеркивать целые абзацы из  статей своих русских коллег, как «чересчур патриотические», но так, чтобы  творческий порыв их не иссякал. Борман сидел меж двух огней. Его немецкие  начальники всё время находили что-то либо слишком прорусским, либо слишком  шовинистическим, а иногда и бесцветным или непонятным. Но постепенно газеты  стали хорошо выполнять свои функции. Справляясь предварительно в цензуре на  Викториаштрассе, русские избегали цензурного карандаша и, умело лавируя, в  высокой степени овладели искусством эзоповского языка. Обе русские газеты  выходили дважды в неделю. Их немецкий редактор Борман добился того, что,  несмотря на воздушные бомбардировки и цензуру, вплоть до ноября 1944 года в  выходе обоих органов не было ни единого перерыва.

Помимо  обслуживания самих русских, обе газеты выполняли и другую важную задачу всюду,  где немцам приходилось иметь дело с русскими людьми. Гроте пришла блестящая  мысль прилагать к газетам сокращенный пересказ содержания на немецком языке —  «для информации немецкого кадрового состава». Краткий немецкий текст читали  немецкие офицеры и солдаты, как на фронте, так и в лагерях военнопленных. И те  из них, кто до сих пор этого еще не знал, узнавали, что русский — никакой не  «унтерменш», а такой же человек. «Хорошему немцу» говорила это теперь не только  его совесть, но и само верховное командование, да еще «по служебной линии». Без  сомнения, эти приложения помогли облегчить участь многих тысяч советских людей.

Со стороны  национал-социалистических властей — поскольку и Восточное министерство, и  Министерство пропаганды, и даже СД пытались добиться влияния на русские газеты  — от времени до времени высказывалось осуждение тому, что газеты совершенно не  пропагандируют антисемитизма или даже (как говорилось в одном из протестов) «не  ведут антисемитской воспитательной работы». Бернеру Борману всё труднее было  отбиваться от этих обвинений.

И опять-таки  Зыков нашел выход из положения:
— Хорошо, —  сказал он мне, — мы включим антисемитские материалы в «Доброволец» и в «Зарю».  Мы будем брать их из немецких газет, например, под заголовком: «Фёлкишер  беобахтер» пишет — двоеточие. Наши читатели сразу поймут, что эта заметка идет  в нагрузку. Советский человек научен читать между строк!
Зыков нашел  патентованное решение, и оно себя оправдало.

Но работа в  Дабендорфе велась с большим успехом не только в области прессы.
Русским  руководителем учебной части Власов назначил сперва пожилого, с несколько  сангвиническим темпераментом, генерала Ивана Алексеевича Благовещенского.  Вскоре его заменил умный, осмотрительный и энергичный генерал Федор Иванович  Трухин. Трухин был русским и европейцем. Он был корректным человеком и  способным генштабистом.
Власов, Малышкин  и Трухин подбирали инструкторов и учителей, будущих дивизионных и полковых  командиров и других старших офицеров. Одновременно был подобран  административный персонал. Таким образом, создавался резерв, из которого можно  было бы черпать руководителей, когда и если понадобится.
« Последнее редактирование: 17 Сентябрь 2011, 11:45:44 от W.Schellenberg »
Записан

W.Schellenberg

  • Гость
Штрик-Штрикфельдт В.К. Против Сталина и Гитлера.
« Ответ #34 : 17 Сентябрь 2011, 11:48:53 »

Первоочередной  задачей было наладить обучение инспекторов для лагерей военнопленных и  находящихся на фронте добровольцев. Всё это, как я уже говорил, было чисто  русским делом, в которое мы, по соглашению с Власовым и Малышкиным, не хотели  вмешиваться. Но всё в целом должно ведь было функционировать как бы в немецком  обрамлении. И тут возникли трудности. Деллингсхаузен должен был постоянно иметь  дело с немецкими властями, так как его обязанностью была координация всех  мероприятий русского руководства и немецких учреждений. Я сам, как и прежде,  был часто в разъездах между ОКВ в Берлине и ОКХ в Мауэрвальде. Приходилось  решать политические задачи и координировать действия. Гелен, Рённе и  Штауфенберг, как и его преемник Кламмрот, постоянно посильно помогали нам.  Между тем, пришлось учитывать мнение еще одной, новой контрольной инстанции —  бюро «генерала восточных войск».

Когда была  разработана русская учебная программа и доклады лежали перед нами в готовом  виде, мы столкнулись с серьезными трудностями. Мы, оказывается, снова опередили  события.
Темы и тезисы  курсовой программы не вызвали возражений, но содержание материалов, а главное  тон изложения обнаруживали большие расхождения во взглядах русских и  представителей министерства Розенберга, а также генерала восточных войск.
Немецкий  руководитель учебной части барон фон дер Ропп уже имел подобный опыт по лагерю  в Вульхайде. Мне было ясно, что мы ни в коем случае не должны сейчас обострять  отношений ни с Восточным министерством, ни с Министерством пропаганды, тем  более, что генерал Ведель (ОКВ) отказался взять на себя ответственность. Ведель  лишь «рекомендовал» привлечь оба указанных министерства к утверждению учебных  программ.

Быстро  решившись, я поехал в ОКХ. Рённе поручил дело «клубу», и в течение десяти дней  представленные русскими учебные программы были утверждены. Так дело обошлось  без запроса обоих министерств. А что излагали русские лекторы своим слушателям  в ходе учебных занятий — все равно было статьей особой. Русские хотели и могли  толковать свои проблемы лишь на свой собственный лад. Это было дело Федора  Ивановича Трухина и ответственного за политическую часть нашей программы  Александра Николаевича Зайцева. Кстати, с Трухиным и Зайцевым в Дабендорф  прибыли и другие представители активной русской эмигрантской организации НТС,  членский состав которой пополнился за счёт притока бывших советских граждан.  Эта организация оказывала большое влияние на идейное направление в борьбе  против Сталина. Как я уже говорил, начальство меня предостерегало от НТС, но  Гроте и я видели впереди большую цель, и оба мы познакомились с прекрасными  людьми из НТС. Так как и Власов дал свое благословение, мы, на свою  ответственность, игнорировали предупреждение. Мы ни разу не пожалели об этом.

НТС следовал  политическому курсу среднему между либерализмом и умеренным дирижизмом.  Руководство НТС, мировоззренчески принимая взгляды русских философов Бердяева,  Лосского и Франка и опираясь также на разработанный Генрихом Пешем (он исходил  из католического социального учения) солидаризм, искало новых форм организации  общественного и экономического порядка, отвечавших политическим требованиям  новой, свободной России.

Хотя с нашей  точки зрения, НТС и был организацией старых эмигрантов, но члены его, с ясным  пониманием реальной обстановки, сразу же начали совместную работу с людьми из  Советского Союза. Именно это Роппу, Гроте и мне казалось решающим. Далее, важно  было и то, что НТС, по собственной инициативе, уже начал свою деятельность в  занятых областях, в лагерях восточных рабочих и в различных центрах русской  жизни, следовательно там, куда мы еще не могли проникнуть. Эта деятельность, по  дошедшим до нас сведениям, была свободна от какой-либо связанности  иерархическим подчинением, самоотверженной и жертвенной. Далее, то, что такие  люди, как Трухин и доцент Зайцев, с одной стороны, и Зыков (антисталинец, но  марксист) — с другой, несмотря на ряд противоречий во взглядах, бок о бок  работали для осуществления общей огромной задачи, было признаком политической  мудрости и терпимости{22}. Пражский манифест 1944 года носят явный отпечаток  этой совместной работы.

Примерно 5000  курсантов прошли через школу Трухина и Зайцева в Дабендорфе.

В то время как  группа генералов, ответственных за политику и административную деятельность  была на виду, люди вроде доцента Зайцева, Штифанова и ряда других, вели работу  против марксизма и отвоевывали сердца. Так, Зайцев, блестящий оратор, открыто  говорил своим слушателям, что он борется за Россию и отнюдь не пронемецки  настроен. Тотчас же поднялась бессовестная клеветническая кампания против этого  безупречно честного человека.
— Послушайте,  Вильфрид Карлович, — возразил он мне на мои призывы к осторожности, — эти люди  голодали, их били, они страдали от скверного отношения к ним немцев. Неужели вы  серьезно думаете, что я завоюю их доверие, если теперь стану ни с того, ни с  сего говорить им, что немцы — ангелы? Нет, я должен откровенно говорить обо  всем этом. Тогда потом, может быть, я смогу создать иную атмосферу, достичь тех  отношений доверия, которые создались между мною и вами, дорогой Вильфрид  Карлович. Только если это будет достигнуто, можно надеяться, что они  действительно пойдут с нами.

Но для немцев,  не понимавших чувств других людей, такой путь казался слишком сложным. Они  предпочитали тех русских, которые им поддакивали.
В очень трудном  положении находился и немецкий советник по учебной части барон Георгий  Васильевич фон дер Ропп: ему приходилось «ограждать» дабендорфскую учебную  программу от разных немецких ведомств и в то же время предоставлять свободу  действий русским. Но Ропп был не только умницей и искусным дипломатом, но и  человеком не робкого десятка. Он принял на себя ответственность и нес ее до тех  пор, пока наша помощь русским была нужна.

Курсантские  составы заполнялись добровольцами с восточного фронта и добровольцами,  отпущенными из лагерей военнопленных. Сразу же посыпалось множество вопросов,  решать которые надо было в самом спешном порядке: формула присяги, флаг,  национальные цвета, формы, знаки различия, знаки отличия, снабжение, оплата,  военные билеты. Для всего этого не было ни инструкций, ни образцов.
Каждая  германская воинская часть устраивалась со своим русским, украинским и другим  «вспомогательным персоналом»-по своему усмотрению. Русские пленные часто  выдавали себя за украинцев, так как установили, что это выгоднее. Поэтому  вместо отбора лучших зачастую происходил набор наиболее способных  приспособляться.
Записан

W.Schellenberg

  • Гость
Штрик-Штрикфельдт В.К. Против Сталина и Гитлера.
« Ответ #35 : 17 Сентябрь 2011, 11:51:01 »

В Дабендорфе  находилось русское руководство и духовный центр Русского Освободительного  Движения, а в Лётцене (Восточная Пруссия) — новое учреждение генерала восточных  войск, подчиненного ОКХ, созданное Лишь для того, чтобы в рамках «германской  организации» охватить всех «хиви» и. добровольцев и стараться решить все  перечисленные выше вопросы.
Нашей самой  главной задачей было, следовательно, согласовывать желания и нужды русского  руководства в Дабендорфе с административными задачами генерала восточных войск,  с тем, чтобы в целом достичь возможно большей пользы для общего дела. Поэтому  мне приходилось большую часть моего времени проводить в Мауэрвальде и Лётцене.

Рённе предложил  ОКХ возложить попечение над добровольцами на своего бывшего дивизионного  командира генерал-майора Гельмиха. Гельмих и был назначен генералом восточных  войск{23}.
Понятие  «восточный» для русских имело иной смысл, чем для немцев. Мы знали, что уже  ненавистный им нацистский значок «Ost» и русские и украинцы расценивали, как  дискриминацию; этим значком метились «унтерменши». Понятие «Ost» игнорировало,  кроме того, все национальные различия. До сих пор русских всегда оттирали; и  теперь они чувствовали себя задетыми сильнее других. Генерал восточных войск  Гельмих сразу этого изменить не мог. Так он с самого начала попал в фальшивое  положение «германского командующего всеми наемниками с Востока».
Были у него и  еще большие трудности: как мог он отвечать за надежность и боеспособность  войска, офицерам и солдатам которого он не мог даже сказать — за что они  борются?

Генерал Гельмих,  как и большинство его офицеров, не говорил по-русски. Для решения стоявших  перед ними всеми сложных задач они располагали всего лишь доброй волей. Даже  немцы из России и балтийцы при встречах с советскими людьми должны были переучиваться.  Как же было трудно этим немецким офицерам, для которых язык и история,  психология и стремления чужого народа были закрытой книгой! Мы в Дабендорфе  заведовать отделом кадров полностью поручили русским. Не хотел бы я оказаться  на месте немецкого начальника кадров при генерале восточных войск, тем более,  что русские его сотрудники, на которых он должен был опираться, были не все из  лучших. Иные среди них — соглашатели — в своем назначении усматривали личные  шансы для продвижения, особенно когда они видели, что между учреждением их  немецкого генерала и Дабендорфом существуют немалые расхождения во взглядах.

Генерал Гельмих  взялся за свое новое задание со рвением и оптимизмом. Он ничего не знал о  русских, но он отлично понимал, что невозможно сделать хороших солдат из людей,  не знающих, за что они дерутся, и видящих страдания своих соотечественников в  лагерях военнопленных и восточных рабочих. Он выступал перед своим военным  начальством, а также перед Розенбергом и Геббельсом в пользу разумных решений,  чтобы создать приемлемую основу для своей работы. Единственное, чего он  добился, это репутации «политического генерала».

«Чего хочет этот  'политиканствующий генерал'?» — спрашивали в ОКВ и в берлинских министерствах.  Гельмиха успокаивали или отказывали ему. Но он искренне верил в свою миссию,  если даже и понимал ее лишь в духе германской задачи.
Личное отношение  Гельмиха к генералу Власову было простым и солдатски искренним. Под Москвой они  стояли как противники друг против друга. Гельмих командовал тогда 23-ей  дивизией. Теперь, в Берлине, они впервые лично встретились. Я был при этой  встрече. Власов начал с резкой критики наименования «восточные войска», сказав,  что он не может понять, как немцы, обычно достаточно интеллигентные, могут в  такой степени быть поражены слепотой.
— Причина, я  думаю, — сказал он, — в том, что эгоизм убивает не только сердце, но и  рассудок!

Потом Власов  стал настаивать на выделении русских подразделений из немецких воинских частей  и на их, по возможности, быстром сведении в национальные русские дивизии. Это  то, что, может быть, еще сможет нанести Сталину смертельный удар.
— У нас очень  мало времени, — продолжал он, — может быть, уже и поздно, но мы должны сделать,  что возможно, — вы и я! Гельмих согласился с этим. Он заявил, что он сделал всё  от него зависящее, чтобы изменить наименование «восточные войска» на  «добровольцы». Но подчинение добровольцев русскому главному командованию — дело  политики. Тут решают политики. Он ничего сделать не может. Его задача — сперва  учесть всех добровольцев, а затем заботиться о том, чтобы они, как каждый  германский солдат, получали свое жалование и были приравнены в правах к  немецким военнослужащим. Это их право, — если ожидать, что они будут драться.

Гельмих и Власов  говорили на разных языках, стремясь к различным целям. Но Власов понял, что  нельзя было приступать ко второй фазе развития, к которой он стремился, до  первой, намеченной для себя Гельмихом.
— И когда  думаете вы закончить учёт и снаряжение всех добровольцев? — спросил Власов.
На этот вопрос  Гельмих не мог ответить ничего определенного. Он сказал; что, несмотря на все  свои усилия, не может получить от командиров немецких частей достоверных цифр  об имеющихся у них «хиви». Пополнения из Германии, в данное время, практически  прекратились, и каждый немецкий командир боялся ослабления своей части, если у  него отберут «хиви».
Власов видел в  этом важное, возможно даже решающее, препятствие.

Чтобы скрыть  свою досаду, Власов, как всегда в подобных случаях, ударился в пафос и заявил,  что он «всё равно не возлагает никаких надежд на наемников, состоящих на  немецкой службе». Может быть, ему могли бы дать возможность формировать  Освободительную Армию из тех, кто и сегодня еще каждый день переходит на эту  сторону фронта. Гельмих отклонил эту просьбу, сказав, что такое решение  превышает его полномочия.
На этом разговор  был окончен. И никогда впоследствии беседы Власова с Гельмихом не были столь  откровенными.

Само собой  разумеется, что Гельмих доложил начальству о разговоре с Власовым, и ему было  дано понять,, что Власов должен пока что ограничиваться ролью «пропагандной  фигуры для солдат Красной армии»; его личность для «хиви» должна выставляться  лишь в «необходимой» мере.
Какие следствия  вытекали из этого для Власова?
Он узнал об  искренних стараниях Гельмиха, почувствовал и границы, поставленные генералу  восточных войск. Он колебался и обдумывал: не уклониться ли ему от борьбы?
И только после  совещания со своими друзьями он, в конце концов, решил остаться на своем посту.

Гельмих, со  своей стороны, убедился, что он стоит перед непреодолимыми препятствиями. Его  прямолинейные усилия называли «кривыми путями политиканствующего генерала». Он  прекратил борьбу и ограничивался с тех пор выполнением своего солдатского  долга. После того, как добровольцы были теперь официально признаны, встал  вопрос о формуле присяги. Русские и добровольцы других национальностей, по  нашему мнению, не должны были, да и не хотели присягать Третьему рейху. Сошлись  на том, что присяга должна приноситься своему «свободному народу и Родине». Но  Розенберг требовал одновременно и присяги на верность Гитлеру. Русские  спрашивали: «Почему такое требование не ставится румынам, итальянцам, венграм и  другим свободным союзникам?»
Записан

W.Schellenberg

  • Гость
Штрик-Штрикфельдт В.К. Против Сталина и Гитлера.
« Ответ #36 : 17 Сентябрь 2011, 11:52:25 »

Власов и его  офицеры вообще отказались приносить присягу на верность «вождю немцев». «Какая  неслыханная дерзость!» — говорили не только национал-социалисты, но, к  сожалению, и некоторые офицеры, чье мышление не шло дальше границ собственного  государства. У меня лично были резкие стычки в штабе генерала восточных войск.
Но, в конце  концов, более гибкие русские нашли, при поддержке Гроте, «переходную  формулировку», как они её называли, содержавшую мнения обеих сторон: русские  должны были присягать на верность русскому народу (другие национальности —  соответственно своим народам). В то же время все добровольцы скрепляли присягой  подчинение «Гитлеру как верховному главнокомандующему всех антибольшевистских  вооруженных сил». Само собою разумеется, не все могли примириться и с такой  формулировкой, и многие русские офицеры из лагеря Дабендорф предпочли  возвратиться в лагеря военнопленных.

Новая формула  присяги была неожиданно быстро одобрена Розенбергом. Как мне впоследствии  рассказывал сотрудник Восточного министерства доктор фон Кнюпфер, министр лишь  немного подумал, когда текст был ему предъявлен, а затем дал согласие и назвал  новую формулу присяги разумной и вполне приемлемой. Но позже генерал восточных  войск (по указанию сверху?) изъял формулу присяги. Все уже находившиеся в  обращении воинские книжки, содержавшие этот текст, были отобраны (в тексте  говорилось о «свободной родине»). Хотя маловероятно, чтобы Гитлер когда-либо  видел образчик воинской книжки, считалось, что он безусловно был бы против  «свободной родины для русских и украинцев». Предрешение этого вопроса в  воинской книжке, следовательно, могло стоить головы инициаторам дела. Розенберг  молчал!
Эпизод этот  вызвал новую волну недоверия к немцам, но в ОКВ предпочли игнорировать этот  факт.

Постепенно все  так называемые «национальные воинские части» в составе немецкой армии получили  значки с национальными цветами своих народов. Только самому большому народу —  русским — было в этом отказано. Этот вопрос настоятельно требовал своего  решения. Но и тут возникли трудности. Исторические русские национальные цвета —  белый-синий-красный — были под запретом. Предложения разрабатывались как в  Дабендорфе, так и в штабе генерала восточных войск. Дабендорфские проекты на  90% содержали бело-сине-красные цвета. Один проект соответствовал даже бывшему  флагу дома Романовых.
Розенберг сам с  интересом занимался вопросом о флаге. Романовский флаг с орлом и  бело-сине-красные цвета были им, разумеется, отвергнуты. Напротив, Розенбергу  понравился синий Андреевский крест на белом фоне, задуманный в виде небольшого  щитка на красном знамени. Лишь обилие красного не понравилось министру, и он  предложил свести красный цвет до узкого обрамления белого поля с синим  Андреевским крестом. Гроте был доволен и, будучи в Дабендорфе, особо поздравил  Малышкина, подготовившего со своими офицерами проект.

Таким образом,  национальные цвета в сочетании с Андреевским крестом были отвоеваны. Когда  генерал Гельмих приехал в Берлин со своими проектами, решение уже было  вынесено. Это обрадовало — Гельмиха, так как его штаб, конечно, придерживался  распоряжения о запрете цветов, и Гельмих сам признал, что навряд ли его проекты  были бы для русских приемлемы.
От специального  сукна для обмундирования пришлось отказаться, поскольку изготовление его  практически было немыслимо, как из соображений времени, так и из-за недостатка  материалов. Русские добровольцы были разочарованы тем, что им придется  по-прежнему носить немецкую защитного цвета форму: от немецких военнослужащих  их отличали теперь лишь широкие русские погоны. Но на практике это имело и свои  преимущества, так как солдаты видели в русских, в их же форме, товарищей по  оружию, а немецкое гражданское население просто не отличало их от своих.

Когда позже  высшие русские офицеры получили право{24} носить также немецкие погоны, это  подчеркнуло внешне их равное с немцами положение.
Учебный лагерь  Дабендорф было не узнать, когда в назначенный день выстроились русские  добровольцы, почти все в одинаковой форме и со своим национальным значком, и  Власов, в сопровождении своих генералов, принимал парад.
В своей речи  Власов обрисовал страдный путь закабаленного русского народа. Он просил людей  забыть страдания, причиненные им немцами, так как «без прощения не может быть  мира и будущности ни для каждого в отдельности, ни для народов».
Власов говорил  просто и с полнейшей откровенностью. Он ничего не скрывал и никого не щадил.  Люди ловили каждое его слово! Впервые рядом с немецким флагом над лагерем  развевался синий Андреевский крест на белом полотнище.

Гельмих тоже  обратился с речью к добровольцам, приветствуя их как товарищей по оружию, «как  честных товарищей по оружию в борьбе за будущее Германии». Немецкий  офицер-переводчик, не колеблясь, перевел: «в борьбе за будущее русского  народа». Когда Гельмиху после рассказали об этом самовольстве переводчика, он  тепло поблагодарил его и добавил:
— Там, где  встречаются два мира, нужно многое пересмотреть! Я еще не вполне преуспел в  этом.

Ведель и многие  другие представители генералитета и генерального штаба посещали Дабендорф по  случаю подобных торжеств, но также и без особого повода. Таким образом устанавливались  некоторые личные контакты, и этим облегчалась наша работа «посредников» между  двумя мирами.
Германская  пресса, как и прежде, молчала обо всем, так волновавшем русских добровольцев.  Известный писатель Эрих-Эдвин Двингер, однако, еще до основания Дабендорфа стал  защитником Русского Освободительного Движения. Он распространил ряд  меморандумов, нашедших отклик и в таких кругах, к которым у нас не было  доступа. Мужественно выступал, вместе с Двингером, и Гюнтер Кауфман, издатель  широко распространенного национал-социалистического юношеского журнала. Оба  подверглись неприятностям, а Двингер чуть не попал под суд и ему было запрещено  печататься. Но он с еще большим усердием стал вести устную пропаганду среди  крупных партийных руководителей, чтобы привлечь их к идеям Русского  Освободительного Движения. Многие из них начали теперь чутко прислушиваться,  так как, по общему мнению, «Двингер должен понимать, в чем дело».

Русская  эмигрантская газета в Париже — «Парижский вестник», много писала об  Освободительном Движении. Между ее издателем Жеребковым, редактором полковником  Пятницким и Зыковым в Дабендорфе очень скоро установился тесный контакт. Было  достигнуто соглашение об общем направлении политики и об информации для  добровольческих частей. Русская печать во Франции не была под контролем ОКВ, а  действовавшие во Франции цензурные правила давали гораздо большую свободу  высказывания и информации.

Одна швейцарская  газета опубликовала примечательную статью о Власовском движении. Предполагая,  что это движение будет теперь поддержано нацистами, газета указывала на  значение такого развития дела для хода войны на Востоке. «За что немцы берутся,  то они делают хорошо!» — писала газета «Базлер национал-цейтунг» от 7 июня 1943  года ставила, однако, вопрос: остается ли, при таком развитии событий, еще  время для осуществления планов Власова?
Конечно, Зыков  не упускал возможности обыграть в «Добровольце» и в «Заре» такие статьи,  указывая, что и за границей обратили внимание на Освободительное Движение. Это  Движение нельзя уже было замолчать, хотя немецкая пресса и не говорила о нем ни  слова.

_________________________________________________________________ 

{22} Интересно  отметить, что Трухин и Зыков поделили между собой области работы и никогда не  вмешивались в соседнюю область. Зыков вел обе газеты, а Трухин с Зайцевым и др.  вели курсы, т. е. устное, практически бесконтрольное, обучение.

{23} General der  Osttruppen. Уже само наименование этой новой должности было крайне неудачным.  Русские, украинцы, балтийцы, кавказцы, тюркские народности — все попали под  общее обозначение «восточные» («Ost»)

{24} Которым они совсем не  спешили пользоваться. А Власов сам никогда не носил немецкой формы. У него была  собственная уникальная полувоенная форма. Лекторы А. Н. Зайцев и Н. Г. Штифанов  вовсе отказались от ношения формы (и от принесения присяги) и продолжали ходить  в штатском. — Пер.
« Последнее редактирование: 17 Сентябрь 2011, 11:55:42 от W.Schellenberg »
Записан

W.Schellenberg

  • Гость
Штрик-Штрикфельдт В.К. Против Сталина и Гитлера.
« Ответ #37 : 17 Сентябрь 2011, 12:01:49 »

Поездка  Власова на средний участок фронта



Воззвание  Русского Комитета в Смоленске имело необычайный успех, в особенности на среднем  и северном участках фронта. На южном участке, вполне естественно, всё затмило  поражение под Сталинградом, но и оттуда приходили положительные отзывы. А  дивизии групп армий «Центр» и «Север» доносили о росте числа перебежчиков из  Красной армии. Но главное — у населения занятых областей России, вопреки  Сталинграду, возникли новые надежды. Очень явной была перемена настроений также  среди добровольцев и «хиви».

Гелен, Рённе и  другие офицеры Генерального штаба в ОКХ последовательно продолжали свою линию.  С Треско и Герсдорфом из штаба группы армий «Центр» они договорились о том,  чтобы Власова пригласили посетить фронт.
Население здесь  прямо-таки взывало к Смоленскому Комитету. Где был Комитет? В Смоленске никто о  нем ничего не знал. А добровольцы хотели видеть Власова!
Перебежчики  приходили с листовками и требовали зачислить их в Русскую Освободительную  Армию. Наконец, и фельдмаршал фон Клюге понял, что что-то надо делать, и  согласился на приезд Власова на средний участок фронта.

Как охотно  сопровождал бы я Власова в этой поездке, чтобы кстати повидать и старых друзей  в штабе группы армий <<Центр»! Но в начале 1943 года и Дабендорф, и  хлопоты в Берлине о приемлемой концепции в вопросе о Национальном Комитете не  позволяли мне отлучиться. Дело в том, что совершенно неожиданно, вопреки  отрицательной позиции Розенберга, вновь стал актуальным вопрос о создании  Национального Комитета Освобождения народов России. В эти недели Гроте вел  напряженнейшую борьбу, так как наше дело подошло к решительной фазе.
Я не знаю, кто  именно в Восточном министерстве был инициатором или действующими лицами этой новейшей  акции. Нельзя было объединить Лейббрандта, Кнюпфера, Бройтигама, Циммерманна и  Менде — у каждого из них была своя особая линия.
А началась эта  акция, собственно, с описанной конференции 18 декабря 1942 года, на которой  присутствовал Розенберг и группа офицеров, возглавлявшихся  генерал-квартирмейстером Вагнером.

Хотя Розенберг и  эта группа военных встретили тогда отпор со стороны Ставки фюрера, теперь,  после листовочной акции Смоленского Комитета к поражения под Сталинградом,  особенно резко встал вопрос об укреплении фронта и обеспечении безопасности тыла.  Розенберг давно уже понял,что необходимо что-то предпринять. Правда, он всё еще  был против «великорусской» установки на «единую и неделимую» Россию, но уже  склонялся допустить создание разных «национальных комитетов», включая русский  «Национальный Комитет». Он не должен был бы стоять над другими как орган «всей  России», но мог быть всё же равноправным подобным же комитетам других народов  Советского Союза. (О наших дискуссиях по этому вопросу с Власовым я скажу  позже.)
Вот почему я и  не мог поехать с Власовым.
Но Рённе и без  меня позаботился обо всем. Для сопровождения Власова он выделил офицера штаба  генерала фон Шенкендорфа, подполковника Шубута (несколько лет проработавшего в  Москве при военном атташе генерале Кёстринге), а также капитана Петерсона  (моего бывшего начальника в ФХО).

Я знал отношение  Петерсона к интересовавшим нас вопросам. И здесь я хочу привести несколько  выдержек из его отчета:
«Прежде всего, я  дал генералу Власову свой пистолет, — я не мог допустить, чтобы он ехал на  фронт без оружия.
Наш первый этап:  Белосток-Минск-Смоленск.

Отдел пропаганды  штаба группы армий «Центр», возглавляемый майором Костом, взял на себя  подготовку поездки. Всё было сделано умело и тактично, и организация поездки  была безукоризненной. Население везде оказывало восторженный прием. Собор в Смоленске  — русский театр — собрания — массовые митинги — встречи с людьми.

Большое  впечатление произвел на Власова прием у генерала фон Шенкендорфа и откровенный  разговор с этим смелым поборником общих интересов немецкого и русского народов  в борьбе против Сталина... «Замечательный человек!» — сказал Власов после  посещения Шенкендорфа{25}.

Власову пришлось  во время поездки отвечать и на острые вопросы добровольцев и представителей  населения. Например:

Вопрос: Господин  генерал, почему после воззвания Смоленского Комитета ничего не слышно об этом  Комитете и о вас лично?

Ответ: Россия  велика. Словечко «Смоленский» на листовке вы не должны принимать буквально. Но  вы же знаете, как было под Сталиным. А обо мне вы вскоре будете слышать больше  и чаще. Ведь мы только начинаем.

Вопрос : Почему  не распускают колхозы?

Ответ: Быстро  ничего не делается. Сперва надо выиграть войну, а тогда уж — земля крестьянам!

Штаб группы  армий «Центр» распорядился, чтобы Власову, для его обращения к населению, была  предоставлена радиостанция в Бобруйске.

Но за это время  на поездку Власова и на ее последствия обратили где-то внимание, вероятно, в  ОКВ. Радиообращение Власова было запрещено. Показательно, что немецкий  руководитель радиостанции не совсем примирился с запретом и по Бобруйской  радиостанции было сказано, что в данный момент в радиостудии находится почетный  гость: 'Генерал Власов совершает инспекционную поездку по освобожденным  областям и передает свои лучшие пожелания всем искренним русским патриотам...

Добираясь к разным  русским частям, мы зачастую проезжали через леса и пустынные места. Порою мы  должны были ехать в броневиках или в сопровождении отрядов добровольцев. В этих  местах действовали партизаны, о которых несколько месяцев назад не было  слышно...

В частях везде —  восторженный прием, хорошая дисциплина...

Мы посетили один  казачий полк. Большинство личного состава — бывшие красноармейцы, офицеры —  старые эмигранты. Власова поразил дух товарищества, царивший в этом полку,  несмотря на разнородность его состава.

Перед отъездом  Власова командир полка (эмигрант) задал генералу вопрос: как он относится к  эмигрантам?

Ответ Власова:  Мы все боремся — быть или не быть! Каждый, кто готов рисковать жизнью в борьбе  против Сталина, — наш союзник и товарищ, каково бы ни было его происхождение.  Но если кто-нибудь примыкает к нам из чисто личных и эгоистических побуждений,  — будь то желание получить обратно свои бывшие владения или же стремление  хорошо пожить у немцев, как некоторые из бывших красноармейцев, — то таким не  место в наших рядах.

Ответ Власова  был встречен бурными аплодисментами».

Общий вывод  Петерсона из своих впечатлений: «Теперь мы на правильном пути, который может  привести нас к политическим и военным успехам».

Власов вернулся  в Берлин в приподнятом настроении. Он впервые как свободный человек  непосредственно соприкоснулся со своими соотечественниками в занятых областях.  Всё пережитое при этом укрепило его в убеждении, что его путь верен. «Если  только не слишком поздно», — повторил он уже не в первый раз.
Вместе со своими  ближайшими сотрудниками он составил меморандум с целым рядом требований, среди  них — отказ от колониальной политики, признание Русского Освободительного  Комитета и создание Русской Освободительной Армии под русским командованием,  непредрешение вопроса о новом порядке после освобождения от сталинского режима.
Этот меморандум  был вручен Гроте в ОКВ/ВПр для передачи дальше по начальству.

Гроте уже знал,  что Розенберг вновь потерпел у Гитлера неудачу с предложением о создании  национальных комитетов, но настроенные в пользу Власова сотрудники Восточного  министерства не признавали еще себя побежденными. «Требования» Власова, из  тактических соображений переименованные капитаном Гроте в «предложения»,  последний передал генералу Веделю и снова в Восточное министерство. Там их,  очевидно, и «замариновали».

_________________________________________________________________

{25} Шенкендорф  еще весной 1942 года предлагал создать русское национальное правительство.
Записан

W.Schellenberg

  • Гость
Штрик-Штрикфельдт В.К. Против Сталина и Гитлера.
« Ответ #38 : 17 Сентябрь 2011, 12:08:10 »

Проблема  национальностей и «Открытое письмо генерала Власова»


Невозможно даже  представить список тех проблем, с которыми наши русские друзья беспрерывно к  нам обращались и которые мы так или иначе решали. Но весной 1943 года, как уже  упоминалось, вновь остро встала проблема национальностей.
Розенберг был  готов признать право на государственную независимость за украинцами (под  немецкой опекой), а кроме того, за рядом некоторых областей — право на  национальную автономию. Но не за русскими! Было ли это действительно его  последним словом?

Власов и его  штаб в меморандуме выставляли свое требование: никакого национального дробления  во время войны; все силы — на борьбу со Сталиным. Позже, заявил Власов,  национальный вопрос может быть решен на основе свободного народного  волеизъявления. Власов сам был за культурную автономию и за иные права малых  народов, как они зафиксированы в Конституции СССР. И он был совершенно  искренен, когда говорил о самоопределении народов.
Трагизм был в  том, что немцы совсем не хотели действительного самоопределения и что они не  верили в искренность Власова в этом вопросе. Для Розенберга Власов был  великороссом и поборником идеи «великой и неделимой России».

По моему  убеждению, национальные противоречия в России могли быть преодолены лишь в  рамках общеевропейского правового и государственного порядка на основах  равноправия и самоопределения.
Я пришел из мира  хозяйственников и не был достаточно компетентен, чтобы разрабатывать  соответствующие предложения. Поэтому я прибег ко мнению знающего дело человека:  посланник Вернер Дайтц, некогда бывший восторженным сторонником Адольфа  Гитлера, в начальном периоде национал-социализма разработал стройную теорию  германской внешней политики, которая базировалась на неприкосновенности и  суверенности других народов. От Дайтца я впервые услышал о «жизненном  пространстве для европейской семьи народов».

Я цитирую Вернера Дайтца:
«...Общеевропейская  польза выше националистической (шовинистической) корысти...»
«...Важно, чтобы  каждый народ располагал своим жизненным пространством. Только второочередным  является вопрос — какие государственно-правовые формы выявляются на этом  бесспорном жизненном пространстве...»
«...Правом семьи  народов заменится насилие (рах europeana)..»
«...Все народы  Европы — в том числе и русские — должны согласовывать свои нормы жизни, права и  территориальные притязания с новой общеевропейской линией...»
«...При новом  порядке необходимо учитывать производственный потенциал отдельных народов...»

Это только  отдельные и, может быть, не самые интересные мысли Дайтца. У меня сохранилось  лишь немного выдержек из меморандумов посланника Дайтца, но мне удалось  ознакомиться с некоторым частностями его программных соображений, относящихся  ко времени, когда он еще мог говорить с Гитлером о внешнеполитических и  политико-экономических проблемах.
Я постарался  передать Власову и его друзьям эти мысли. Дайтц и его сотрудники составили ряд  меморандумов и, в переводе, они были предоставлены Власову. Наиболее важные  програмные положения обсуждались затем в окружении Власова. На содержащиеся во  многих местах этих меморандумов выпады против англо-американского капитализма  или против евреев просто не обращали внимания. Русские прекрасно понимали, что  авторы должны были делать такие уступки нацизму, если хотели довести свои  тезисы до общественности. Идея же перестройки Европы в содружество народов с  одинаковыми правами нашла живой отклик у Власова и его сотрудников.

Немедленная их  реакция была: программа хороша. Но сами вы — немцы — так же далеки от ее  осуществления, как и Сталин. Европейская взаимная польза должна стоять над  соображениями националистически корыстными, а насилие должно быть заменено  правом! Но пока что вы придерживаетесь теории о «Великой Германии», не признающей  суверенности поляков, чехов, балтийских и других народов. Мы, как русские,  должны вам тогда противопоставить идею «Великой России»! Или — или: или  изображенная Дайтцем семья народов с ее крупномасштабной экономикой и с  образующими ее суверенными народами, или два больших блока — «Великая Россия» и  «Великая Германия» — с «балансированием мощи» обеих сверхдержав.

Германия могла  бы взять на себя водительство в европейском содружестве народов, — если  коренным образом изменится политика Германии и права других народов будут  признаны.
В то же самое  время, как говорит Дайтц, решающим является производственный потенциал  отдельных народов, а он может со временем перемещаться, и центр водительства  также может перейти из Берлина в Москву или даже в Прагу, а может быть, в Париж  или Рим.
Записан

W.Schellenberg

  • Гость
Штрик-Штрикфельдт В.К. Против Сталина и Гитлера.
« Ответ #39 : 17 Сентябрь 2011, 12:11:32 »

Таково было  общее направление дискуссий по внешней политике в Дабендорфе, в которых Власов  принимал живое участие. Во всяком случае, маленькая группа Власова видела  проблемы народов Европы гораздо яснее, чем правительство Третьего рейха. Она  продумывала эти проблемы до конца. Потому и мог Власов, со спокойным сознанием  превосходства, встречать подступающие к нему вопросы текущей политики. И ни в  коем случае не было оппортунизмом, когда он нередко заявлял своим немецким  партнерам:
— Вы можете  иметь то или другое! Европейскую семью народов или два больших блока! Чего вы  хотите? Оба эти пути открыты! Только путь колонизации России я отклоняю.

Вернер Дайтц  никогда не встречался с Власовым. Он сознавал свое бессилие и сказал мне  однажды» что любой придворный шут мог сказать своему королю больше, чем он  своему фюреру. Он, Вернер Дайтц, сегодня даже и не «придворный шут». Однако  Дайтц всё еще надеялся, что в один прекрасный день Гитлер образумится. А пока  что немец Дайтц стыдился встретиться с русским Власовым, после всего, что  русские выстрадали от немцев.
После войны я  узнал, что Вернер Дайтц в 1945 году покончил с собой.

* * *

Я подробно  изложил это «несовершившееся в национальном вопросе», чтобы были яснее  установки генералов Власова, Малышкина и Трухина, когда, на базе ложных  предпосылок, был основан «Комитет Освобождения Народов России».
Что касается  европейской идеи, то мне можно было бы поставить в некоторую заслугу, что в  апреле 1943 года я побудил генерала Власова опубликовать «Заявление по  национальному вопросу».

За это заявление  Власов подвергся резким нападкам, особенно со стороны некоторой части русских  эмигрантов. На немецкой стороне это важное заявление, составленное с учетом  трудного положения Германии и Западной Европы, осталось практически  незамеченным, как не было услышано и высказывание генерала Малышкина на съезде  бывших военнослужащих Красной армии в Брест-Литовске. Это заявление по  национальному вопросу было ясно. Даже руководитель Главного отдела политики  Восточного министерства доктор Лейббрандт сказал, что опубликование заявления  Власова приветствовалось бы его министром, так как им было бы выбито оружие из  рук противников генерала, видевших в нем до сих пор, лишь поборника «Великой  России». Но министр по делам Востока молчал. Программное заявление Власова не  было использовано немецкой стороной.

Как мы знаем  ныне, в мире, придуманном для себя Гитлером, не оказалось места для новой,  свободной Европы. И, поскольку нацистский режим похоронил «европейскую идею», в  окружении Власова все более распространялась идея «Великой России». И это  понятно.

Но насколько  генерал Власов и его окружение были захвачены этой «европейской идеей» видно из  открытого письма генерала, опубликованного в марте 1943 года под заглавием  «Почему я стал на путь борьбы с большевизмом» (см. Приложения).Предыстория  этого документа, в общих чертах, такова:
Распространение  Смоленского воззвания в оккупированных областях всё еще было запрещено. Это  срывало надежды всех поддерживавших Власова немцев на радикальные изменения в  политическом ведении войны. Русские, окружавшие Власова, были горько  разочарованы в своих ожиданиях. Как я уже говорил, русское население  спрашивало: где же Комитет? и что случилось с Власовым? Настроение населения  ухудшалось с недели на неделю. Отдел ОКВ/ВПр видел необходимость предпринять  что-либо.

Я не знаю, кто —  Мартин или Гроте — пришел к мысли, что запрет ведь касается формально  Смоленского комитета, а не Власова лично. Мартин нашел брешь в позиции ОКВ. Он  рассуждал так: «Если бы Власов согласился рассказать о своей жизни и своем  опыте в СССР и объяснить причины, побудившие его начать борьбу против  сталинского режима, то в инструкциях нет ничего, что можно было бы истолковать  против проведения такой русской акции».

Не помню также,  кто выразил общее мнение:
«В конце концов,  несмотря на все поражения, немцы еще занимают русскую территорию с 60–70  миллионами русских людей. Это — наши люди. Нужно вырвать их у немцев. А  военнопленные и остовцы! Только мы можем помочь им. Мы, Андрей Андреевич, —  единственная русская ячейка. Только мы одни можем сейчас поднять голос России  здесь и в нашей стране и распространять идеи свободы».

Я был полностью  согласен с ними. И добавил к этому:
— Андрей  Андреевич! Если б я был не немцем, а англичанином, вы и ваш штаб, вероятно,  жили бы в одном из лучших отелей и выполнялись бы все ваши желания. Без  сомнения, умные британцы выложили бы вам на стол не только виски и сигареты, а  и чек для вашего комитета — с многозначной цифрой фунтов стерлингов. Будьте  рады, что немцы столь порядочны, или столь глупы, что до сих пор всего этого не  сделали. Вас никто не может упрекнуть, что вы продались немцам. Ни клочка той  одежды, что на вас, вам не выдали немцы — и даже новые очки всё еще не готовы.

Он внимательно  меня выслушал, а потом сказал:
— Вы правы. Но  это не политика великой державы. Если германское правительство думает такими  методами покорить Россию и даже весь мир, — это просто смешно.

Затем Власов и  Зыков уселись вместе. Власов рассказывал, и из-под блестящего пера Зыкова  возникло знаменитое Открытое письмо, которому Власов позднее был обязан своей  большой популярностью во всех слоях населения. Место туманного Комитета заняла  одна личность. Она стала воплощением идеалов и надежд. Благодаря опубликованию  Открытого письма популярность генерала Власова выросла настолько, что в  дальнейшем Освободительное Движение Народов России стали в народе называть  Власовским движением.

В своем открытом  письме «Почему я стал на путь борьбы с большевизмом» Власов резко бичует  сталинский режим. Власов обращается к своим согражданам как крестьянский сын и  как бывший командир Красной армии. Сталин — не советская система — клеймится  как главный враг русского народа. (Здесь проступает влияние Зыкова.) Борьба  против Сталина, борьба за мир и Новую Россию — долг всех русских людей, а  антибольшевистское Освободительное Движение — их подлинное отечество. Власов  призывает своих соотечественников, в союзе с германским народом и в строю  «состоящей из равноправных и свободных народов европейской семьи» отвоевать  себе новую, счастливую Родину. Примечательно, что в этом документе, в  соответствии с принципиальной установкой Власова, говорится только о «союзе с  германским народом», но не с его тогдашним национал-социалистическим  правительством. Равным образом, в тексте нет ни одного высказывания,  указывающего на готовность Власова к компромиссу с гитлеровским режимом, в  смысле зависимости от него.

Это Открытое  письмо — доказательство того, как могут развиваться идеи бывших советских  граждан, освободившихся от власти советской среды и получивших возможность  свободно обдумать свои проблемы.
Восточное  министерство не могло ничего возразить против этой, по мнению чиновников,  «неполитической акции». Поэтому Открытое письмо могло печататься и  распространяться всюду по эту сторону фронта — в оккупированных областях, в  лагерях военнопленных, во всей русской прессе. Для информации германского  офицерства в штабах, на фронте, в комендатурах лагерей военнопленных, Гроте  приказал отпечатать немецкий перевод «Письма Власова»: его читали и  распространяли с величайшим интересом.

Действие  документа всюду было чрезвычайно сильное. Как я смог установить позже, при моих  многочисленных контактах, огромное количество немцев на крупных постах только  из этого письма узнали о Власове и даже вообще о существовании «русской  проблемы».
Записан

W.Schellenberg

  • Гость
Штрик-Штрикфельдт В.К. Против Сталина и Гитлера.
« Ответ #40 : 17 Сентябрь 2011, 12:13:00 »

Поездка  Власова в группу армий «Север» и акция «Просвет»



Прежде чем  перейти к поездке Власова на северный фронт, я хотел бы коротко остановиться на  некоторых событиях в Дабендорфе.
В феврале 1943  года у меня в ОКВ появился офицер в незнакомой мне до тех пор полевой форме:  инженер Сергей Фрёлих. Он предъявил бумаги от центрального штаба СА, из которых  следовало, что Фрёлих командируется в качестве связного офицера между штабом СА  и штабом Власова.

Я знал Фрёлиха  по Риге, где мы часто играли в хоккей на льду в противоборствующих командах.  Отец Фрёлиха был владельцем большого коммерческого предприятия и пользовался  блестящей репутацией. Первой моей мыслью было, что Фрёлих прислан СА для  надзора за Власовым и моей организацией. Такое задание противоречило бы облику  этого безупречного спортсмена, которого я хорошо помнил. Но в современной  Германии можно было ожидать всего! И я сказал напрямик:
— Если вы  присланы партией для надзора за мной, то я ожидаю, что вы мне это скажете. А  если вы пришли как друг и помощник, таким, каким я вас знал в Риге, то добро  пожаловать.
Фрёлих открыто и  прямодушно смотрел на меня своими большими голубыми глазами. Дальнейших  объяснений не потребовалось. Но причина, по которой он у меня появился, всё же  весьма интересна. Он сам придумал себе «миссию», так как он — и его друзья в СА  также — видел во Власовском движении единственный возможный путь, чтобы  закончить войну на Востоке. Фрёлих был немцем, русским и латышом одновременно,  то есть он был настоящим европейцем. Он указал на разные практические  возможности, открывающиеся из связи Власова и его штаба с его, Фрёлиха,  друзьями, которые можно сразу реализовать. В первую очередь это относилось к  снабжению и вооружению. Мы быстро заключили союз.

Делу Русского  Освободительного Движения и «другой Германии», в которую он верил, Фрёлих  приносил большие личные жертвы и остался верен до горького конца.
Учитывая особое  положение Власова, его частную квартиру мы перевели из Дабендорфа, лежащего вне  Берлина и находившегося на положении лагеря с установленным распорядком жизни,  в скромную виллу на Кибицвег в одном из районов Берлина — Далеме. Здесь он  поселился вместе со своими двумя главным помощниками — Малышкиным и Жиленковым,  под охраной русской команды и под опекой Сергея Фрёлиха. Фрёлих нашел людей,  хорошо относившихся к Движению и хотевших ему помочь. Фрёлих меблировал дом и  оборудовал в саду виллы бомбоубежище; он доставал строительные материалы через  близких ему предпринимателей, сочувственно относившихся к Власову; он получил,  благодаря своим связям, первое оружие и аммуницию для охраны Власова.

Предоставленные  Дабендорфу мотоциклы постепенно были обменены на автомобили, владельцы которых  не получали достаточно горючего и потому охотно брали мотоциклы. Дабендорф  посылал в Далем нормальный рацион продуктов, а Фрёлих доставлял из Прибалтики  «дополнительное питание», что давало Власову возможность, хотя бы в скромных  рамках, осуществлять требования представительства. Власов, Малышкин и Жиленков  довольствовались своим скромным дневным пайком (однажды моя жена рассказала  мне, как она была растрогана, когда она навестила Малышкина и он поделил с нею  полученные им небольшие порции хлеба и искусственного меда).

Русское  Освободительное Движение росло не стараниями германских фронтовых или штабных  офицеров, но благодаря всё более громким требованиям русского населения и всё  возраставшей уверенности в себе русских добровольцев. Во Власове видели  человека, могущего освободить население от притеснений со стороны оккупационных  властей и спасти от неизбежной мести Сталина при возвращении Красной армии.
Фельдмаршал фон  Кюхлер и генерал Линдеманн по собственной инициативе пригласили Власова  посетить северный фронт. Они узнали о его успехе на среднем участке фронта.

Власов спросил  меня — не пришел ли за это время ответ на его требования, переданные им Гроте  по возвращении из группы армий «Центр». Он считал, что его поездка во Псков и  Гатчину на северном фронте теряет смысл, если правительство не склонно серьезно  рассмотреть выдвинутые им политические проблемы. Как всегда, Гроте, с присущим  ему тактом, рассказал правду и откровенно заявил, что он просто понять не может  глупости нацистской бюрократии. При этом разговоре, кроме меня, присутствовал и  Дюрксен, за это время полностью вошедший в доверие Власова; он также открыто  высказывал свое возмущение.

Гроте сказал  Власову, что приглашение на северный фронт дает ему, Власову, возможность лично  познакомиться с фельдмаршалами и другими высшими офицерами и продвигать идею  Русской Освободительной Армии в этих ключевых военных кругах. Этот аргумент, а  особенно открытая критика Гроте и Дюрксеном политики их собственного  правительства, произвели на Власова большое впечатление. Он сказал, между  прочим:
— Говорят, что  национал-социализм и большевизм — два сапога пара. Это неверно. Вы можете  критиковать, иметь свое мнение и даже настаивать на нем. Это всё же — большая  разница!
И согласился  поехать, «хотя бы, чтоб повидать генерала Линдеманна, который так хорошо  отнесся ко мне в свое время».
Эта вторая  поездка состоялась с середины апреля до начала мая 1943 года и была полным  личным триумфом Власова, которого население всюду восторженно встречало. Но эта  же поездка, как раз из-за триумфального своего характера, нанесла  Освободительному Движению страшный удар.

* * *

По своем  возвращении из поездки Власов провел ряд совершенно секретных встреч со своими  ближайшими сотрудниками, причем был разработан план операции, в подробности  которого я был затем посвящен.
Целью этого  плана было захватить еще не занятую германской армией полосу между бывшими  царскими летними резиденциями Ораниенбаумом и Петергофом, а также овладеть  Кронштадтом. Власов предлагал провести эту операцию сам с русскими  добровольцами в составе двух дивизий. Его целью было удержать за собой  Ораниенбаум и Кронштадт.
Власов привел  ряд доводов, позволявших надеяться на быстрый успех операции; он был, к тому  же, твердо убежден, что его солдаты сразу побратаются с советскими. План этот  был детально разработан и обоснован тем, что Власов знает тактическое расположение  советских гарнизонов и личные данные командного состава.

Я посвятил в  этот план Гроте и Дюрксена, и Дюрксен настоял, чтобы я тотчас же отправился в  ОКХ. Гелен принял меня около трех часов ночи в Мауэрвальде. Он выглядел усталым  и даже изнуренным, но сразу же углубился в детали операции. Глаза его  заблестели, он рассмеялся и сказал:
— Это же как раз  то, что мы могли бы сделать не только под Кронштадтом, но и на всех фронтах.
Гелен обещал  обсудить план Власова с генералом Хойзингером, начальником оперативного отдела,  и с начальником генерального штаба, но сказал мне, что сначала должен закончить  спешные дела по группам армий «Центр» и «Юг». Несмотря на поздний час, он  рассказал мне о своем военно-политическом плане под кодовым обозначением «Акция  Просвет».
« Последнее редактирование: 17 Сентябрь 2011, 18:00:56 от W.Schellenberg »
Записан

W.Schellenberg

  • Гость
Штрик-Штрикфельдт В.К. Против Сталина и Гитлера.
« Ответ #41 : 17 Сентябрь 2011, 18:01:48 »

Задачей акции  «Просвет» было передать красноармейцам, что против них стоят не только немцы,  но и их, борющиеся за свободную Россию, бывшие товарищи, что при переходе на  немецкую сторону их будут рассматривать не как военнопленных, а как  равноправных соратников в рядах русской национальной части, если они того  захотят, или же они смогут мирно работать.
Гелен возлагал  большие надежды на эту операцию, при условии, что она будет проводиться в  сотрудничестве с Власовым и в связи с Освободительным Движением. Санкции на это  у него еще не было. Но уже дано было согласие на то, чтобы придать каждой  фронтовой дивизии вермахта специальные, состоящие из пяти офицеров и 15-ти иных  чинов, группы русских. Эти русские группы должны были пройти в Дабендорфе  краткосрочные курсы, и к концу апреля можно, было бы подготовить полторы тысячи  человек. Их должны были прислать на Дабендорфские курсы из существующих  добровольческих частей при генерале восточных войсках. Авторы проекта  надеялись, что специальные группы в результате переходов красноармейцев вскоре  вырастут до батальонов или даже до полков.
— Что означает,  — вставил я, — что, кроме уже существующих добровольческих частей, мы скоро  будем иметь Русскую Освободительную Армию.
Гелен ничего не  ответил. Но по его молчанию я понял, что он со мной согласен.
Ни он, ни я еще  не подозревали о готовящемся нам ударе.

Власти не  обратили внимания на доверие, с которым население встречало генерала Власова во  время его поездки на северный фронт, но несколько открытых слов, сказанных им  во время обеда там, оказались решающими. У Власова была привычка откровенно  говорить о прошлых ошибках и просчетах, были ли его слушатели русские или  немцы. Он исходил из мысли, что на ошибках надо учиться. И эта его речь, в  которой он, в частности, благодарил немцев, принимавших его в Гатчине и выразил  надежду приветствовать их своими гостями в Ленинграде, — была вполне в его  духе.
(Примерно три  месяца тому назад, в январе 1943 года, когда мы собирали для «штаба» одежду, он  сказал моей жене, что его самое большое желание увидеть ее у себя в гостях в  освобожденном Ленинграде, чтобы хоть чем-то отплатить ей за ее заботы:
— Я бы хотел,  дорогая Адель Эрнестовна, быть вашим гидом в этом прекрасном городе, который  вам пришлось покинуть маленькой девочкой в начале первой мировой войны [как  немецкой подданной. — В. Ш.-Ш.].)

Враги Власова  немедленно использовали положение: «Этот наглый русский чувствует себя уже  правителем независимой России! Безобразие!»
Дело было  передано в высшие инстанции и 17 апреля фельдмаршал Кейтель отдал приказ о  запрещении какой бы то ни было политической деятельности Власова, вследствие  его «наглых» высказываний во время поездки в группу армий «Север». В приказе содержалась  угроза, в случае нарушения его, возвратить Власова в лагерь военнопленных или  прямо передать в Гестапо. Я никогда не видел этого приказа, Мартин устно  ознакомил меня с ним{26}.

Для Власова и  Малышкина эта история была лишним разочарованием. Но мы пришли к выводу, что  это и есть та глупость, против которой, в частности, мы боремся и должны  продолжать бороться. Позиция Власова осталась неизменной.
Мартин сказал  мне, что угроза передать Власова Гестапо вряд ли будет осуществлена, если он не  учинит какой-нибудь новый демарш, и добавил:
— Я вас  предупредил. Будьте осторожны и — действуйте дальше!
Все это, однако,  осложнило дело Гелена. Вскоре после моего возвращения из ОКХ, в Берлин явился  сотрудник Отдела ФХО и сообщил, что акция «Просвет» практически сорвана  приказом Кейтеля, так как запрет упоминать Власова и Русское Освободительное  Движение лишает всю операцию ее главного козыря. Гелен будет вновь искать  выхода из положения, а пока что мы в ОКВ/ ВПр и в Дабендорфе при подготовке  людей для акции «Просвет» должны быть очень осторожны: «Ни слова об  Освободительном Движении! Ни слова о Власове!»

Трухин, с  которым я обсуждал положение, сразу схватил сущность:
— Не  тревожьтесь! Это наше дело. Мы выход найдем, не прибегая ко лжи. Сейчас нужно  избежать открытого столкновения, даже если бы это означало, что надо работать  более или менее подпольно.
Чего бы добились  немцы и русские вместе, даже еще весной 1943 года, если бы они действовали как  лояльные союзники в деле освобождения России и всего мира от большевизма?!  Власов и его товарищи знали многих генералов Красной армии. Они знали жертв  сталинских чисток. Они знали, на кого они могли рассчитывать как на товарищей в  борьбе — не за немецкие интересы, а за свободу России.

* * *

Власов иногда  рассказывал нам о своей жизни. Я помню его рассказ о знаменательном для него  дне в ноябре 1941 года, когда Сталин назначил его командующим 20-ой армией и  поручил остановить движение немцев под Москвой. Он описал напряженное ожидание  в приемной, сам прием, подозрительность и сдержанность диктатора, доклады  генералов о положении на фронте и затем четкое решение Сталина:
— Я не могу дать  вам много солдат, Власов, но порядочно — бывших заключенных. И я даю вам, как и  другим моим генералам, полную свободу действий в борьбе с захватчиками. Вы  несете и ответственность.
Власов живо  обрисовал присутствующих — диктатора, попыхивающего короткой трубкой,  генералов, «вездесущего и всеведущего» Маленкова.

Когда он покидал  Кремль, он был горд своим назначением и возложенной на него задачей: враг стоял  у ворот Москвы. И вдруг он понял, что, приняв на себя ответственность, он  полностью отдал себя во власть сталинского каприза. А если его усилия будут  напрасны? Проиграть означало не только быть побежденным, а и стать предателем.  Они все были предателями — маршалы и генералы Красной армии: Тухачевский,  Егоров, Блюхер, Якир, Эйдеман, Корк... А судьей им был Сталин и тот же самый  Маленков, может быть, Молотов, Каганович, Булганин — люди, греющиеся в лучах  сталинского благоволения. (Власов дал краткое описание каждого из них, а его  товарищи добавили кое-какие подробности. У Булганина находили они остатки  каких-то человеческих черт.)
— Заметьте себе,  господа, — сказал Власов, обращаясь к нам, немцам, — отъявленным врагом режима  и изменником родины принципиально считается каждый думающий иначе. Или просто  ищут козлов отпущения. Поэтому советские люди выучились внешне соглашаться с  требованиями режима. Что они думают и чувствуют, — они тщательно скрывают. Это  привело к известной шизофрении — что и есть одно из величайших преступлений  большевистских вождей.
Записан

W.Schellenberg

  • Гость
Штрик-Штрикфельдт В.К. Против Сталина и Гитлера.
« Ответ #42 : 17 Сентябрь 2011, 18:04:45 »

Власов рассказал  и о Никите Хрущеве, первом секретаре ЦК Украинской компартии, которого он  хорошо знал во время своего командования 97-ой армией под Киевом.
— Я сам видел  этого пресмыкавшегося сталинского подхалима, как он рвал и метал против врагов  и друзей, «без различия. И всегда по тем же формулам — контрреволюционеры!  меньшевики! эсеры! троцкисты! зиновьевцы! бухаринцы! «Если дело идет о  ликвидации предателей, каждый, у кого дрогнет рука или подгибаются колени, —  враг народа». Вы можете себе представить, что такое не забывается!

И еще целый ряд  имен всплывал при этих разговорах в различном освещении — Ворошилов,  Малиновский, Рокоссовский и др. Малышкин, Трухин, Жиленков прибавляли новые  имена и подробности. Наши русские друзья знали, к кому в Красной армии они  могли (и хотели) обратиться. Но сделать так, чтобы это имело смысл, они могли,  только упрочив свои собственные позиции — не как немецкие наемники, а как  независимые борцы за свободу, имеющие перед собой ясную цель.
Гелен и Рённе  уже давно ощутили все заложенные здесь возможности. Но их старания создать  необходимые предпосылки для развития Освободительного Движения оставались  безуспешными.

* * *

Кейтель и Йодль  были непосредственными начальниками генерала Веделя. Однажды на мой телефон на  Викториаштрассе был переведен звонок от Кейтеля, так как Веделя, Мартина и  Гроте не было на месте. Ему срочно нужна была справка о генерале Власове.  Говорил адъютант Кейтеля:
— Господин  фельдмаршал хочет немедленно знать, что, собственно говоря, представляет собою  эта «Русская Освободительная Армия?

Я быстро стал  соображать. Момент был критический. Неверный шаг мог стать роковым, но надо  было и рисковать. Я уже научился у Гроте кое-чему из области так называемой  ведомственной дипломатии, хотя мне было еще далеко до него. Я «доложил» в  положенно сжатой форме:
— Русская  Освободительная Армия в настоящее время есть собирательное обозначение для всех  сражающихся в рядах германской армии частей русских добровольцев, которые,  аналогично частям других национальностей, различимы уже по соответственным  значкам на их форме.
— Ясно, —  ответил адъютант. — Благодарю вас. Пожалуйста, срочно передайте это объяснение  по телеграфу в Главную ставку.

Это могло иметь  неприятные последствия уже и для начальника ОКВ/ ВПр, и я отправился искать  Веделя. Между тем он как раз вернулся. Я сообщил ему о вопросе и моем ответе.
— Теперь,  кажется, дело действительно сдвинется, — заметил он. — Разговор, однако, должны  подтвердить вы лично, так как вы его вели. Я согласен с вашим объяснением,  рекомендую только вашему тексту предпослать фразу: «По еще не утвержденным  предложениям начальника ОКВ/ ВПр...» Если Кейтель проглотит это и не начнет  метать громы и молнии, это будет означать, что понятие «Освободительная Армия»  молчаливо санкционируется ОКВ и для русских частей. Тогда вы сможете и в ваших  газетах, и в Дабендорфе говорить и писать о ней уже без риска. Подите,  отправьте телеграмму, а там посмотрим, что дальше будет. Я от своего слова не  откажусь.
Это был  мастерской ход Веделя, и я был в восхищении от него.

Реакции на мою  телеграмму от фельдмаршала фон Кейтеля не последовало.

* * *

В Дабендорфе  работа шла дальше, невзирая на все споры на политическом уровне. Первый  руководитель учебной части, генерал Благовещенский, заявил, что не хочет  оставаться на этом посту, поскольку германское правительство отказывается  признать Освободительное Движение. Его преемник, генерал Трухин, внешне  сохранял полное хладнокровие, но и он, вероятно, часто бывал близок к отчаянию.  Шахматный ход Веделя его, конечно, порадовал; ему стало легче работать, в  особенности при подготовке офицеров для акции «Просвет». Хотя начало военной  операции на фронте всё время откладывалось, «группы перехвата» отправлялись из  Дабендорфа к своим дивизиям в намеченный срок.

Для этих русских  офицеров вместо офицерских фуражек и кожаных перчаток были доставлены  солдатские пилотки и нитяные перчатки. Это было воспринято многими как  очередное оскорбление. Я поручил Пэла, нашему ловкому начальнику хозяйственной  части, купить фуражки и кожаные перчатки на черном рынке.
После очередного  выпускного торжества Ведель спросил казначея, почему в нарушение предписания  так безупречно обмундированы русские офицеры. Казначей доложил, что в  предписании была предусмотрена обычная офицерская одежда с русской кокардой, но  в покупке фуражек и кожаных перчаток было потом отказано, вследствие чего  командир Дабендорфа, то есть я, распорядился, чтобы эти вещи купили за мой  личный счет. Ведель тотчас же отдал распоряжение возместить эти расходы из  бюджета ОКВ/ВПр.
Этот эпизод я  упоминаю только чтобы показать, что всё же добрая воля и личная инициатива  могли кое-что сделать даже в трудном 1943 году.

Вернусь, однако,  к акции «Просвет». Гелену пришлось проводить операцию без Власова и его  Движения, и это, без сомнения, снизило успех всего предприятия. Наши  специальные группы и отдельные пропагандисты продолжали говорить о Русской  Освободительной Армии в своих обращениях, но разрыв между обещаниями пропаганды  и реальностью лишал их призывы искренности.
Несколько позже  я получил возможность просмотреть сводку результатов всей операции,  составленную на основании донесений дивизионных штабов. «Группы перехвата» были  всего в 130 дивизиях, из них 97 сообщали о хороших, 9 о посредственных и  остальные 24 о слабых или ничтожных результатах. Мы согласились на том, что  успех или провал акции в большей степени зависел от того, насколько различные  дивизионные штабы были подготовлены, чтобы поддержать эту акцию. Поскольку у  самого Гелена руки были связаны, трудно было ожидать, что дивизионные офицеры  могли обнаружить большой энтузиазм при проведении этих полумер.

Когда в июле  1943 года группы армий «Центр» и «Юг» возобновили свое давно откладывавшееся  наступление в направлении Курска, акция «Просвет», задуманная поначалу для  поддержки этого наступления, уже давно была отвергнута как не имеющая значения.
Контрнаступление  Красной армии севернее Орла означало, что советское командование вновь завладело  инициативой.

_________________________________________________________________ 

{26} «Ввиду неправомочных,  наглых высказываний военнопленного русского генерала Власова во время его  поездки в группу армий «Север», осуществленную без того, чтобы Фюреру и без  того, чтобы мне было известно об этом, приказываю немедленно перевести русского  генерала Власова под особым конвоем обратно в лагерь военнопленных, где и  содержать безвыходно. Фюрер не желает слышать имени Власова ни при каких  обстоятельствах, разве что в связи с операциями чисто пропагандного характера,  при проведении которых может потребоваться имя Власова, но не его личность. В  случае нового личного появления Власова, предпринять шаги к передаче его тайной  полиции и обезвредить». — Приказ датирован 17 апреля 1943 г., адресован  командующим группами армий и подписан фельдмаршалом Кейтелем. Цитируется по  книге J. Thorwald «Wen sje verderben wollen», стр. 219–220. — Пер.
Записан

W.Schellenberg

  • Гость
Штрик-Штрикфельдт В.К. Против Сталина и Гитлера.
« Ответ #43 : 17 Сентябрь 2011, 18:11:26 »

Гитлеровское  решение против Власова


Следуя указанию  Кейтеля о запрещении всякой деятельности Власова по эту сторону фронта, ОКВ не  интересовалось более ни им, ни Дабендорфом. Ведель и Мартин, на свою  собственную ответственность, предоставили мне свободу действий, при условии,  что мы будем держаться по возможности незаметно. А в Генеральном штабе Гелен,  Треско и Герсдорф по-прежнему неутомимо старались и дальше что-то сделать.
Треско и  Герсдорф, использовав благоприятный момент, добились у Клюге согласия на  создание «Русского центра» при штабе группы армий «Центр». Клюге, в середине  мая 1943 года, сделал об этом доклад начальнику Генерального штаба Цейтцлеру.
По желанию  последнего, Гелен представил ему памятную записку о проблематике «политического  ведения войны», описав в ней достигнутые до сих пор при сотрудничестве Власова  успехи. Но Цейтцлер не имел веса у Гитлера, а в данном случае и сам не был  убежден в нужности этого предприятия.

Власов старался  добиться, чтобы Гитлер обратил личное внимание на Русское Освободительное  Движение. При своих разговорах он прямо ставил этот вопрос перед фельдмаршалом  фон Клюге и генералами Шенкендорфом, Кюхлером и Линдеманном. Ответы генералов  были уклончивы. Никто из них не поставил перед Гитлером этого вопроса. Записки  подавались и Розенбергу. Проблема Русского Освободительного Движения  поднималась в связи с усилением партизанского движения и проблемами  безопасности тыловых областей при встречах с фельдмаршалом Кейтелем и генералом  Шмундтом из Ставки Гитлера. Но ни у кого из этих офицеров (исключая, пожалуй,  Шенкендорфа) не было достаточно ясной концепции, чтобы представить всё дело  достаточно убедительно.

Власов не раз  пытался разъяснить генералам свою концепцию. Линдеманн обещал сделать всё  возможное, чтобы довести мысли Власова до сведения высшего руководства, но у  него не было доступа к самому Гитлеру. Он мог это сделать лишь через Кейтеля  или личного адъютанта Гитлера генерала Шмундта, информируя их при  представлявшейся возможности. При этом он всегда подчеркивал, что он полностью  поддерживает Власова. Этого, к сожалению, было недостаточно.
Мартин сообщил  мне однажды, что он и другие офицеры возлагают большие надежды на фельдмаршала  фон Манштейна. По слухам, Гитлер намеревался передать ему верховное  командование. Это подало нам новые надежды.

Ротмистр барон  фон Рихтхофен, прикомандированный на несколько недель к ОКВ/ВПр и неутомимо  пропагандировавший дело Власова, уже до этого привлек на сторону идей Власова  своего двоюродного брата, фельдмаршала фон Рихтхофена. Он надеялся этим путем  добиться цели через главнокомандование военно-воздушных сил и был сперва уверен  в успехе. Словом, всё выглядело так, что военные, то есть Генеральный штаб  сухопутных сил и фельдмаршалы, учитывая всё более угрожающее положение на всех  фронтах, сумеют теперь принудить верховное командование к принятию нужного  решения.
Так мы и  работали, цепляясь то за одну, то за другую надежду.

* * *

Гелен, в своей памятной  записке начальнику Генерального штаба Цейтцлеру, смог указать на новый  политический момент: советскую реакцию на «Открытое письмо» Власова.
До того времени  советская власть не придавала никакого значения (во всяком случае — видимого)  немецкой листовочной пропаганде. Попавшие в плен русские отзывались о многих  немецких листовках с пренебрежительной усмешкой, а содержание большинства из  них считали комичным. Кремль молчал. Но здесь к русским обращался русский,  отвечавший в четких формулировках на все основные вопросы национального и  общественно-политического существования, и призыв этот доходил.

Красноармейцам и  населению было строго запрещено теперь подбирать немецкие листовки. В новых  листовках была уже не немецкая пропаганда, а дела, касавшиеся всех русских. Но  запреты режима игнорировались: и гражданское население подбирало листовки, и  красноармейцы читали их.
О Власове и  Русском Освободительном Движении нельзя уже было молчать! Сначала советская  власть объявила Власова мертвым. «Убит немцами» — такова была первая реакция.  Позднее, когда эту версию уже невозможно было далее поддерживать, он был  заклеймен как «предатель, продавшийся немецким империалистам».

Генерал  Щербаков, начальник учреждения, ответственного за эту кампанию, получил от  Сталина приказ ликвидировать «власовский миф», а если понадобится, то и самого  Власова. С этой целью были направлены агенты. Один из них, еще весной 1943  года, был сброшен на парашюте на оккупированную территорию и был взят в плен  сражавшейся на немецкой стороне русской частью. Его доставили к Малышкину и  Зыкову, и он не только рассказал о своей миссии, но и сообщил подробности об  акциях Щербакова.
По настоянию Власова  его помиловали. Но Жиленков и Зыков потребовали всё же интернировать его в  лагере военнопленных, так как хорошо знали, какого сорта агенты есть в  распоряжении Щербакова. В течение лета 1943 года были пойманы еще два агента.

В связи с этим  стоит упомянуть так же, как об особом случае, о кухарке Власова, Марии  Игнатьевне Вороновой. Она оставалась около Власова до самого его пленения, а  затем, в Минске, скрылась. Там ее завербовав агенты НКВД и она получила задание  пробраться к Власову. Она явилась в Берлин. Власов сообщил нам, что она должна  была его отравить. Она призналась, была прошена, и Власов оставил ее кухаркой в  своем штабе в Далеме.
Гелен и Ведель в  своих донесениях неоднократно указывали на эту реакцию советской власти и на  причины новой советской пропаганды. Но и подтверждение значения Власова и его  Движения со стороны Кремля ничего не изменило в политических установках  нацистского руководства.

В  действительности то, что хотел сделать Сталин, сделали за него Кейтель и  Розенберг: личность Власова полностью замалчивалась.

* * *

Когда стали  поступать донесения о растущем недовольстве среди гражданского населения и  русских добровольцев, Мартин взял на себя смелую инициативу: 10 июля 1943 года  он выпустил циркулярное письмо, содержание которого должно было устно  передаваться «немецким офицерам, командовавшим русскими и иными местными  частями»; в нем говорилось, что «вопреки уверениям советской пропаганды,  генерал Власов жив, здоров и в расцвете своих способностей»{27}.

Последнее же  решение Гитлера против Власова было высказано им 8 июня 1943 года в Бергхофе,  личной резиденции Гитлера в Верхних Альпах над Зальцбургом. Шмундт рассказал  Герсдорфу подробности встречи Гитлера с Кейтелем и Цейтцлером{28}. Как раз  открылась для Цейтцлера возможность доложить о предложении Клюге и Гелена  относительно Русского центра. Очевидно, доклад Цейтцлера был бледным. И после  встречи Гитлер сказал, что он «не нуждается во Власове позади фронта». Он мог  бы быть полезен на той стороне фронта. А пропаганда о РОА не должна ни у кого  вызывать головной боли. (Шмундт подчеркнул, что можно по-прежнему пользоваться  термином Освободительная Армия.) Но, — прибавил Гитлер, — было бы опасным, если  бы Клюге и другие германские генералы забрали себе в голову, будто он, Гитлер,  когда-либо поможет Власову или другому русскому сесть на коня так, как  Людендорф когда-то помог Пилсудскому и другим его польским товарищам.

Вот что услышали  мы от Герсдорфа. Ведель потом получил инструкции непосредственно от Кейтеля.  Мне ничего не было передано из ОКВ об этом совещании. С точки зрения ОКВ,  ситуация не изменилась. Какая-либо политическая активность была Власову и так  запрещена после его поездки в Гатчину, но фюрер теперь формально согласился с  употреблением его имени для пропаганды на ту сторону. В ОКВ никто не  волновался.
Записан

W.Schellenberg

  • Гость
Штрик-Штрикфельдт В.К. Против Сталина и Гитлера.
« Ответ #44 : 17 Сентябрь 2011, 18:12:23 »

По-видимому,  Цейтцлер дал Гелену довольно сбивчивый отчет о своей попытке убедить Гитлера,  но Гелен в позднейшем разговоре со мной не высказал никакой критики по адресу  своего начальника. Для себя я (в который раз!) сделал вывод, что можно  выступать убедительно лишь за дело, в правоте которого ты уверен.

Генерал Гелен  задал мне вопрос: как будет реагировать Власов?
— Я должен, —  сказал я, — переговорить с ним открыто. Это принципиальное и, может быть,  окончательное решение, которое выбивает почву из-под соглашения, заключенного  между мною и Власовым.
— Фюреру, —  заметил Гелен, — Власов не нужен, но нам всем он очень и очень нужен. Скажите  ему это.
Власов и его  соратники всегда надеялись, что здравый смысл должен когда-то победить. Было  роковым для германского народа, что в то время не оказалось рядом с Гитлером  никого, кто мог бы ему противостоять.

Я сказал  Власову, что все усилия офицеров изменить политический курс в пользу Русской  Освободительной Армии окончились провалом. Гитлер отказался следовать  предложениям Клюге, Шенкендорфа, Линдеманна и Гелена.
Объяснение с  Власовым произошло в присутствии Малышкина и Деллингсхаузена, на активную  помощь которого я всегда мог рассчитывать.

Эта новость была  самым тяжелым ударом, поразившим Власова с тех пор, как он связал все надежды  для своего народа с германской поддержкой. Теперь он знал правду. Власов  сказал:
— Я всегда  уважал германского офицера, насколько я его знал, — за его рыцарство и  товарищество, за его знание дела и за его мужество. Но эти люди отступили перед  лицом грубой силы; они пошли на моральное поражение, чтобы избежать физического  уничтожения. Я тоже так делал! Здесь то же, что и в нашей стране, — моральные  ценности попираются силой. Я вижу, как подходит час разгрома Германии. Тогда  поднимутся «унтерменши» и будут мстить. От этого я хотел вас предохранить... Я  знаю, что будут разные оценки нашей борьбы. Мы решились на большую игру. Кто  однажды уловил зов свободы, никогда уже не сможет забыть его и должен ему  следовать, что бы ни ожидало его. Но если ваш «фюрер» думает, что я соглашусь  быть игрушкой в его захватнических планах, то он ошибается. Я пойду в лагерь  военнопленных, в их нужду, к своим людям, которым я так и не смог помочь.

Власов был  потрясен и подавлен. Я попытался ободрить его, передав ему слова Гелена. Больше  мне нечего было сказать. Малышкин перевел разговор на декабристов и вспомнил  слова одного из них: «Наша вина — в нашем стремлении к свободе».Мне трудно  передать атмосферу подавленности, охватившую наш маленький кружок.
Наконец, по  предложению Деллингсхаузена, мы решили еще раз всё спокойно обдумать.

* * *

Несколько дней  спустя мне позвонил генерал, которого я знал лишь по имени. Он спросил меня,  нельзя ли устроить, совершенно незаметно, его встречу с Власовым. Как место  встречи, он предложил служебный кабинет одного профессора Берлинского  университета. Власов дал свое согласие. Мы явились в гражданской одежде,  немецкий генерал был в полной форме и при орденах.

Генерал  представился и сказал:
— Я думаю, что  после всего происшедшего у вас нет больше желания и дальше поддерживать стремя  для этого правительства.
Власов резко  возразил:
— Я никогда не  держал стремени ни для вашего правительства, ни для вашего фюрера. В интересах  моего народа и его свободы я работал с немцами, поскольку я был убежден, что  немцы тоже хотят свергнуть Сталина. Я пошел тем же путем, что и Черчилль с  Рузвельтом, когда они стали союзниками Сталина, или, если хотите, Сталин в  своем союзе с Черчиллем и Рузвельтом.
— Точно, —  заметил немецкий генерал, — я вас вполне понимаю. И поэтому я прошу вас сейчас  не сдаваться.
Власов хотел  что-то возразить, но генерал продолжал:
— Не будем  говорить о деталях. Я знаю всё. Сегодня я могу только сказать, что не исключено  преобразование или смена германского правительства. Не исключен вопрос и о  назначении нового Верховного главнокомандующего. Тогда нам понадобится ваше  сотрудничество и помощь, генерал Власов. Даты я вам также не могу назвать, но я  прошу вас доверять мне, как я сейчас доверяю вам. В начале нашего разговора я  не ставил никаких условий, но теперь, при окончании нашей встречи, я прошу  сохранить в полной тайне сказанное мною, а также и мое имя. Всё сказанное  должно остаться между нами тремя.

Говоря это, он  протянул мне руку, как бы скрепляя тем свою уверенность и в моей лояльности.  После минутного молчания Власов сказал:
— Я уже отчаялся  во всем, но я думаю, что понял вас, генерал, и я буду пытаться работать дальше.  Я благодарю вас за доверие!
Весь разговор  длился едва ли более двадцати минут.
Порознь вышли мы  из помещения. Мы были уже в нашем маленьком «фольксвагене», когда генерал, не  оглянувшись, садился в свой «мерседес».

* * *

Еще до этой  встречи в Берлинском университете Власов разговаривал со своими ближайшими 239 сотрудниками,  в том числе с Трухиным и Зыковым, и сообщил им о своем решении вернуться в  лагерь военнопленных. Оба, в особенности Зыков, пытались уговорить его отложить  свое решение. Зыков сказал:
— Ведь мы  русские заговорщики, а не немцы. Нам должно быть безразлично, что о нас думают  немцы. Мы верим, что служим народу с чистым сердцем и чистыми руками. Вопреки  Сталину, и вопреки Гитлеру ( Наша вина, как сказал генерал Малышкин,  заключается в нашем стремлении к свободе. Если вы теперь выпустите из рук поводья,  на наше место придут соглашатели. Это было бы концом борьбы за свободу русского  народа. Оставьте иллюзии, Андрей Андреевич! Есть и среди русских нацисты еще  большие, чем немецкие национал-социалисты. Они только и ждут вашего ухода, чтоб  сесть на ваше место. Они соревнуются между собой в поддакивании немцам. Уже  можно слышать, как они сходятся на погромном кличе черносотенцев: «Бей жидов —  спасай Россию!» Если эти черносотенцы придут к власти — горе русскому народу!  Есть и такие, кто преследует собственные, сомнительные цели. Они не верят в  свободу для России, и они продаются немцам. Ни вы, Андрей Андреевич, и никто  другой в нашем небольшом кругу заговорщиков этого никогда не сделает!

Всегда скупой на  слова Трухин заметил:
— Гитлер показал  свое подлинное лицо. Русское Освободительное Движение может теперь рассчитывать  только на себя и на немногих немецких друзей, которые останутся с нами. Наше  движение будет жить, пусть даже оно принесет плоды уже, может быть, тогда,  когда нас не будет.
Тогда Власов  попросил несколько дней на размышление. В это время и произошла встреча с  немецким генералом в Берлинском университете. Власов решил продолжать борьбу.

_______________________________________________________________ 

{27} Действия  Мартина были весьма мужественны, так как он должен был уже знать о совещании в  Бергхофе. — см. ниже.

{28} Протоколы  этого совещания (Гитлер, Кейтель, Цейтцлер, Шмундт и Шерф) были опубликованы  после войны: George Fisher «The Journal of Modem History», vol. XXIII, No. l  (March 1951), pp. 58–71.
Записан

W.Schellenberg

  • Гость
Штрик-Штрикфельдт В.К. Против Сталина и Гитлера.
« Ответ #45 : 17 Сентябрь 2011, 18:13:06 »

Власов  в поездках


Короткий выезд  Власова в Магдебург дал толчок к проведению и других поездок. О поездке в  Магдебург в ОКВ мы сообщили своему начальству, что Власов хотел ознакомиться с  условиями жизни и работы немецких промышленных рабочих. Что хозяйственники,  после застольных бесед с Власовым, благодарили его за конструктивную критику и  за советы и давали распоряжения об улучшении отношения к «остовцам» и питания  их, — этого мы в ОКВ не сообщали.
Запланированные  теперь поездки должны были дать Власову возможность познакомиться с Германией и  одновременно как бы соответствовали желанию фюрера держать его подальше от  политической активности. У нас уже лежало много приглашений; среди них самым  привлекательным было предложение Эриха-Эдвина Двингера поехать в Вену и в  Баварию. Там Власов был бы пока вдалеке от неприятностей.
Итак мы решили  ехать в Вену! Я сопровождал Власова в этой поездке.

Проведение  программы было возложено на прекрасного человека — областного руководителя  крестьянства Майрцедта{29}. Всю поездку он сам возил нас на своем автомобиле.
Мы осмотрели  достопримечательности старого имперского города и сделали круговую поездку по  его изумительным окрестностям. В одном небольшом замке (Кройценштейне?) нас приветствовал  сам любезный владелец замка, старый императорский офицер. В программу входили и  венская опера, и бега, и осмотр многих промышленных предприятий. В соборе св.  Стефана группа верующих, погруженных в молитву, стояла перед образом  Богоматери.

— Я хотел бы  снова уметь молиться так, как эти люди, — сказал Власов, выйдя из собора. — Я  потерял свою детскую веру, но я чувствую, что есть выше нас Сила и что человек  теряет свое духовное «я», если отрывается от нее. И чем больше я думаю об этом,  тем яснее мне видится, что этот отрыв от Высшей Силы, от Бога, и есть корень  всех зол, которыми больны сегодня и отдельные люди, и народы. У них нет больше  ничего, что держало бы их на правильном пути. Только я не могу больше вернуться  к простой детской вере и верить в то, что Сила над нами есть наш личный Бог,  наш Бог-Отец. Может быть, два хороших русских священника, с которыми я говорил  недавно в Берлине, и правы. Они сказали, что без любви к Богу-Отцу вера в Бога  или в Высшую силу бесплодна. Немцы вот верят в Провидение, но у них нет любви,  и они постепенно обесчеловечиваются. В России смотрят проще: нет ни Бога, ни  Провидения. Отдельные люди и все народы зависят от производственных отношений.  А вот в часы великой нужды Сталин обратился к патриотизму и даже к Богу, голой  силы оказалось недостаточно. Часто я наблюдал у нас в селе, как душевная сила  русских женщин светила через нужду и затмевала безбожие вокруг них. Может, то  была Божья любовь в них. Да, смочь бы так вот молиться, как те женщины.

* * *

Кульминацией венских  дней было посещение Школы испанской верховой езды, тогда перенесенной из города  в одно из поместий. Высшая школа липпицанеров (Порода лошадей.) оставила  незабываемое впечатление. Начальник школы, полковник Поджайский, дал обед в  самом тесном кругу.

Австрийцы  обладали качеством, которого не хватало немцам: они понимали людей других  национальностей; их открытость и дружелюбие по отношению к русским гостям  создали атмосферу стихийной искренности и откровенности. Начальник школы сказал  короткую приветственную речь. Ответ Власова был встречен аплодисментами:
— Благодарю вас,  полковник Поджайский, вашу супругу и ваших офицеров! Я — пехотинец и, если  хотите, простой русский крестьянин. Поэтому я очень мало смыслю в лошадях и в  вашей высшей школе. Если бы я стал хвалить ваши достижения, это было бы  несерьезно. Да и что вам, кавалеристам, может дать моя похвала? Но  поблагодарить я могу и хочу — от всего сердца. То, что я увидел, меня сильно  тронуло. Особенно же — ваша любовь к лошадям и к работе. Я уверен, что в этой  любви и скрыт как раз секрет ваших достижений, ваших успехов. Это мне ясно, и я  думаю, что и наша борьба за свободу и за мир только тогда будет успешна, если  люди, стремящиеся к этой общей цели, в основу своих действий положат любовь к  людям. Если бы немцы с такой же любовью относились к русскому народу, к  военнопленным и рабочим, как вы, господа, относитесь к вашим лошадям, тогда не  было бы для вас всех никакой русской проблемы,  а эта несчастная война была бы преодолена.

Но и в этой  поездке Власов не смог полностью отвлечься от политики: не то Гюнтер Кауфман,  не то Майрцедт организовали ему встречу с Бальдуром фон Ширахом, гаулейтером  Вены. Она состоялась в бывшей рабочей комнате князя Меттерниха на Балхаусплац.  Тени «Священного союза» чудились мне в этом кабинете! Главная тема — германская  и европейская политика. Говорил, главным образом, Власов. Ширах внимательно  слушал. Я переводил. Мы кое-что уже слышали о Ширахе, и я был настороже.  Поэтому я был приятно удивлен, когда он выказал понимание мыслей Власова и  обещал лично поднять перед Гитлером всю проблему. Был ли он действительно  переубежден? Может быть, он понял урок истории и наше теперешнее положение? Или  это был просто страх? (С восточного фронта снова поступили сообщения о немецких  поражениях.)

Перед уходом  Власова сфотографировали вместе с Ширахом. Под конец Ширах обернулся к Двингеру  и ко мне и сказал:
— Ложь и обман  не годятся как основа для германской политики, не говоря уже о европейской. Я  сделаю, что смогу, чтобы повернуть дело в правильную сторону, пока еще не все  потеряно.
Я узнал позже,  что Ширах сдержал свое слово и говорил с Гитлером, но тот отверг и его  соображения. Говорили, что Гитлер был в гневе на Власова и будто бы сказал:  «Теперь этот русский сводит с ума и моего Ширака!»
Я не могу  утверждать, что всё было именно так, но я был рад, что Ширах сдержал свое  слово.

* * *

Эрих-Эдвин  Двингер повез нас в Мюнхен, а затем в свою усадьбу Гедвигсхоф в Баварии.
В Мюнхене, при  входе в отель, Власов в киоске увидел журнал «Унтерменш» — бульварный листок,  изображающий русских как преступников и кретинов. Госпожа Двингер тут же  скупила все имевшиеся экземпляры с комментариями об этом идиотизме. Каково же  было наше изумление, когда мы, час спустя, выходя из отеля, на том же самом  месте вновь увидели пятьдесят экземпляров «Унтерменша»!

— Но вы теперь  не будете их покупать, — сказал Власов госпоже Двингер. — Вы видите, что эти  любезные усилия бесплодны. Напрасно всё, что вы делаете, и всё, что я делал до  сих пор.
Мюнхен, с его  сокровищами культуры, был для Власова новым большим переживанием вне сферы  политики.
« Последнее редактирование: 17 Сентябрь 2011, 22:12:45 от W.Schellenberg »
Записан

W.Schellenberg

  • Гость
Штрик-Штрикфельдт В.К. Против Сталина и Гитлера.
« Ответ #46 : 17 Сентябрь 2011, 22:13:50 »

Как я уже  упоминал, с самого начала похода в Россию Двингер выступал за разумную  политику, и ему, в результате, запрещено было печататься. Во время этого нашего  пребывания у него в Гедвигсхофе он резко критиковал нацистских вождей и дал  Власову ряд полезных советов. Власов спросил его, считает ли он ответственным  за политическую линию в России лично Гитлера? Двингер ответил, что он не может  этого утверждать, но взгляд на его приспешников дает представление о главе. (В  это время Двингер еще ничего не знал о встрече в Бергхофе.) Год спустя, после  20 июля 1944 года, Двингер открыто говорил о всех последствиях покушения на  Гитлера. То, что Гитлер спасся, было велением судьбы: если бы покушение  удалось, немецкий народ приписал бы поражение в войне (а война уже была  проиграна) исключительно смерти Гитлера, а не порочности режима. В Гедвигсхофе  стояла чудесная летняя погода. Мы разъезжали по Баварии, и Власов заходил в  крестьянские дворы: чистота, опрятность, благосостояние. Он видел стада на  пастбищах. Ему охотно показывали шкафы и комоды, а в них — одежда, хорошая  обувь, шерстяные одеяла, фарфор: всё сокровища, о которых и не мечтали  колхозники.

— Я понимаю  теперь, почему немецкие солдаты хорошо дерутся: они борются не только за свою  родину, но также и за ее благосостояние как материальную основу существования  всего народа, — сказал он.
Он не  представлял себе раньше, что «загнивший капиталистический Запад» дает своим  крестьянам и рабочим возможность жить в таком благополучии. И это не были  «потемкинские деревни» для обмана генерала. Он мог остановить автомобиль  действительно всюду, где хотел, и осмотреть любой крестьянский дом. Ничего не  было проще.

При одной из  экскурсий в районе Гедвигсхофа мы случайно встретились с группой возвращавшихся  с работы русских военнопленных. Мы остановились, и Власов разговорился с ними.  Они были в штатском. Работали они у крестьян на уборке урожая в местных  хозяйствах и не жаловались. Они сказали, что живут хорошо, что отношение к ним  и еда за последнее время стали много лучше, особенно после того, как о них стал  заботиться «генерал Власов и его помощники в Берлине». Когда Власов спросил, не  хотели ли бы они вступить в добровольческие части, они ответили, что война им  уже надоела и что они предпочитают оставаться военнопленными. Пусть идут, кто  помоложе. Когда-то должна война и кончиться, а то так и домой никогда не  попадешь. Стариков надо оставить в покое. Власов сказал, что он это вполне  понимает. Он был в синем костюме и никто не догадывался, кто он. Инкогнито  Власова было раскрыто, когда кто-то из пленных вдруг достал одну из  дабендорфских газет и на фотографии в ней узнал Власова: «Да это он!» Теперь  посыпались вопросы за вопросами. Но когда-то надо было и двигаться дальше, —  это был наш последний вечер.

Франкфурт-на-Майне  в то время еще не сильно пострадал от бомбежек. Мы бродили по старым, узким  улочкам, полным немецкой и европейской истории.
В Майнце мы сели  на пароход и спустились вниз по Рейну до Кёльна. На том же пароходе ехала  группа тяжелораненых немцев. Многие были без рук или без ног. Многие  изуродованы ожогами. Власов отвернулся, стараясь скрыть свои чувства, а потом  сказал:
— Мы все  виноваты, что эти люди стали калеками. Поэтому все мы должны и отвечать, все:  русские, немцы, англичане, французы, американцы, японцы, китайцы.

Власов был на  голову выше всех пассажиров, и немецкие солдаты, очевидно, обратили на него  внимание. Один раненый фельдфебель, сидевший на палубе у стола с  прохладительными напитками, неожиданно поднялся, подошел к нашему столу (Власов  в это время рассматривал карту местности, висевшую невдалеке) и, став навытяжку  (я был в форме), обратился ко мне:
— Простите,  господин капитан, я поспорил с моими товарищами на бутылку рейнского, что  высокий господин с вами — русский генерал Власов. Верно ли это?
Он сам  принадлежал к немецкому кадровому составу одной из русских частей под  Ленинградом и не мог забыть приметную личность русского генерала. Хотя мы и не  хотели обращать на себя внимания, я ответил утвердительно на его вопрос.  Фельдфебель выиграл свой рейнвейн.

Скорее  курьезное, но в то же время и характерное последствие имела наша короткая  остановка в Кёльне, где мы никого не знали. Инкогнито Власова было раскрыто  из-за телеграммы, полученной там перед нашим приездом из Франкфурта. Совершенно  неожиданно, мы были встречены одним партийным учреждением, устроившим также и  прием. После возвращения в Берлин я получил, через официальные инстанции, счет  от этой организации, с точностью до пфеннига, за ужин для двух лиц!

Однажды вечером,  после нашего возвращения из поездки, Власов сказал мне:
— Я, кажется,  уже говорил вам, что после того, как я видел эту вашу прекрасную страну, я  хорошо понимаю немецкого солдата в его чувствах к своей родине. Но, думая  дальше, я спрашиваю себя: это благосостояние, которого вы добились вашим трудом  и вашим умением, сделало ли оно немцев лучше?
Мне пришлось  ответить отрицательно.
— Вот видите! А  эта война может быть выиграна только теми, кто способен принести лучший  порядок. Нацисты должны были бы это знать: они пришли к власти в Германии в час  ее нужды, потому что обещали лучший порядок, и сначала у них было искреннее  желание выполнить свое обещание. Поэтому мне и трудно понять, как те же самые  национал-социалисты отказались от своих собственных принципов. Высшая миссия не  должна быть эгоистичной. Но вы, немцы, не только эгоистичны, вы хотите отнять у  нас нашу землю и наши богатства. И поэтому вы проиграете войну.

Генерал казался  в эту минуту пророком минувших времен, предсказывающим падение Третьего рейха.
— До 1946–1947  годов прольется еще много крови. Немецкие города будут разрушены до тла. Страх  разольется по всей Европе. А когда война окончится, ужасы будут продолжаться,  она будет вестись дальше иными методами, и народы не найдут мира. Черные  восстанут на белых, угнетенные на угнетателей, которые забыли свой долг, свою  миссию...

В этот момент,  как бы подчеркивая его мрачные предсказания, завыли сирены, предвещавшие налет  на Берлин. На Кибицвег не было общественного бомбоубежища, и Власов отдал  распоряжение пускать всех соседей в небольшое бомбоубежище, оборудованное в  саду виллы, в которой он жил (хотя вход на территорию виллы посторонним был  строго воспрещен). Когда мы подошли к спуску в бомбоубежище, оно было уже полно  людьми. Власов не захотел, чтобы из-за него кто-то должен был выйти, и просидел  всё время до отбоя в саду около входа в бомбоубежище.

__________________________________________________________________ 

{29} Майрцедт,  один из первых членов национал-социалистической партии, был казнен нацистами в  1945 году. — В.-Ш.-Ш.
Записан

W.Schellenberg

  • Гость
Штрик-Штрикфельдт В.К. Против Сталина и Гитлера.
« Ответ #47 : 17 Сентябрь 2011, 22:17:58 »

РАЗВИТИЕ  КОНТАКТОВ


По возвращении  из поездок по Германии обнаружилось, что положение Власова, вопреки всем  неуспехам и враждебности «сверху», стало более прочным, чем нам казалось  возможным. Без сомнения, это было следствием выдвижения его как пропагандной  фигуры после запрета Кейтелем его активной политической деятельности и отказа  Гитлера от создания национальной русской армии. Личность Власова, в  двойственном свете противоречивых указаний различных ведомств, начала настолько  заинтересовывать, что скачкообразно стало расти число лиц, искавших с ним  контакта. Это были представители различных кругов немецкой и русской  общественности из Германии и с занятых территорий. Конечно, этому немало  способствовала и разъяснительная деятельность его ближайших сотрудников, и  работа Дабендорфа. Без этого вряд ли был бы возможен рост его популярности,  особенно если принять во внимание неосведомленность и дезориентированность  общественности вообще.

Нелегко  систематизировать и учесть все контакты Власова в этот период. К Власову  ежедневно устремлялся поток посетителей, и личному его штабу стоило немало  трудов регулировать этот поток. Много такта и осмотрительности проявили при  этом мой друг Фрёлих и начальник канцелярии Власова, бывший полковник  императорской армии К. Г. Кромиади.
Посетителей  можно разбить на две основные группы: немецкую и русскую. К немецкой группе  относились: «старые» друзья Власова из германского офицерского корпуса, знавшие  его с 1942 года или же поддерживавшие его, не будучи вовсе с ним знакомыми;  «новые» друзья, интересовавшиеся им и представляемым им русским освободительным  движением, так как понимали растущую угрозу Германии; представители прессы;  представители хозяйственных кругов.

К русской группе  относились: представители русской эмиграции; офицеры с фронта; представители  русского православного духовенства.
Русские  православные священники в Берлине были люди высоких принципов и не могли пройти  мимо тяжелой судьбы своих соотечественников. Они старались окормлять всех, кого  могли. К тому же, они чувствовали, что Власовское движение открывает путь и к  улучшению материальных условий, и к восстановлению свободы и иных ценностей,  столь долгое время отрицаемых и подавляемых марксизмом.

Более сложным  было установить хорошие отношения с эмигрантами: каждая из сторон подходила к  другой с глубоким недоверием. У советских людей это недоверие было следствием  окружающей среды и воспитания. Эмигранты же зачастую придерживались линии: «Что  доброго может быть из Назарета?» (т. е. из Советского Союза). Старые эмигранты,  которые, частично, признавали ген. Бискупского, или казаки, бывшие под  командованием генерала Краснова, не могли принять и не принимали «красного  генерала» как руководителя всего движения. Некоторые эмигранты отказывались  понять, что борьба против Сталина может вестись только советскими гражданами и  что перед старой эмиграцией стоят иные, но не менее важные задачи в сфере  культуры, политики и экономики. С течением времени трудности эти частью были  преодолены. Упорствующие оставались в оппозиции, другие согласились на  сотрудничество, среди них проф. Руднев, полковник Кромиади, генерал Туркул, и  офицеры Кравченко, граф Ламздорф, Путилин, Томашевский, барон  Людингсхаузен-Вольф. Упомянуть хочу я и Д. Левицкого, Л. Papa, H. Рышкова и  других, которые сначала несли службу по охране власовского дома на Кибицвег в  Далеме, а потом, осенью 1944 года, создали и вели личную канцелярию Власова.

Возможно, я  забыл некоторых, даже важных, помощников. Пусть они простят мне это. Мне  пришлось восстанавливать все имена по памяти, так как тогдашние заметки не  содержат ни имен, ни дат: я должен был считаться с тем, что мои записки могут  попасть в руки Гестапо.

В дальнейшем  описывается, в общих чертах, конечно, ряд типичных контактов Власова с  представителями как немецкой, так и русской групп. Количество немецких  посещений продолжало все время расти — казалось, что многие до тех пор  незнакомые нам доброжелатели хотели во время наступившего безвременья выразить  Власову свою солидарность с его целями.
«Старые» друзья  Власова среди немцев были уже не раз указаны при изложении истории Движения.  Часто появлялись доктор Кнюпфер из Восточного министерства, офицеры из ОКВ/  ВПр, мои бывшие товарищи из «клуба». К «новым» принадлежали высшие офицеры и  чиновники министерств, а также представители промышленности и прессы (в  частности, генерал Штапф, начальник Хозяйственного штаба, и полковник И. Г.  Фрейтаг-Лорингхофен). Я не забуду полковника Крафта, коменданта лагеря  военнопленных в Саксонии, который пришел с пачкой номеров газеты «Заря» и со  списком вопросов. Он остался доволен полученными разъяснениями и мы скоро  услышали, что он провел целый ряд мер, значительно улучшивших положение  военнопленных.

Жиленков любил  повторять: «Если мы не двигаемся с места, действуя через армейцев, мы должны  пытаться пробиваться через политиков или через партийцев. А Зыков прибавлял:  «Мы должны бороться на всех возможных фронтах».
Да. Но как  завязать нужные контакты? Оказалось, что Жиленков познакомился с некоторыми  офицерами войск СС. Они не были из высших кругов, но, казалось, проявили  понимание истинного положения дел.
Фрёлих, со своей  стороны, решил прощупать почву через своих друзей в Риге. Где есть желание, там  найдутся и пути. И впрямь открылись какие-то возможности.

Контакты с  промышленниками были установлены, прежде всего, через Клауса Боррьеса, личного  референта начальника Главного управления железа и стали в министерстве Шпеера.
Клаус Боррьес,  будучи офицером, пережил много тяжелого на разных участках фронта. После  ранения он и стал личным референтом начальника Главного управления железа и  стали. Под свою ответственность, он разрешил в свое время размножение  «революционных» меморандумов капитана профессора Оберлендера, Гизельгера  Вирзинга и Гюнтера Кауфмана. Точно также и теперь он стал действовать в пользу  идей Власова и его новой европейской схемы.

Связи Боррьеса  создали контакты с банками и с промышленностью. Исключительно открытыми и  простыми были разговоры с господами Плейгером и Керлем, сразу же решившими  действовать в своих отраслях в пользу лучшего отношения к восточным рабочим и  военнопленным, с учетом пожеланий Власова. Боррьес организовал в Берлине  «Деловое сотрудничество с Востоком» на Унтер ден Линден, во главе которого  встал член правления Дрезденского банка Раше. Оно выступало в министерствах и в  хозяйственных кругах за разумную восточную политику и за облегчение условий  жизни населения занятых областей, в духе установок Власова и симпатизировавших  ему немецких кругов.

Первые  переговоры о создании денежного фонда для Власовского движения велись как раз с  Боррьесом и Раше. С самого начала у Власова были четкие установки в этом  вопросе: не правительственные субсидии, а заем для Русского Освободительного  Движения, который следует получить по возможности из частных кругов. Стоит  здесь упомянуть, что по инициативе Боррьеса и Раше год спустя удалось  организовать переговоры при участии министра финансов графа Шверин-Крозигка о  предоставлении Освободительному Движению первоначального кредита в размере  полутора миллионов рейхсмарок; в этом случае это был бы уже правительственный  кредит Русскому Освободительному Комитету генерала Власова. Было, однако,  оговорено, что трансакция состоится лишь после признания Комитета независимой  силой. Весь проект саботировался, и целый ряд частных банков предложил  предварительные кредиты. И снова Власов удивлялся степени еще возможной в  нацистской Германии частной инициативы. Когда же в январе 1945 года соглашение  о займе было подписано, — было уже поздно.
Записан

W.Schellenberg

  • Гость
Штрик-Штрикфельдт В.К. Против Сталина и Гитлера.
« Ответ #48 : 17 Сентябрь 2011, 22:20:25 »

Тем не менее,  стоит подчеркнуть дух независимости Власова и в этом вопросе. Он был верным  сыном своего отца-крестьянина, который от немца-соседа принял денежную помощь  на обучение сына в качестве займа, а не подарка.
Один друг  заинтересовал нашим делом обер-бургомистра Берлина, доктора Юлиуса  Липперта{30}. Но Липперт не видел никакой возможности сделать что-либо для нас,  так как Гитлер больше не слушал его.

Другая возможная  линия вела к гаулейтеру Заукелю, ответственному за отношение к восточным  рабочим и их трудовое использование, и к лектору Роберту Лею, главе немецкого  Рабочего фронта. Контакта с Заукелем не последовало. (О встрече Власова с Леем  см. ниже.)
Намечен был  прием Власова с генерал-адмиралом Дёнитцем, главнокомандующим всеми  военно-морскими силами, который якобы интересовался идеей европейской  интеграции с участием России. Прием этот, однако, так никогда и не состоялся,  но заместители Дёнитца приняли нас несколько раз.

Моя встреча с  графом Шверин-Крозигком была устроена Клаусом Боррьесом и одним промышленником.  В первый раз мне представилась возможность изложить наше дело имперскому  министру. Разговор был долгий. Шверин-Крозигк ставил политические и, в  особенности, экономические вопросы, касающиеся занятых восточных областей. Он  расспрашивал о самом Власове и о его непосредственных советниках. Наконец, он  поднял проблему восточных рабочих, вопрос об их специальном значке, — о клейме,  как он сказал, поставленном на людях, работающих фактически также на Германию.  Министр резко отмежевывался от «теории об унтерменшах» и возмущался лозунгом о  «русских, жидах, поляках и прочем сброде». Эти лозунги были в ходу в его  собственном министерстве; но парадоксальным образом он утверждал, что только  под прикрытием таких лозунгов можно было делать что-то положительное. В конце  беседы он поблагодарил меня за информацию.

— Направление  политики. — сказал Шверин-Крозигк, — решает, конечно, по-прежнему фюрер, но  теперь у меня создалась по крайней мере ясная картина в той области, о которой  мы говорили. — И он прибавил, что будет всё это иметь в виду, если ему  представится возможность действовать.
Граф  Шверин-Крозигк произвел на меня благоприятное впечатление всей своей личностью  и открытостью своей натуры, а весь разговор вдохнул в меня новую надежду. Я всё  еще верил, что мнение министра в Третьем рейхе должно иметь какой-то вес.

По дороге к  выходу меня перехватили и пригласили поговорить с одним из статс-секретарей министра  Рейнхардтом. Он знал о цели моего визита и хотел также прослушать мою  информацию о Власовском движении.
— В наше время,  — сказал он, — не последнюю роль играют и статс-секретари. Иной раз они могут  сделать даже больше министра.
Он обещал  передать мою информацию расположенным к нам статс-секретарям других  министерств. Больше я о нем, однако, никогда не слышал. Без сомнения, он так же  натыкался на глухие стены.

Мелитта  Видеманн, главный редактор антикоммунистического журнала «Акцион», была  привлечена к нашему делу неутомимым Дюрксеном. Госпожа Видеманн поставила себе  задачей установить связи с офицерами войск СС, критически настроенными по  отношению к режиму. С их помощью она надеялась добиться поддержки стараниям  Власова облегчить положение военнопленных, восточных рабочих и гражданского  населения. К этому кругу офицеров войск СС принадлежали влиятельные лица, вроде  фон Герфа, Гильдебранда и губернатора Галиции доктора Вехтера. Опыт,  приобретенный ими в оккупированных восточных областях и показавший им всю  порочность теории «унтерменшей», сблизил их взгляды с нашими.

В офицерском  корпусе вермахта, каждый, кого госпожа Видеманн знакомила с Власовым,  становился его новым союзником. Госпожа Видеманн была искренней и в то же время  хорошим тактиком. Она, конечно, не могла добиться, чтобы Гиммлер и его  организация изменили свой курс. Ее усилия были направлены на привлечение  отдельных людей среди высших офицеров войск СС на сторону Освободительного  Движения. Что могла еще сделать женщина? Если бы было побольше мужчин с ее  мужеством и убежденностью.
Без сомнения,  изменение расположения к нам отдельных офицеров СС происходило часто из  чистейшей воды практических соображений, как это было к в вермахте. Но и это  уже был прогресс.

Проходили  недели, и я всё более убеждался, что Третий рейх управляется не элитой и не  партией, а одним человеком, чей разум, должно быть помутнен...
— Одним  человеком? — Жиленков улыбнулся. — Это невозможно. Диктатор тоже не может  обойтись без вспомогательных инструментов — своих начальников полиции, своих  военных отрядов. Надо бы добраться до Гиммлера и попытаться использовать его.  Может быть, можно найти пути.
Власов, Малышкин  и Трухин с этим не соглашались. Но прошло некоторое время, и это стало судьбой  Движения. Судьба эта сама нашла к нему пути.
Записан

W.Schellenberg

  • Гость
Штрик-Штрикфельдт В.К. Против Сталина и Гитлера.
« Ответ #49 : 17 Сентябрь 2011, 22:21:46 »

Тяжелое  впечатление произвел на нас разговор Власова с рейхслейтером доктором Робертом  Леем{31}, но и он заслуживает передачи. Разговор этот принял характер острого  спора.
— Офицер из ОКХ  в качестве переводчика? — спросил Лей еще прежде, чем мы заняли места. —  Плевать мне на этот ОКХ. — добавил он и сказал, обращаясь ко мне:
— Не в обиду  будь сказано, у меня свой переводчик.
Власов не любил  чужих переводчиков, он опасался неточной передачи своих слов. Но переводчиком у  Лея был мой петербургский школьный товарищ Пауль Вальтер, тотчас же мне  по-русски шепнувший:
— Не  беспокойтесь, я уже знаю... всё знаю...
Я мог на него  положиться. Для Власова эта интермедия не прошла, конечно, незамеченной.

Начиная  разговор, Лей спросил — почему генерал, награжденный орденом Ленина и другими  советскими орденами, теперь борется с большевизмом? Власов стал подробно  рассказывать о своем революционном настроении в 1918–20 гг., о своем участии в  борьбе с белогвардейскими генералами Деникиным и Врангелем и о своей вере в  народ и в дело революции.
— Когда я  сегодня обо всем этом вспоминаю, я спрашиваю себя: может быть, те генералы были  такими же подлинными русскими патриотами и борцами за свободу, как и мы.

Он, раздумывая,  помолчал, а Лей, который до сих пор слушал, заявил:
— Это всё меня  не интересует; что вы рассказываете, было уже давно.
И он просил  Вальтера передать генералу, чтобы тот говорил более кратко.
До 1930 года —  продолжал Власов — он не был членом партии. Затем всё же вступил в нее, так как  иначе, при тогдашних условиях, была бы поставлена под вопрос вся его карьера.  Он же хотел оставаться в армии. Он описывал, как открылись его глаза и он  постепенно стал понимать советскую действительность, и как с течением лет и по  мере служебного возвышения оценка его становилась всё более отрицательной. Он  видел, что хотя Кремль проводил один пятилетний план за другим, народ продолжал  жить в нужде. Наконец, он пережил чистки и террор сталинского режима.

Лей прервал его:
— Это тоже меня  не интересует. Я знаю ваше Открытое письмо, но ведь оно написано для дураков,  то есть для быдла. Меня интересуют действительные причины перемены ваших  взглядов.
Вальтер перевел.  Власов встал и сказал:
— Тогда не лучше  ли нам распрощаться? Если обо всем этом я не должен говорить, доктор Лей  никогда не поймет, почему я начал борьбу с большевизмом.
На это Лей,  обратясь к Вальтеру, заметил:
— Я думал, что  этот человек рассорился со Сталиным потому, что тот его обидел.
Власов к этому  времени достаточно понимал по-немецки, а кроме того он услышал и  пренебрежительный тон, которым были сказаны эти слова. Сдерживая себя, он  сказал:
— Речь идет  совсем не о моей личности, а о деле, о моем страдающем народе.

Лей попросил  Власова продолжать рассказ. Власов начал описывать свое пребывание в Китае в  1938–39 гг. и, как всегда, при этом оживился. Он с похвалой отозвался о  генералиссимусе Чан Кай-ши и предсказал поражение японцев. Лею не понравились  такие речи о японских союзниках, и Вальтеру потребовалось много такта для  продолжения разговора.
Когда зашла речь  о проблеме «восточных рабочих» и их дискриминации, о теме «унтерменшей», Власов  не скупился на критику. А затем он стал предсказывать (как он теперь любил) и  нарисовал картину будущего Германии в самых мрачных красках, если — Господи  избави — Красная армия перейдет ее границы. Тогда порабощенные и униженные  восстанут и, грабя, прокатятся по всей Германии. Горе немецким женщинам и  невинным детям! Но вина за то, что наступит, — на тех, кто сегодня попирает  ногами права человека.

— Довольно  предсказаний! — прервал его Лей. Видно было, что он старается сдерживать себя.  Он перевел разговор на свою деятельность и заслуги по созданию Германского  рабочего фронта. При этом он хвастливо расплывался в деталях. Затем он сказал,  что он, Лей, хотел бы хорошего отношения к русским рабочим. Но ведь восточную  политику делают другие — Розенберг, Кох, Заукель! На это их поставил фюрер. А  фюрер — гений! Он знает, чего он хочет.
— Ну, что уж  знает ваш фюрер о России! — откликнулся Власов. — Может быть, вы сможете это ему  сказать как-нибудь. Я вижу, что вы сильная личность. Скажите Гитлеру, что если  он так будет продолжать свою восточную политику, он потеряет не только  восточные области, но и войну.

Лей отмахнулся:
— Фюрер уж  справится. Мы заняли Украину, и пусть Сталин попробует ее у нас отнять.
Власов бросил  свои попытки объяснить ему хоть что-то. Лей был представителем тех, кто кадил  фимиам культу голой силы, к тому же ему еще, очевидно, в голову не приходило,  что всё их здание покоится на пороховой бочке. И это был человек, которого  Гитлер когда-то назвал своим «самым большим идеалистом».
Власов поднялся  и в вежливой форме выразил свое сожаление, что ему не удалось разъяснить,  почему миллионы людей в России борются против большевизма. А сам он — только  один из многих, человек из народа.

Лей также  выразил свое сожаление. Он сказал, что генерал излагал всё слишком напыщенно и  сложно. Он, Лей, тоже простой человек из народа.
— Если бы вы,  генерал, сказали мне просто, что вы ненавидите жидов и что вы боретесь против Сталина  потому, что он окружил себя жидами, я понял бы вас. Особенно если, как вы  сказали, вы лично не обижены Сталиным. А так я теперь вообще больше ничего не  понимаю.
— Точно так же,  как и я не могу понять вашего отношения к евреям, которые сегодня не имеют  никакого влияния на Сталина. Вы воюете против невинных еврейских детей, вместо  того, чтобы воевать против Сталина. Это то, чего я не понимаю и что вы должны  сказать вашему фюреру.

Едва Вальтер  начал переводить — Лей вскочил с побагровевшим лицом. Вальтер, который, как мне  кажется, был когда-то воодушевленным национал-социалистом, даже рейхскомиссаром  по топливу, видимо, стыдился за Лея.
— Какая дубина!  — шепнул он мне незаметно. Повернувшись, мы молча вышли. Власов был в мрачном  настроении и сказал мне по дороге к дому:
— Немецкие  офицеры слишком благовоспитанны и вежливы, чтобы добиться у Гитлера своего.  Только такие быки, как этот ваш Лей, и могут пробиться. Я испробовал всё, чтобы  его убедить, но он же — бык, с ничтожными мозгами; такого, пожалуй, я и не  встречал еще. Иосиф Виссарионович не может желать себе лучших союзников, чем  эти люди вокруг вашего фюрера.
Записан