Feldgrau.info

Пожалуйста, войдите или зарегистрируйтесь.
------------------Forma vhoda, nizje----------------
Расширенный поиск  

Новости:

Как добавлять новости на сайте, сообщения на форуме и другие мелочи.. читаем здесь
http://feldgrau.info/forum/index.php?board=2.0

Автор Тема: Курт Пфёч. Эсэсовцы под Прохоровкой. 1-я дивизия СС «ЛАГ» в бою  (Прочитано 34766 раз)

0 Пользователей и 1 Гость просматривают эту тему.

Elias Slater

  • Гость

Ничего не мешает. Ничто не может испортить тебе настроение. Ничто не может омрачить твою радость и разрушить иллюзии. Ты счастлив. Пересадка в Берлине. Растерянно и удивленно ты отмечаешь большое количество людей в форме, которые здесь вращаются. Они одеты с иголочки и наглажены, аккуратны и корректны, иногда даже элегантны. Ты оглядываешь свои тряпки и думаешь о том, сколько работы они должны проделать дома, чтобы не было стыдно выйти в мундире и брюках. И ты удивляешься тому, что на фронте стольких не хватает, а здесь столько их толчется, и не понимаешь, почему ты в своей не подогнанной болтающейся форме должен таскать в руках коробки с пулеметными лентами, а они — лишь перчатки. И ты радуешься, когда садишься в очередной поезд для отпускников с фронта и едешь на юг. Здесь ты вместе с тебе подобными, одетыми в такую же видавшую виды форму, говоришь на том же языке, дышишь той же вонью, даже если вошебойка избавила всех от худшего, ешь из той же банки, куришь из той же пачки и, как и твои попутчики, лихорадочно ждешь того момента, когда приедешь в родной город. И лихорадка нарастает тем больше, чем более знакомым становится ландшафт, пробегающий за окном. И после получения отпускного билета ты переживаешь вторую кульминацию, когда появляются отличительные признаки твоей родины, когда появляется замок твоего города. И время становится другим, и погода другая, даже если она приветствует тебя проливным дождем, как во времена Ноя. И ты становишься другим. Проходишь через зал, выходишь из дверей, останавливаешься на лестнице перед вокзальной площадью, ставишь багаж, сдвигаешь со лба кепи и глубоко вздыхаешь. Это — неописуемый момент, когда ты снова оказываешься дома. Сформулировать его невозможно. Его можно только пережить. И дорога домой вверх по Моренштрассе мимо пивного зала, где ты вместе с Клаусом и Ханзи провел первый и последний большой танцевальный вечер, мимо ипподрома и кафе-мороженого, медленно и знакомясь заново со всем, и дальше к рынку. Ты останавливаешься и смотришь, как будто никогда отсюда не уезжал, поднимаешь нос и принюхиваешься. И замечаешь маленькое отличие от прежнего: нет запаха жареных сосисок. Ты улыбаешься — откуда ему быть на четвертом году войны! И ты идешь, нет, тащишься, мимо памятника принцу Альберту и мимо фонтана и сворачиваешь на Кеченгассе. Старый таможенный двор, дедушкина табачная лавка, его привычный кабачок, фонтан, и ты видишь свою бабушку, как раз покупающую молоко.

Так это было в последний отпуск.

Потом первую неделю был отпуск — настоящий отпуск. Потом все уже было испорчено. Начинаешь считать дни, которые еще остались, а остальное — только тянущее чувство в желудке. А теперь я снова жду, и это будет чертовски долгое ожидание, потому что последний отпуск был после царапины, полученной под Харьковом, в апреле. Прошло всего три месяца. Надежды, что после Курска будет отпуск, нет. Еще ждать три четверти года. И снова это слово „время“. Будет время — я посплю». Он закрыл глаза и стал ждать. Когда не получилось заснуть, он оперся на локти и стал смотреть на грязные мыски сапог.

— Ты должен поспать, Цыпленок, — с этими словами к нему подсел Эрнст.
— Не могу.

Эрнст сочувственно кивнул:

— Словно заколдованный. Когда есть время, чтобы поспать, — не можешь уснуть, а когда спать нельзя — глаза слипаются сами.

Блондин внимательно посмотрел на него. Не последует ли после философских рассуждений о сне что-нибудь разумное, но Эрнст молчал и деловито оглядывал округу.

Раскаленное солнце стояло в небе. И Блондину захотелось, чтобы кто-нибудь его выключил. Деревья устало и лениво свесили листву. Даже малейший ветерок не пытался развеять жар в этой духовке. Очень высоко в небе, настолько светлом, что при долгом взгляде на него болели глаза, слетались и разлетались две точки. Блондин улыбнулся — два ястреба играли в высоте. Им хорошо, они не потеют, а если им станет слишком жарко — могут сложить крылья и спикировать. Он потерял птиц из поля зрения и снова уставился на носы своих сапог, потом вдруг зевнул, пожевал, проглотил, почувствовал усталость в шее, голова стала тяжелой и откинулась назад.

Эрнст растолкал его и показал наверх. Блондин посмотрел сквозь листву в раскаленное белое небо. Темные точки… Самолеты! Другие с высоты пикировали на них. Пронзительное гудение, глухие удары, треск очередей, вспышки, облачка дыма, завывание, подъем вверх — падение и гриб дыма на земле!

— Вот это бой!
— И ты при этом мог спать. Это продолжается уже довольно долго. — Солдаты стояли на опушке леса, наблюдали и оживленно разговаривали.
— Такого боя я еще не видел, — пробормотал Блондин.
— В дерьмовом деле все впервые, — прокомментировал Эрнст. — Артиллерийская подготовка, система обороны, массы танков, а сегодня — воздушный бой. Цыпленок, у меня такое нехорошее чувство, что с тобой ничего не получится.
— Со мной?
— Да, с директором школы в Обояни.

Они рассмеялись.

— Скажи честно, Эрнст, чем бы ты хотел заняться после войны?

Мюнхенец проводил глазами русский штурмовик, который с длинным хвостом дыма на бреющем полете пытался дотянуть до своих позиций.

— Я точно не знаю.

Немецкий самолет налетел сзади как стервятник. От хвоста русского самолета полетели куски. Фюзеляж вспыхнул, и остатки машины рухнули на землю.

— Наверное, чем-нибудь техническим. Что имеет отношение к автомобилям или к радио. Деньги мне безразличны. Главное, чтобы можно было поесть и выпить. — Он начертил носком сапога полукруг на лесной земле. — Тебе хорошо. Ты хочешь стать учителем. А я
— я ничего не хочу. Нет у меня никакой цели. А если я чего- то и хочу — то это времени! Хочу, чтобы у меня было время для себя. Понимаешь? Кроме работы — время для чтения, время для пивного садика. Делать то, что доставляет удовольствие. Без спешки, без принуждения. Время для любимого занятия. Например, чтобы слушать пластинки. — Он поменял опорную ногу и начертил другой полукруг. — Я думаю, это все. Спокойствие и удовлетворенность. Согласие с собой и с миром. Это мне удается.

Он слегка толкнул Блондина в бок и улыбнулся:

— Ты теперь разочарован. Ты ожидал большего, не так ли?
— Нет, Эрнст. Этого достаточно. Может быть, даже много. — Он притянул верхнюю губу к носу. — В любом случае будущее вряд ли можно себе представить, если его рассматривать так, как ты. — И он, не поднимая взгляда, показал головой вверх, где побледневшие полосы дыма заменялись новыми, резко очерченными.

Пауль и Йонг сидели рядом, словно близнецы, и молча наблюдали за воздушным боем. Куно и Камбала разговаривали на повышенных тонах, в присущей им манере, которой недолго было перерасти в перепалку, едва не доходящую до драки. Петер уже в сотый раз чистил свой пулемет. Дори лежал под своей машиной и спал.

Блондин бросил взгляд на своих приятелей и продолжил размышления: «Ханнес сидел бы на корточках рядом с Паулем и Йонгом. Уни еще больше распалял бы двух упрямых спорщиков. А Петер не сидел бы один если бы Вальтер и Зепп… если бы…»

— Представление закончено, Цыпленок!

Блондин почувствовал легкий толчок руки Эрнста в плечо и от неожиданности вздрогнул.

— Пойдем, Цыпленок, нам надо разбудить Дори.

Вечером на их правом фланге загремела артиллерия. Огонь был слабым и далеким. Он их не беспокоил, просто сопровождал марш — и больше ничего. Гренадерские роты в колонну отделений маршировали длинными рядами в привычном ритме. Если на пути попадался крутой овраг, так называемая балка, которая вынуждала людей ее обойти, колонны идущих смыкались, как мехи у гармони, чтобы затем автоматически снова восстановить прежние интервалы. Когда неожиданно снова загремела артиллерия, солдаты прислушались. Некоторые повернули головы, другие ненадолго остановились. Позвали идущих впереди и позади, показали направо, обменялись соображениями и продолжали идти в том же ритме, что и до этого, только более внимательно и напряженно. Многие, но не все. Потому что были еще и такие, кто, услышав раскаты, вовсе не думал, что сразу среди них появятся облака разрывов, а просто спокойно отметил, что огонь артиллерии далеко справа.

Для них это значило, что нет никаких оснований для беспокойства, это — не по нам! Третья категория солдат сожалела, что что-то происходит только на правом фланге. Они горели нетерпением схватить русских за горло, идти на них в штыковую, с криком «Ура!», как это бывает только в «Вохеншау» и в книгах. Правда, Блондину в его ближайшем окружении не были известны такие охочие до войны ура-патриоты. А когда далеко на горизонте появились точки и кто-то крикнул: «Воздух!», колонны мгновенно рассыпались влево и вправо в поисках укрытия, все различия между бывалыми и новичками, трусливыми мямлями и готовыми к съемкам в кино героями совершенно исчезли. Солдаты прижались к земле, положив головы между рук, или, как это говорится на солдатском языке, спрятали морды в грязь, и ждали, пока опасность не минует, по возможности быстро и безвредно. Когда налет прошел без каких-либо потерь — землю украсили еще несколько воронок, — они встали, построились и в прежнем темпе пошли дальше.

Застрочил пулемет, затем второй, третий, четвертый. Захлопали минометы. Ханс махнул автоматом, и отделения рассыпались в цепь.

— А я думал, иван бежит! — выругался Эрнст.
— Недостаточно быстро! — ответил Блондин. — Мы постоянно его догоняем.

Когда первые разрывы перед ними вздыбили землю, Эрнст загасил свою сигарету и спрятал окурок в карман брюк:

— Такой спокойный был день, а теперь он кончился.

Блондин улыбнулся:

— Почти. Не хвали день, пока вечер не кончится.

Они залегли у плоского выхода из балки и открыли огонь. Поле было пересечено оврагами, пересеченная местность не была идеальной, поэтому первые волны наступающих русских смогли подойти сравнительно близко, прежде чем они не попали под сосредоточенный огонь пулеметов и он их не скосил. Блондин оценил дальность в 200–250 метров, стрелял из своей русской снайперской винтовки спокойно и точно. Эрнст наблюдал за ним и ухмылялся:

— Как на стрельбище!

Когда после короткого перерыва в атаке появилась следующая волна, русские под скашивающие их с необыкновенной быстротой пулеметные очереди попытались прорваться дальше своих убитых товарищей. Это было ужасно и одновременно потрясающе, с каким упрямством они продолжали атаковать, чтобы с неотвратимой точностью попасть под немецкий пулемет. Картина повторилась. Вынырнула следующая волна. Наступающие пытались проскочить за ряды скошенных перед ними убитых и раненых товарищей и выиграть несколько метров пространства.

Стаккато пулеметов их останавливало, валило друг на друга и рядом друг с другом. Кучи тел перед немецкими гренадерами становились выше и шире. В перерывах между волнами Пауль и Петер доставали новые ленты, заряжали их и ждали следующей волны. Она приходила так же точно, как и «аминь» в церкви, и снова трещали пулеметные очереди. Крики раненых перед балкой становились все более многоголосыми.

— На сегодня твой долг выполнен!

Блондин не ответил. Он положил голову на винтовку. «Сумасшествие! Сумасшествие, как эти идиоты могут гнать своих людей на наши стволы! Сумасшествие, как они позволяют себя так расстреливать. Упрямо, упорно, тупо, как…» От бешенства он начал дрожать! Первые снаряды легли левее от балки на лугу. Ханс крикнул, чтобы пустили сигнальную ракету. Командир взвода пробежал мимо с криком:

— Они стреляют с недолетом! Наша артиллерия бьет нам по ж…

 «Если сейчас иваны… — Блондин, прищурив глаза, посмотрел поверх ствола. Ничего… Это ли не возможность? В тот момент, когда у них есть шанс, потому что наша артиллерия прижимает нас к земле, именно сейчас они не атакуют, хотя до этого тщетно пытались это делать в течение нескольких часов!» Шипя взлетела сигнальная ракета. Далеко справа, у начала балки, где немецкий огонь был наиболее сильным. Командир взвода, продолжая ругаться, посылал в испуганное небо одну ракету за другой. Артиллерия вдруг прекратила огонь. Установилась тишина. Солдаты начали выглядывать из- за укрытий. Внезапная тишина была необычной. Они искали глазами то, чего не надо было искать, и как по команде повернули головы налево. Танки!
Записан

Elias Slater

  • Гость

«Это наши танки или русские?»

Грохнули пушечные выстрелы и разрывы снарядов.
Русская противотанковая пушка. Наши танки пошли в атаку!

— Вперед!

Крик был громким и пронзительным, и когда Блондин, наконец, пришел в себя, он увидел солдат уже за балкой, бегущих к куче лежащих убитых русских. Он хотел встать, однако услышал ненавистный свист и сразу же залег. При взрыве широко открыл рот, сдвинул сползшую каску снова на лоб, выполз из укрытия, пробежал, снова залег и прислушался. «Это не немецкая артиллерия. Это — иван!» Когда он побежал дальше, увидел, как вверх снова взлетают ракеты. Он слышал стрельбу русской пушки «рач-бум», раскаты выстрелов из немецких танковых пушек, заглушавших стоны и крики раненых русских. И он увидел их — убитых и еще живых, и то, что предстало перед его глазами, чуть не вывернуло ему желудок. Он прыгал через скрюченные тела, пробовал на них не наступать, наступал на что-то мягкое и скользкое, отпрыгивал, натыкался на оружие, спотыкался о лица с широко открытыми глазами, вздрагивал от свиста, разрывов, ни о чем не думал, ничего не чувствовал, только постоянно сглатывал, чтобы подавить поднимающуюся тошноту, бежал, падал, вскакивал и бежал, бежал.

Снаряды убивали мертвых во второй раз. Разрывы подбрасывали их, разрывали в клочья, били ими с глухим шмяканьем о другие тела. Снарядам было все равно. Убитым было все равно, но раненым — нет. Однако их крики глохли в грохоте разрывов.

Блондин увидел пару светлых водянистых глаз, упрямо и безжалостно смотревших на него. Он видел только мертвые глаза, вокруг были только мертвые глаза. Он вскочил, побежал дальше, и ему было все равно, когда и куда попадут снаряды. Он хотел убежать подальше отсюда. Только бы подальше от этих глаз! От мертвых глаз! Он, задыхаясь, рванулся вперед, словно машина, как будто это был не он, не чувствуя под собой ног, не управляя ими. Он пробежал мимо немецких солдат, где-то в подсознании слышал автоматную стрельбу, отмечал треск пулеметных очередей, перепрыгивал через убитых и, наконец, споткнулся о стоящий вертикально ствол миномета. Серо-зеленые тени, и снова широко открытые глаза. Точно так же, автоматически, как бежал, он выстрелил. Серо-зеленая тень свалилась, широко открытые глаза исчезли.

— Цыпленок!

Крик зазвучал в нем как эхо: «Цыпленок, Цыпленок!» Он несколько раз с силой сморгнул глазами, как будто после долгого кружения на карусели. Заметил прямо у обреза ствола своей винтовки пару гладких кожаных подметок. Рядом лежали двое русских. Один — тихо, другой — двигал ногами, как будто решил бежать лежа. Блондин хотел подняться, почувствовал, как что-то не пускает его ногу, обернулся и увидел ствол миномета.

— Что, Рыцарского креста захотел? Придурок несчастный!

Вдруг Эрнст залег рядом с ним и процедил сквозь зубы:

— Какой же ты дурак! Первым вбежал на минометную позицию, как гладиатор на стадо овец! И вдруг свалился как мешок. Я думал, что в тебя попали!

Блондин попытался улыбнуться:

— Я только споткнулся о минометную трубу и…
— Это было твоим счастьем. Вон тот, — он указал на кожаные подметки, — стрелял, и другие хотели. — Он осмотрелся. — Они бегут, Цыпленок, давай пошли!

Вскакивая, Блондин бросил короткий взгляд на раненого русского. Он уже не двигал ногой и лежал спокойно, как и два его товарища.

Эрнст закричал:

— Стреляй, Цыпа! Стреляй! — И выстрелил перед собой.

Несколько русских пытались уйти. Они бежали налево, наискосок к оврагу. Там холм и ямы, там укрытие. Вдруг там взлетели фонтаны пыли.

Пауль стрелял короткими очередями. Петер кричал, что кончились патроны. Ханс махнул рукой:

— Прямо, к деревьям!

«Странно, — подумал Цыпленок, — я вообще не видел деревьев. А где рота?» Он обернулся и увидел позади остальные отделения. И испугался: «Мы — впереди! Черт возьми, мы же впереди!»

— Эрнст! Мы — пер… — Он упал, услышал свист пуль и глянул вперед. Метрах в пятнадцати от него появились русские. В тот же момент грохнул пулемет Петера и повалил их.

Ханс прокричал снова:

— Вперед! Дальше!

Трое русских. Первый лежит. Второй сидит на корточках, третий стоит на коленях. Первый испуганно смотрит. Второй моргает. Третий пытается улыбаться.

Эрнст мыском сапога слегка толкнул лежащего и дернул стволом автомата. Блондин внимательно наблюдал, как трое медленно встали, слегка приподняв руки. Их взгляды беспокойно метались между ним и мюнхенцем и наконец остановились на автоматном стволе. Он улыбнулся: «Как на матче по теннису, когда зрители взглядом провожают мяч и крутят головой туда-сюда». Эрнст кивнул, когда русские расстегнули ремни, и снова поднял ствол автомата. Лица у троих посерели. «Они сейчас думают, что их расстреляют». Блондин надул губы, поднял руку и показал большим пальцем назад:

— Давай-давай. Валите в тыл!

Трое посмотрели друг на друга, лица их снова порозовели, и русские медленно и неуверенно пошли. Один обернулся. Эрнст махнул автоматом и крикнул:

— Иди, иван, для тебя война уже кончилась!

При этом он рассмеялся, поманил Блондина указательным пальцем, показал на русских и улыбнулся:

— Вот так иваны нравятся мне больше всего, Цыпленок!

Высокий командир отделения первым пришел к холму, поросшему деревьями. Он сразу же дал указания пулеметчикам и выпустил сигнальную ракету. Командир взвода, подошедший чуть позже, запыхавшись, с расчетом станкового пулемета, рассмеялся, когда Длинный крикнул ему:

— Чтобы наша артиллерия знала, где мы, и больше не путала нас с иванами!

Командир взвода рассмеялся и указал на четыре русских миномета и два пулемета, которые в полной сохранности стояли на огневой позиции:

— Великолепно! Сколько бы вреда они могли нам принести!

От расчетов не осталось и следа.

Пауль открыл огонь первым. Петер продолжил. Последним заработал станковый пулемет. Ханс и командир взвода лежали рядом и наблюдали действие огня на отходящих русских. Блондин тоже стрелял, и Ханс, кивнув головой, показал ему кулак с отогнутым вверх большим пальцем. Когда первые снаряды просвистели над холмом и поставили далеко впереди завесу из разрывов, Эрнст сел на свою каску и достал кисет.

— Самое время покурить, Цыпленок! Наша артиллерия проснулась.

Блондин прислонился спиной к стволу дерева, снял каску, провел рукавом по лицу и волосам и глубоко вздохнул. Эрнст протянул ему прикуренную сигарету, кривя лицо при каждой пулеметной очереди, как будто желая сказать: «Не так громко и не так поспешно! Куда русским деваться? Или под заградительный огонь, или на ваш прицел!»

Блондин курил, глубоко затягиваясь, и опять притянул верхнюю губу к носу: «Минометчики просто удрали или вместе с пехотой должны были бежать на нашу балку? Странно, эти штуки стоят здесь, как будто их забыли, при том, что этот холм — идеальная огневая позиция. Они бы здесь легко могли сдерживать нашу атаку несколько часов». Он покачал головой: «Непонятно, полные идиоты. Бежали как пьяные на балку, вместо того чтобы здесь спокойно ждать, пока об этот холм не разобьем башку. Это же любому ясно. У них глупости еще больше, чем у нас, а люди все равно не играют никакой роли, у них же их много».

Голос командира взвода оторвал его от размышлений:

— Это вы первым оказались на минометной позиции? Хорошо. Это — подвиг.

Блондин не знал, что с ним случилось, он стоял, совершенно растерявшись, и только твердил:

— Так точно, унтерштурмфюрер!

Командир взвода сдвинул каску на затылок и сказал:

— Достаточно, парни! Мы окапываемся в предполье, а на холме располагается взвод тяжелого оружия и противотанковые пушки.

Немецкая артиллерия выпустила далеко в поле еще пару серий снарядов и замолчала.

Земля была сухой. Ее поверхность была твердой, как цемент.

Гренадеры ругались. Ханс погонял их при окапывании, как надсмотрщик рабов. Только Эрнст улыбался. Когда Блондин подколол его, чему он так по-свински глупо улыбается при такой работе, тот ответил, что знает свое дело. Когда окопы были готовы, мюнхенец улыбнулся еще шире:
— Противотанковые пушки, Цыпленок. Если их ставят наверх, то дальше мы не пойдем. Наоборот, мы будем чего-то ждать. А кроме того, меня радует вот это. — И он показал лопатой на Ханса, определившего себе место и начавшего рыть окоп. — То, что ему придется рыть глубже всех, так как он самый длинный.

«Типичный оптимист, — вздохнул Блондин. — Когда он в Лихтерфельде должен был идти на дополнительные занятия, то радовался, что ему удалось не дать инструктору сходить в увольнение».

 Вечер был душным.
Записан

Elias Slater

  • Гость

Солдаты сидели или лежали в своих окопах. Ханс ушел неизвестно куда, наверное, к командиру роты. Куно и Камбала чистили пулеметы, разговаривали или спорили. Петер чистил затвор тщательно, серьезно, сосредоточенно. Пауль и Йонг спали. Эрнст закусывал, а Блондин наблюдал за ним. На самом деле он больше слышал, чем видел, и обрадовался, когда Эрнст спрятал консервную банку, убрал хлеб, вытер о траву свой нож и, щелкая языком, стал ковыряться в зубах.

— Ты что, заболел?
— Почему?
— Не ешь ничего! Может, сигарету хочешь, по крайней мере?

«Где у меня еще были сигареты из дома? Куда я их запихнул? А вот, есть еще несколько штук».

— Огоньку не дашь?

Эрнст нагнулся поглубже в окопе, чтобы прикурить сигарету. Они курили «в кулак», и, пока некоторое время не разговаривали, оказалось, что Эрнст ждет ответа.

— Что ты спросил, Эрнст?
— Не заболел ли ты. Есть не хочешь и при этом атакуешь, как сорвиголова, просто самоубийца! Хотя командир взвода думает, что ты герой, и, может быть, за это получишь орден. Но я не хочу бегать за героем, чтобы защищать его от русских.

Когда он переходит с диалекта на хохдойч или по крайней мере пытается, то это — серьезно. И Блондин это знает. Он сильно затянулся и пробормотал:

— Нервы сдали. Все из-за проклятых глаз.
— Глаз? — Эрнст растерялся. — Я не ослышался? Глаз?
— Да, глаз! Я хотел от них убежать! Просто убежать от глаз!
— Вот это да! Цыпленок! Убежать от глаз! Теперь я понимаю, что у тебя действительно сдали нервы. Глаза тебе помешали. Если бы не я, то тебе была бы крышка.
— Смотри, чтобы у тебя вместо ордена на героической груди не оказался номерок пациента психушки. Это же надо… глаза…

Они замолчали, пока тихий храп не заставил Блондина улыбнуться. «Он воспринимает мою почти смерть очень невозмутимо», — подумал Блондин. Он прислонился к стене своего окопа и стал наблюдать за огоньком своей сигареты, ярким и красным, когда он затягивался, огненным кружком, становящимся все уже и медленно вгрызающимся в бумагу. Он нюхал дым, и это было как раньше, как дома в первые вечерние часы: спокойствие, пребывание с самим собой, огоньком сигареты и музыкой: «Ветер пожаловался мне», «Она не хочет ни цветов, ни шоколада», «Что говорил ты мне о любви и верности».

Храп соседа усилился, он булькал и хрипел с удивительной равномерностью.

Блондин улыбнулся: «Совершенство. Даже его храп совершенен. Если бы у меня не было Эрнста… Странно, весь мир говорит о товариществе. А что это на самом деле и что это в действительности? В своей основе это так: находят приятеля, с которым есть взаимопонимание, а может быть, и двух. Другие? С ними живут независимо от желания, привыкают к совместному пребыванию, как привыкают ко всему. Кто-то уходит. Приходят новые. Ничего не меняется. Многие остаются всегда одни, несмотря на воспеваемое фронтовое товарищество. Одни, несмотря на то что на самом деле никогда не бывают предоставлены сами себе. Просто дело везения, найдется настоящий приятель или нет. А от приятеля до друга еще долгий путь. Дело случая, так как все на этой войне зависит от случая. Если я, например, посмотрю на отделение, ясно, что я знаю всех. И все они знают меня, насколько можно познакомиться с человеком во время казарменной гимнастики, по жизни в одном помещении, учебе, карауле. Но во время увольнения интересы уже разделялись.

Потом, на фронте, опять все вместе. Все знают, кто как храпит, у кого потеют ноги, кому что нравится из еды и выпивки, кому нравятся блондинки, а кому брюнетки, у кого есть подружка, а кто еще с удовольствием бы познакомился, какой у него дом, о чем мечтает, какую причуду имеет. Но чтобы знать человека? Другие товарищи из взвода или роты — просто фамилии со званием и без него, унтер- или обер-, имена с обращением на „ты“ или служебным обращением на „вы“! При этом войска СС еще явно прогрессивны. Нет никаких господ, как в сухопутных войсках, люфтваффе или на флоте, где человек начинается только с обер-стрелка, с господина обер-стрелка! Простой солдат называется стрелком, летчиком или матросом. С малейшим незначительным званием он становится господином! У нас господ нет! Стрелок, конечно, по-прежнему остается „стрелком Задницей“, штурман — по крайней мере — мужчиной, а роттенфюрер — уже фюрер, хотя водить ему некого.

А потом идет длинный ряд фюреров, от унтершарфюрера до оберстгруппенфюрера. Это — новшество, но разве от этого что-нибудь изменилось? Стрелку Майеру все равно, рвет ли ему задницу господин унтер-офицер или об этом же заботится унтершарфюрер. Господин или не господин, Сливовый Август или Тряпка, Мечтательный Танцор или Мочащий Постель всегда без петлиц, без звездочек и погон, а если стрелок Майер почтеннейшее спрашивает у господина фельдфебеля разрешения пройти или спрашивает обершарфюрера: „Разрешите пройти?“ — результат один и тот же! Перед тем и другим, прежде чем пройти, он должен шаркнуть ножкой. Он должен отжиматься или приседать! В конечном результате господин или не господин — простой формализм. А где остается товарищество? При петлицах и звездочках оно в любом случае пропадает. Есть хорошие и плохие начальники. Великолепное свидетельство об окончании юнкерской школы в Брауншвейге, пребывание на хорошем счету у командира и даже Рыцарский крест не дают гарантии на то, что люди за ним „пойдут в огонь и в воду“, как это метко говорится. За него идти в огонь? Должно быть наоборот! За своих людей командир должен идти в огонь, если речь идет о старых представлениях времен Фридриха, когда солдат должен был „бояться своего офицера пуще супостата“. Наиболее употребительным и самым распространенным выражением для обозначения взвода, роты, батальона является „отряд свиней“! А для обычного бойца: „Вы, слеза“, „Вы, трофейный германец“, „Вы, жертва переселения народов“ и другие более грубые титулы. Если есть награда или хотя бы орден, то прежний садовый гном становится вдруг „солдатом“, но только тогда. Как говорится, есть командиры такие и сякие.

Бойцы, привыкшие все упрощать, поделили их на три категории: первая — стихийные, жадные до орденов сорвиголовы, вторая — доученные до должности и звания пеньки и третья — корректные, справедливые и дельные. Но чтобы они были товарищами? Скажи как-нибудь гауптштурмфюреру: „Привет, товарищ!“ Как думаешь, какую мину он тебе скривит, если уже даже мелкий „обер“, обершарфюрер, в трех километрах от фронта устраивает разносы за то, что ты не по уставу его поприветствовал. Потому что твое приветствие, как он выразился, „не немецкое приветствие, а указатель уровня воды в твоей тыкве“. Разве шпис — твой товарищ, когда низводит тебя до размеров эмбриона за то, что твои сапоги в районе для отдыха блестят не так, как во время смены караула у рейхсканцелярии? Или молодой унтерштурмфюрер, который через четыре дня после боев под Харьковом устроил гонки по-пластунски а-ля Лихтерфельде, чтобы отряду свиней снова привить уважение к начальству? Был ли товарищем командир роты, когда он для проведения „Немецкого дня“ со своими товарищами-фюрерами хотя и использовал организационные таланты Эрнста, однако не постеснялся отделать его перед своими гостями за несолдатский внешний вид, чтобы потом пить и жрать то, что добыл именно этот „полусолдат“.

Обычно тебя называют товарищем, когда от тебя чего-то хотят. Примечательно, что один солдат никогда не окликает другого, независимо от того, из каких они частей и родов войск, словом „товарищ“. Он скажет „приятель“. Но приятельство? Нет, не звучит. Часто упоминаемое и затертое товарищество как высшее проявление для сварного шва снаряда или общих фронтовых переживаний кажется покровительственной уступкой высших чинов, если не вовсе выдумкой военных литераторов. Если один господин майор говорит другому господину майору „товарищ“, то это приемлемо, но чтобы один боец другому? Даже вопрос: „Товарищ, у тебя сигаретки не найдется?“ — был бы нетипичным. „Эй, приятель, у тебя есть покурить?“ — звучит реальнее. Если боец и говорит когда-нибудь „товарищ“, то только в пренебрежительном, издевательском тоне. „Товарищ, сбегай ты, а то я очкую“. „Вперед, товарищи, а то нам надо назад!“ Или совсем мрачное применение: „Товарищи с другим номером полевой почты“, как называют иванов. Не отделаться от нехорошего чувства, что ореол, связанный с понятием товарищества, связан скорее со светлыми воспоминаниями послевоенного времени и был, само собой разумеется, настоящим. Понятие товарищество, как принятие на себя ответственности за другого и его тягот, самоотверженное стояние за другого, родившееся на фронте и отмеченное им, возникло уже потом, за столом, в военных объединениях и на полковых встречах, в память о неотъемлемой солдатской добродетели.

"Цыпленок". Лето 1943 г.

Но было ли для каждого члена солдатского братства товарищество на фронте таким же само собой разумеющимся и священным, как в кругу своих друзей за пивным столом? Будем ли и мы, буду ли и я сидеть после войны за пивным столом в кругу добрых старых товарищей, болтать в романтическом ореоле о военных временах, когда мужчина чего-то еще стоил и не мог положиться ни на что более крепкое, чем товарищество? И пока по радио будут передавать марш „Альте камераден“, и старые товарищи будут отбивать его ритм ногами. А выпью ли я потом за товарища Шмидта, бывшего штурмбаннфюрера Шмидта, в священной памяти о том времени, когда я был для него в лучшем случае неандертальцем, а во всех остальных — просто нулем?

Полная чепуха! Товарищество есть не что иное, как человечность. Человечность во время крайнего проявления бесчеловечности. А человечность связана вовсе не с каким-либо определенным временем, родом войск или со специальным подразделением, а с людьми. Пока, несмотря на бессмысленность войны и различия в униформе, есть еще люди, вера в добро не будет просто иллюзией или теоретической философией.

Хорошо известно, что в этой мясорубке еще живы проявления человечности, и совершенно все равно — мне, по крайней мере, — называются ли они гуманизмом или товариществом».

Блондин отогнал свои мысли и зевнул.

Ночь была тиха. Если бы время от времени не доносились короткие пулеметные очереди и не взлетали осветительные ракеты, можно было подумать, что война тоже уснула. Блондин потянулся, снова зевнул, словно собака, и, так как его окоп был коротковат, поднял ноги на край окопа. «Вот хорошо, как в дедушкином кресле-качалке», — подумал он, заложил руки за голову и стал смотреть в небо, удивляясь, что внезапно у него из головы исчезли все мысли, что он не распутывает какую-нибудь проблему, как обычно, что он не делает ничего другого, а просто и спокойно лежит. Это как у костра или на море, когда смотришь на горящие дрова или на равномерную игру волн, не думая об этом, и мысли подчинены только отдыху. Ум отдыхает. Подкорковая внутренняя жизнь вновь приходит в равновесие. Наступает короткий отдых для «я».

Он лежал с широко открытыми глазами и забыл подтянуть верхнюю губу к носу.

Кажется, повара решили устроить себе отпуск. Дори часа два назад привез боеприпасы и в качестве особого приложения — две буханки хлеба, немного искусственного меда и по пять сигарет на человека. Солдаты ругались. Всего пара дней боев, а кормить уже перестали. А что будет, когда они неделями будут лежать в грязи?

Дори присел рядом с Эрнстом и Блондином, пропотевший, запыленный, и внимательно стал наблюдать за мюнхенцем, как тот с кисло-сладким выражением лица уминает искусственный мед.

— Вкус — отвратительный. «Сто семьдесят пятый», — так он называл заменитель меда. — И со времен Лихтерфельде он не стал лучше.
— А почему тогда ты жрешь эту дрянь?
— Потому, Дори, что у тебя другой нет.

Дори украдкой подтолкнул Блондина.

— А почему у тебя нет ничего другого? Обычно ты более взыскателен.

Эрнст уложил свой хлеб и отмахнулся. Дори улыбался все шире.

— Ты уже сыт, Эрнст?
— Да, вот так, — указательный палец горизонтально прочертил под носом, — до отвала.
— Тогда мы, Цыпленок, можем, наконец, приступить. Режь хлеб. — Дори ощупал свою маскировочную куртку, и его улыбка переросла в смех, когда он сказал:
— Цыпленок, вот наша намазка для бутербродов!

Эрнст осмотрел консервную банку. Подбородок его отвис. Он перехватил воздух. Наконец, он овладел собой и рассмеялся:

— Вот же пес ты, Дори. Заставил давиться меня дерьмом, а сам привез мою банку. Но, несмотря на то что я был сыт, мой дорогой, для этого местечко еще осталось.

Он поделил ветчину на восемь кусков.

— Вот, Цыпленок, дай остальным их долю. Пусть слижут свое искусственное дерьмо на десерт.

И, жуя за обе щеки, он задумчиво заметил:

 — Снабжение начинает медленно доставать!

_______________________________________________

  [14]  Скат — немецкая карточная игра. — Прим. пер.
Записан

Elias Slater

  • Гость

День седьмой


8 июля 1943 года
             

Создав небо и землю и не забыв про солнце, решил Господь Бог после шести дней непрерывного творения установить заслуженный день отдыха — воскресенье. Седьмой день битвы под Курском не был ни днем отдыха, ни воскресеньем. И он был горячим!

Отдельные облачка, приклеившиеся к небесной сфере, иногда давали тень. Собравшиеся роты, батальоны и полки шли широко разбросанными длинными колоннами по холмистой местности, пересеченной глубокими оврагами. На правом фланге танки и штурмовая артиллерия поднимали длинные хвосты пыли. Еще правее, вдалеке слабо, но непрерывно гремела артиллерия, сопровождавшая гренадеров еще в предыдущий день. К тому времени каждый боец знал, что там иван отчаянными атаками пытается прорвать их фланг. Экипаж разведывательной машины из «Мертвой головы», ожидавший горючего, рассказал, что их сменили баварские пехотинцы. Теперь они должны были держаться, чтобы подвижные соединения войск СС могли прорваться к излучине Псела.

Гренадеры восприняли новость с присущим им упрямством и пошли дальше. Что такое излучина Псела и где она находится — никто не знал. Им также было все равно, излучина ли это, дрянной городишко, река или гряда холмов. С названиями всегда были связаны тяготы. Они только не понимали, зачем им сбивать подметки, если здесь можно было бы ехать.

Рота, в которую входило отделение длинного унтершарфюрера, замыкала полковую колонну. Этим все были довольны, особенно Эрнст. Этот успокаивающий факт его радовал, и он воспринимал такую летнюю прогулку приятной. Марш был почти удовольствием. Люди улыбались. Все идет легче, если знаешь, что дивизия идет за другой. В предыдущие дни все было наоборот. Тогда они шли в авангарде, а это уже половина абонемента на то, чтобы попасть в список, обрамленный черным прямоугольником под Железным крестом в газете. Как уже сказано, этому больше всех радовался Эрнст. Он глубоко ушел в собственные размышления. Блондин наблюдал за ним и думал, какие проблемы пытается решить мюнхенец, как он оценивает свои шансы, чтобы остаться невредимым. Он ждет возможности блестящего проявления ума, возможности добраться до припасов. В авангарде это невозможно. Но в хвосте, к тому же в непосредственной близости от мясных горшков Лукулла? Ему бы только узнать, где полевые кухни, где едут машины и повозки с продовольствием, а еще лучше — где остановилась маркитантская лавка. Как только это будет установлено, тогда остается только дождаться темноты. Блондин ни словом не нарушал ход мыслей своего друга. Он молча топал рядом с мюнхенцем, внутренне предвкушая, как Эрнст будет проворачивать дельце. Он усмехнулся, перевесил винтовку на другое плечо и посмотрел в небо, в сияющую голубизну, покрытую мелкими облачками.

Потом он осмотрел округу, которая не была такой уж унылой, какими представляются обычно военные ландшафты. Когда идет бой, омерзительным становится любой ландшафт, будь то Вогезы или Аргонский лес, Фландрия или Сомма. Тот, что был перед ними, был идиллией — плоские холмы, заросли орешника, балки. Почти красиво. Он напоминал Франконию. Не было только домов с красными крышами, шпилей кирх и извилистых дорожек, глядя на которые думаешь, почему они не прямые, а закрученные вокруг каждого поля. Нет также виадуков, а в остальном — ничего угрюмого, одинокого монотонного и меланхоличного. Ничего такого, что бы напоминало общее представление о русском пейзаже. Добрая страна, если бы не люди — солдаты, артиллерия, танки и штурмовые орудия. «Если бы» — проклятое словосочетание. Надо его вычеркнуть из словарей. «Если», тогда бы не было никаких «но» и многое стало бы не таким проблематичным.

Глубокие следы гусениц были почти дорогой. Много следов в пыли, покрытые пылью вывернутые и размолотые куски дерна, но это дорога, и она ведет, а там, где есть направление, идется легче.

Блондин начал про себя напевать марш дивизии «Лейбштандарт». Текст был пошлым, как обычно, но зато мелодия пробирала до костей. Это уже было известно в 1-м пешем гвардейском полку, проводившем разводы караулов в Потсдаме. Прежде это был его марш. Блондин потихоньку напевал. Через некоторое время он поймал себя на том, что повторяет только припев, а из него — только проигрыш трубы: «Тра-ля-ля-ля-ля!»

Удивленный Камбала повернулся и толкнул Куно:

— Ты слышишь, Куно? У нас тут завелись донские казаки.

Блондин в ответ усмехнулся и неожиданно громко, во всю силу запел, подражая звукам трубы:

— Тра-ля-ля-ля-ля! Это гвардия…!

Эрнст безразлично покачал головой, показал на солнце, потом на Блондина и постучал себя по лбу. Его каска отозвалась звонким металлическим звуком.

— Нет, Эрнст, это не солнечный удар. Стальной кокос от него защищает!
— А почему ты орешь всякую ерунду и пугаешь округу?
— Я тоже как раз подумал. Споешь со мной?
— Я? Иди ты!
— Почему нет? Можешь предложить что-нибудь лучше?

Эрнст только махнул рукой, больше не мешал Блондину, продолжая идти по жаре под палящим солнцем. Камбала стал подпевать, Куно загудел октавой ниже, Пауль и Йонг улыбнулись и запели чисто и высоко. То, что в Лихтерфельде они делали по принуждению, против своей воли и с проклятиями, теперь у них получалось добровольно и от всей души.

Ханс остановился и подождал, пока отделение не поравняется с ним. Он скривил лицо и со сдержанным смешком крикнул:

— Камбала! Вы же поете с переливами как кастрат! Запишитесь в хор Венских мальчиков, парень! Но чтобы петь «Гвардию»? «Гвардию»! Смените пластинку!

Камбала недолго подумал и затянул своим тонким мальчишеским голоском:

— «По вражеской стране идут войска СС и песенку веселую поют…»

Эту песню сменила другая, потом третья. С Блондином пел только Петер. Остальные голоса были еле слышны. Потом он пел один. Ханс бросил на него своеобразный изучающий взгляд и опять ушел вперед.

Проторенная танковыми гусеницами колея то уходила в низину, то круто поднималась на холм. В воздухе стояло марево. Жара давила.

Блондин забыл мелодию.

«Если вместо орешника были бы сосны, дающие побольше тени, а следы танковых гусениц — полевой дорогой, все было бы так, как во время моего первого похода со взводом фанфаристов. Он тоже был в июле, и солнце тогда палило так же, как и сегодня. Вспотели, нет, все были мокрыми от пота. И посбивали ноги. Тогда мы были еще непривычными», — он проглотил слюну и зевнул. «Тогда я тоже был еще цыпленком. Не самый маленький, нет, высокий, худой и неуклюжий, зато самый младший. Тогда я должен был нести огромный чугунный котел».

Он осмотрелся вокруг, посмотрел на мелькающие перед ним подметки сапог Эрнста и улыбнулся: «Прямо как тогда. Я тоже шел за мелькающими подметками. Мне были видны только стоптанные каблуки, камушки на проезжей полевой дороге, бороздки от дождя и пучки травы по сторонам. Тогда. Странно, тогда их тоже было восемь. И среди них — замечательный парень Герд. Бывший образцом во всем. Где-то он теперь? Наверное, где-то в России. Кажется, он в противотанковой артиллерии. Из остальных семи четверо погибли. Последним — Ханзи. Нет, лучше — он пропал без вести. Но что значит пропал без вести? Погиб — значит, окончательно. Пропал без вести — значит, окончательное будет тянуться бесконечно долго».

Обстрел

Мимо проехали машины и мотоциклы. Один мотоциклист остановился и крикнул:

— Вам, усталым мешкам, все ясно?

Эрнст оказался у мотоцикла первым. Он таинственно шушукался с Дори. Тот смеялся и показывал назад. Блондин наблюдал за обоими. Когда он проследил глазами в указанном Дори направлении, то увидел в лесочке, широкой полосой подходящем к дороге, стоящие машины. «Будет ли возможность? Действительно ли это машины с продовольствием? Они что, ехали средь бела дня? Оригинально!» Но потом он догадался: «Естественно, мы же замыкаем дивизию, поэтому и товарищи из черпачной братии такие молодцы! Остановились в тенечке, чтобы гуляш на жаре не прокис. Но, к сожалению, им придется ждать ночи. Потому что, только когда стемнеет, подвезут продовольствие. Естественно, что везти готовую пищу войскам должны будут другие товарищи. Могут начать стрелять и, при известных обстоятельствах, даже попасть. И кто тогда будет составлять расточительные меню и наполнять неисчислимые голодные рты?»

Эрнст и Дори продолжали беседовать. «Они советуются, — улыбнулся Блондин, — придумывают махинацию, с помощью которой они смогут провести кухонных солдат. Один узнал, где и какое продовольствие есть, а другой позаботится, как его добыть».

На редкость спокойный день. Редкая благоприятная возможность. Просто идеальная исходная позиция для организаторского гения. И напротив, не очень хороший, если не сказать плохой, для начальника финансовой части. Им и так непросто, потому что плох мир, люди, и особенно некоторые разновидности солдат. «Внимание!» — вот лозунг тыловой службы! Ни на секунду не отрывать глаз от продовольствия. Лучше всего — сесть на них и сидеть днем и ночью, как наседка на яйцах. Ящики с провизией, полки с банками, мешками, бутылками — священная собственность. Ее надо охранять до последнего издыхания. Это была война тыловиков. И как они на ней сражались!

Во время боев под Харьковом при отступлении «салохранители» защищали свое богатство от голодных бойцов даже с помощью автоматов. Когда подходили русские, надо было провести сверку запасов с продовольственными накладными. Должен быть порядок! Как же можно в противном случае с сознанием выполненного долга взорвать склад? И это — не анекдот! Это было в действительности! Огромный продовольственный склад уже был подготовлен к взрыву. В такой обстановке было невозможно потратить оставшееся время на выдачу дрожащим от голода и холода немецким отступающим героям французского коньяка, вестфальской ветчины или франконской сухой колбасы. Склад от собственных солдат с карабинами наперевес охраняли часовые. Один из интендантов орал как самый главный и толстый защитник, отдавая невозможные приказы до тех пор, пока Дори под устроенную Вальтером и Паулем пулеметную стрельбу и взрывы ручных гранат не крикнул ему: «Иван идет!» Тогда ветераны охраны и их полководцы моментально ретировались к своим машинам и исчезли под треск пулеметов. Они даже забыли взорвать заложенные заряды.

Впрочем, ничего бы и не взорвалось, потому что предусмотрительные саперы продолжали там суетиться и сняли взрывные машинки. Эрнст выбил бронетранспортером складские ворота, въехал в здание склада и обеспечил «организацию». И все получилось! Без спешки, без паники и споров. А когда через полчаса иванов еще не было видно, но вместо них приехал командир батальона, то Эрнст, замещая начальника склада, построил своих людей и сделал один из самых знаменитых своих докладов о том, что подразделения на несколько дней обеспечены продовольствием, подтвердил это цифрами, конечно же, выгодными ему, так как шеф не должен был знать, что Дори перегрузил свой мотоцикл с коляской. Доклад заканчивался словами: «Остатки склада подготовлены к взрыву».

«Старик» знал мюнхенца. Он улыбнулся и дал указание, чтобы все, что было погружено на бронетранспортер и несколько вездеходов, поровну было разделено между ротами. Однако он не сказал, кто должен был это сделать, и слава богу, что не сказал. Поэтому получилось так, что делил все не каптенармус и не повар, а Эрнст. Результат был тем более удивительным. Бойцы получили продовольствия на несколько дней, главным образом мясные и рыбные деликатесы. Они восприняли этот факт совершенно невозмутимо, и даже были рады. Высшими инстанциями было отмечено, что моральный дух части еще никогда не был так высок, как именно при отступлении. Для вермахтовских психологов, если бы такие существовали, результат анализа был бы интересен. Какими простыми средствами можно придать войскам внутренней крепости и внешней бодрости, даже в том случае, если им надо отступать, а не наступать. К сожалению, за эти вещи, поднимающие моральный дух и укрепляющие телесную силу, не предусмотрено орденов, поэтому Эрнст продолжал бегать без Рыцарского креста. В качестве компенсации он получил разнос от старшины за нецелевое использование бронетранспортера, а Дори вынужден был подкупать своего друга-техника.

Ночью подошли машины. Солдаты складывали в них свои вещи, брали боеприпасы и продовольствие, выскребали остатки гуляша со дна своих котелков и ругали поваров. Хотя никаких трудностей в снабжении не было, опять привезли только гуляш, если этот клейстер без мяса и блесток жира вообще можно было считать гуляшом. Если Эрнст был прав, то давешняя собака должна была быть не только старой, но еще и чертовски тощей. Поскольку кухонные товарищи тоже были только людьми, то привезли с собой еще хлеб и кофе. Камбала спросил повара, есть ли у него топор или пила, потому что буханку обработать обычными инструментами не получится, может быть, только ручной гранатой удастся раздробить ее на кусочки. В этот момент Куно сунул под нос надутому ротному писарю лимонку и сказал:

— Убери свой огурец, когда буду взрывать мою буханку, или прыгай в мой котелок! — Как обычно, началась ругань с каптенармусом. Командир роты распределил свою благосклонность равномерно, причем сначала он распек солдат, а потом по одному перебрал кухонный персонал. Чтобы все видели, что все получится, если только захотеть, он схватил буханку хлеба и укусил ее. Это была ошибка. Он понял это в тот же момент, открыл рот, провел языком по заболевшим зубам, обвел всех глазами, ожидая, что кто-нибудь засмеется. Ни у одного даже уголки рта не потянулись. Потом он угрожающе тихо прошептал каптенармусу:

 — Попробуйте вы, Пенски! Если у вас получится, то и у парней тоже.
Записан

Elias Slater

  • Гость

У каптенармуса не получилось. Хотя он и рискнул своими пломбами, но комок цемента превратить в только что испеченный хлеб ему не удалось. Когда с руганью он отбросил буханку, она попала в термос из-под кофе, в котором исчезла, глухо ударяясь о стенки. Тогда прозвучал тонкий голос Камбалы:

— Это твоя граната, Куно?

Только в тот момент все рассмеялись. Командир тоже смеялся. И еще что-то сказал каптенармусу, но за смехом, к сожалению, его не было слышно. Но это распоряжение, наверное, было связано с тем, что каждый получил по полной фляге кофе вместо обычной половины литра. К тому же был удвоен паек сигарет.

Ночью Блондин сидел в своем окопе. Его партнер по разговорам из Мюнхена исчез. От Дори тоже не осталось и следа. Война запыхалась и решила передохнуть. Даже артиллерийский огонь на правом фланге превратился в слабое робкое бормотание. Взлетела пара осветительных ракет. Где-то прогремели пулеметные очереди. Блондин улыбнулся: «Над всеми партами установилась тишина, даже со стороны кафедры не слышно ни единого вздоха. Подожди немного, будешь спать и ты». Такой вольный пересказ Гете был написан на классной доске. Его дополняла карикатура на учителя немецкого языка, спящего на кафедре перед пустыми партами. А вместо отличников были березовые кресты с висящими на них стальными шлемами, напряженно ожидавшими реакции учителя. И она пришла! И как пришла! Кавалер ордена крови, депутат рейхстага, доктор филологии, преподаватель немецкого языка и истории сначала не обратил внимание на замерший класс. После достаточно долгого рассматривания рисунка на доске он, наконец, понял содержание рисунка, уставился на него, а потом просто выскочил из костюма. Его полукруглое полное лицо приняло окраску золотой рыбки из классного аквариума. Его от природы маленькое полное рыхлое тело разрослось до размеров былинного викинга, а что последовало — походило на канонаду под Вальми в словах! Пораженчество! Предательство нации! Подростки обладают духовным развитием недочеловеков! Саботаж! Попытка разложить боевую мощь борющегося за свое существование народа! Его голос вибрировал всеми тонами. И, как это было свойственно этому преподавателю, он устроил моментальный военно-полевой суд. О глупой мальчишеской выходке он не думал.

К сознанию, пониманию и разуму он также не обращался. Он часто по мелочам придирался к Блондину, поэтому в нем легко было выявить автора карикатуры. После того как нервная вспышка учителя несколько улеглась, он произнес приговор:

— Вы, пачкун! Вы, несчастный маляришко! Я вам не забуду это произведение! Я превращу вашу будущую жизнь в ад, пока вы не обрадуетесь, что над вашим трупом стоит березовый крест! Я вас отправлю туда, где ваш вздор окончательно испарится! Радикально! Вы поняли?

А когда Блондин по-военному щелкнул каблуками и выкрикнул:

— Так точно, господин доктор! — и добавил, что уже подал заявление о приеме на службу в «Лейбштандарт СС Адольф Гитлер», остатки самообладания у педагога рухнули. Он уже замахнулся, чтобы ударить, но вдруг своевременно заметил различие в росте, и рука его остановилась в воздухе.
— Мои руки длиннее, чем вы думаете! — крикнул он и замахал обеими руками, словно жонглер.
— Мои руки достанут и до «Лейбштандарта»! Вы это увидите! Я вам это гарантирую! — И после этого он плотоядно улыбнулся.

Ну вот, старый боец остался дома, будучи в своей школе верным пропагандистом среди своих воспитанников единодушной подачи заявлений на добровольную службу. Но его рука действительно дотянулась до Лихтерфельда. Однажды во время рекрутчины Блондина вызвали в канцелярию. После обязательных приседаний он, наконец, мог стоять прямо. Шпис задумчиво развернул письмо и так же задумчиво прочитал Блондину обвинения. Он понял что-то о непослушном ученике, строптивом субъекте без убеждений и чувства Родины, о пятне позора на элитном полке, которое необходимо стереть и уничтожить, чтобы освободить от него новый общественный порядок. Блондина охватило тошнотворное чувство. Шпис разорвал письмо, клочки которого упали на безукоризненно чистый письменный стол. Он смерил глазами Блондина сверху вниз и обратно и вдруг крикнул:

— Для нас педагогический оргазм ягодичного барабанщика дерьма не стоит, ясно? Мы не даем вспомогательных уроков для школьных неудачников, ясно? Мы ценим только мужчин с именем фюрера на рукаве, ясно? Что было раньше — нам наплевать, ясно? Сейчас, сегодня — считается. Остальное — нет! — После этого он улыбнулся и сказал почти по-отцовски:
— Но если вы у нас попытаетесь заниматься тем же, чем довели своего препода до белого каления, то я могу вас уверить… — И вдруг снова перешел на крик:
— У нас — никогда! Мы разорвем вам жопу так, что туда задвинутся Бранденбургские ворота! Ясно?!

Тогда Блондин засветился гордостью. Гордостью за своего старшину. Гордостью за свой полк. Гордостью за самого себя, за то, что служит в «ЛАГе» или еще будет служить. Одновременно впервые он заметил противоречия между коричневым и серо-полевым, противопоставление, которое его часто занимало и решить которое он не смог по сей день. Коричневый — это партия. Серый — это армия. Если рассматривать коричневое или тех, для кого этот цвет — вторая кожа, то можно прийти к выводу, что коричневый — всегда позади, в тылу. Коричневый всегда дает лозунг серому: вперед! Если говорить о подходящих фигурах, то серый — худой и стройный, коричневый — круглый и толстый. Но коричневый не обособлен. Не осознавая того, мы достаточно долго носили коричневые рубашки: сначала как пимпфы, а потом как гитлерюгенд. Но коричневый цвет — цвет партии. А для нее мы еще слишком молоды, незрелы и недостаточно крепки идеологически. Партия стоит за мировоззрение. А многие из его премудростей под снарядами теряют свой смысл.

Хотя коричневое руководствуется мудростями, для серого нет ничего хуже изречений. А черный? Черный для нас — это черные СС, партийные и гражданские СС, гестапо и служба безопасности. Черное — это бонзы в многочисленных учреждениях, где собрались массы с уголками старых бойцов на рукавах, считающих себя хозяевами мира. Чтобы ими стать, надо быть молодыми бойцами. Это — мы. К сожалению, старые черные бойцы с начала войны тоже носят форму серого полевого цвета. К сожалению, они, как и дивизии войск СС, носят полоски на рукаве. Не с названием полка или дивизии, а с названием своего ведомства. Для людей, не разбирающихся в этом, для тех, кто не хочет в этом разбираться, нет особого различия. К сожалению, эти мужики носят такие же знаки различия, как и мы, и, к сожалению, (вот где собака зарыта!) нас бросят в один горшок вместе с ними. СС — все равно что СС, а войска СС — это их составная часть, так как шеф всего этого — Генрих Гиммлер, рейхсфюрер СС.

Мы носим форму серого полевого цвета, как и остальные солдаты, ездим на таких же танках, топаем в тех же сапогах, жрем ту же жратву, пьем то же самое пойло и состоим в таких же подразделениях. У нас те же строевые приемы и команды, как в армии, и такой же короткий отпуск. Мы образуем роты, батальоны, полки и дивизии, как и сотни нам подобных, у нас также приказывают и подчиняются, ругаются и смеются, стреляют и укрываются. Пока все понятно. Несмотря на это, имеются особые отношения между нами и другими родами войск: напряжение, дистанция, недоверие, иногда — отчуждение. Причина этого в том, что мы молодой род войск, что он состоит только из добровольцев, в том, что мы считаем себя элитой или, с другой стороны, нас считают такими, особенно русские? Заключается ли причина желания казаться лучше во внешней стороне — росте, рунах, черепах — или в том, что для офицерской карьеры аттестат зрелости уже не нужен? Каждый может, если хочет, — это не ново. Разве не каждый наполеоновский гренадер нес в ранце маршальский жезл? Может быть, она заключается в часто упоминаемом «новом духе»? — Мысли Блондина остановились на «новом духе».

Он задумался и наконец улыбнулся. — Новый дух — если сказать от всего сердца, то я мало что в нем нахожу. Если в нем и должно что- то быть, насколько тогда надо ругать старый? Как у нас обращаются с людьми, несмотря на «новый дух»? Надо ли разбить молодого добровольца, чтобы сформировать из него солдата? Надо не только свое «я», но и свой идеализм протащить сквозь дерьмо, чтобы он был достоин мундира фюрера? Должны ли методы военного воспитания быть безусловно самыми примитивными в обществе? Должен ли язык этого воспитания происходить из самых вонючих закоулков клоак? Является ли низведение личности до абсолютного человеческого нуля высшей военной целью? Или можно сделать по-другому? И было ли по-другому? Должно ли понятие «человек» быть изъято из словаря военных? А было ли оно? Или все еще действует циничное пренебрежение к человеку: «Собаки, хотите жить вечно?»

Для многих господ из вермахта мы — идеологически вымуштрованные солдаты партии, нежелательные и ненужные фанатики, которым нацистская мифология вколочена в башку кувалдой. Слепые, упрямые и тупые. «Длинные бедные собаки», или «Длинные убогие герои». Наши офицеры наполовину неграмотны, потому что аттестат, как известно, не является предпосылкой. Недоучки и неудачники, у которых вместо мозга остался в черепе только лозунг: «Наша честь — верность!» Жаль великолепного человеческого материала. Если бы каждый роттенфюрер был высококвалифицированным унтер-офицером или фельдфебелем. У нас он остался бы сидеть в своем звании, а в армии его нет. Естественно, у нас есть такие типы офицеров, и не только у нас. И почему жалеют отличный человеческий материал? И откуда берется роттенфюрер, который бы в армии получил звание на две-три ступени выше, если бы в качестве офицеров были бы только такие типы? Отборный человеческий материал был и остается проблемой всякой гвардии, будь то у русских или у нас, в Пруссии или у Наполеона. Не говоря уже о древних греках и римлянах. Тогда, как и сейчас, между гвардией и остальным войском складывались несколько напряженные отношения. Хотели того или нет, но она была нужна. Если где-то по особенному завоняло, если дальше не идет или начинается мясорубка, то туда отправляют войска СС. Там, где, как говорится на солдатском жаргоне, дымится дерьмо, мы играем роль пожарной команды. Когда дело улажено, говорят: «Неудивительно при таком вооружении, при таком продовольствии, при таком человеческом материале!»

Естественно, при этом не замечают, что наше оружие ничем не лучше и ничем не хуже, чем у мотопехотной или танковой дивизии сухопутных войск. И лишь немногие согласятся с тем, что элитные дивизии сухопутных войск «Великая Германия» или «Танковая учебная дивизия» гораздо лучше вооружены, чем мы. И это неудивительно, ведь нас снабжают техникой и вооружением сухопутные войска, а не наоборот. И кто бы, учитывая этот аспект, еще предполагал, что именно нелюбимые войска СС получат новые танки, тогда как собственные армейские дивизии будут ездить на старых? Поэтому в «Лейбштандарте» нет никаких новых чудо-танков, никаких «Пантер». Поэтому у нас и не осталась половина танков стоять с кипящими моторами на марше во время выдвижения!

«При таком продовольствии — неудивительно! При такой еде можно и худшее дерьмо выдержать!» Ошибка. От кого мы получаем жратву, кто нам ее выделяет — сухопутные войска! То же самое, что и с вооружением. Едва ли можно себе представить, что господа из управления продовольственного снабжения именно нам будут отправлять паштет из гусиной печени, в то время как собственные войска будут давиться перловкой. Даже если наши буханки хлеба такие же черствые и плесневелые, как в сухопутных войсках, если проблема искусственного меда у нас, как и в армии, состоит в том, чтобы наслаждаться этим сладким клейстером, что само по себе является искусством, которым владеют только избранные, даже если сыр и здесь, и там пролетает одинаково быстро и догнать его можно, только дав полный газ, все продолжают считать: продовольственное снабжение у нас лучше. Итог: кто лучше жрет, тот лучше и воюет!

«Неудивительно при таком человеческом материале!» Что-то в этом есть. У нас служат только добровольцы. И это отличает нас даже от 1-го гвардейского полка кайзеровских времен. Возрастные различия небольшие. Женатых надо искать с биноклем, по крайней мере, что касается солдатских званий. Во внутренних установках добровольцев даже убивающая дух казарменная гимнастика немногое смогла испортить. Что касается этих установок, то они направлены на то, чтобы держаться, если стоит держаться, и прорываться, если их переключили на атаку. Коротко, потому что они безупречны! Как обычно, на все можно посмотреть и с другой стороны. Упрямая оборона, в то время как тактический отход был бы выгоднее, слепой бег в атаку, тогда как терпеливое ожидание является лучшей альтернативой. Что в лоб, что по лбу, некоторые господа иронически поднимают брови, когда речь заходит о войсках СС.

Напротив, простой солдат честнее. Если он знает, что его сосед — войска СС, то на них он может положиться и будет уверен в том, что иван там не пройдет. Солдат нас понимает. Между простым стрелком из войск и нами нет никаких различий. Солдат есть солдат. Среди молодых офицеров тоже есть понимание. Критическое отношение появляется выше. С получением красных лампасов Генерального штаба на брюки появляется отвращение к новому. Старое — достойная чести прусская традиция — присуще сухопутным войскам. Традиция гласит: стотысячное войско, а еще лучше — кайзеровская армия. Терпимо относятся к коричневому цвету, но черный является красной тряпкой для господ в сером! Мы тоже черные, хотя господам должно быть об этом лучше известно! К сожалению, им совершенно все равно, что мы не коричневые и не черные — мы серые полевые, и что у нас нет ни отдельного армейского командования, и что мы не можем принимать самостоятельные стратегические решения, потому что все войска СС подчинены Главному командованию сухопутных войск. Им также все равно, что мы делаем то же самое, что и остальные армейские дивизии, и не хуже их! Напротив — и это им не все равно! Они все еще считают себя, естественно, в своем кругу, среди товарищей, «прусскими генералами». Они — лишь отвечающие за самих себя военные индивидуалисты — хотя такой вид людей нечасто проявлялся среди прусского генералитета.

Таким был, например, Фридрих Вильгельм фон Зейдлиц, которого Старый Фриц за это осуждал, или Людвиг Йорк фон Вартенбург, которого король снял с должности. Невозможно и представить, чтобы генерал из вермахта сделал то, на что решился в сражении под Харьковом и чем рисковал наш шеф Пауль Хауссер, которого некоторые называют «папаша Хауссер». Он думал и действовал вопреки приказу, против ясного приказа фюрера! Без малейшего прикрытия со стороны своего непосредственного начальника Эриха фон Манштейна! Предоставленный самому себе со своим решением, он спас время, обстановку и людей. Он действовал и отвечал так, как фон Манштейн не осмелился и как Паулюс в Сталинграде даже и подумать не был способен. В этом заметно что-то от «нового духа». В этом проявляется солдатский кураж, свобода принятия решений и личность вождя.

Дурацкие мысли. Запутанные и противоречивые, и довольно писать об этом. Это — не мое. Для этого у меня нет таланта, исторического взгляда и кругозора, источников и не знаю, чего еще.

Блондин улыбнулся: судьба у меня такая, что я всегда должен все обдумывать. Ничего не имею против, что иногда мне в голову идут сумасшедшие мысли. И почему? Если у солдата есть время, когда ему его дают, тогда он начинает думать о глупостях или ими заниматься! Убивать время всеми возможными способами. Или думать, как я, например, о реальной жизни родов войск. Странно — соперничество здесь — соперничество там. Собственные войска кто-то ругает и одновременно испытывает гордость за них. Недовольны друг другом из-за бессмысленной муштры, плохого питания, заносчивых фюреров, охотников за Железными крестами, дебоширов, отцов-фельдфебелей и, естественно, «ЛАГ»! Но если кто-то другой скажет нам то же самое, то получит в морду! Мы ругаем «ЛАГ», но себя считаем лучшими среди других!

И это так. Действительно, солдат — это то, что часто о себе слышит, — глупейшая рогатая скотина среди людей. Он прикуривает сигарету, садится на теплую сухую землю, болтает ногами в окопе и слушает сверчка. Быть может, он опоздал и зовет маму-сверчиху? Что за мысли лезут в голову? От героя-учителя до проблем войск СС и до сверчков!

Блондин посмотрел в ночь. Пауль и Йонг отправились спать. Ханс — совершенно точно у командира роты. А Петер — надо больше заботиться о Петере — он чистит пулемет или сидит в окопе и размышляет. Тихие голоса — это разговаривают Куно и Камбала. А где Эрнст и Дори?

Пока я сижу без дела в окопе и мне в голову лезут дурацкие мысли, эти двое действуют. Активно действуют в собственном тылу, среди продовольственных подразделений. Дори стоит на шухере или отвлекает, а Эрнст ищет, находит и забирает. Вот так проходят организационные мероприятия.

 Он затушил окурок, сполз в окоп, согнул ноги, положил голову на руки и стал ждать, когда придет сон. Война дала Передышку. Кто знает, как надолго.
Записан

Elias Slater

  • Гость

День восьмой


9 июля 1943 года


В 2.30, вскоре после того как небо стало светлеть, они поехали дальше. Отделение высокого унтершарфюрера было усилено четырьмя солдатами — остатками другого отделения. Они были знакомы. Керле-Керле — юморист из Гессена, никто не знал его по имени, заменил Уни. Его приятель Фляше из Рёна сразу же взялся за переноску ящиков с пулеметными лентами для Петера. Камбалу снова низвели до уровня простого стрелка. При этом никаких протестов он не высказывал. А Керле-Керле был назначен вторым номером к пулемету Петера. Третьего все звали пимпфом. Таким он и был. Блондину он понравился с первого взгляда, очевидно, потому, что напоминал ему его самого — худой, высокий, а стальной шлем так смешно сидел на его стриженой голове, будто был на два размера меньше. Ханс сразу же подтрунивал над всеми особенностями. При кратком представлении новичков он показал большим пальцем на редкую манеру Пимпфа носить каску, сказав при этом:

— Раньше он хотел стать парашютистом, но оказался слишком длинным для прыжков с малой высоты. Прекратить!

Четвертый был из Восточной Пруссии. Он совсем не соответствовал обычным представлениям о выходцах из этой местности о том, что они грубы, неуклюжи и неразговорчивы. Он больше походил на Камбалу, острый на язык, веселый и живой, излучающий оптимизм, что уже было почти преступным. Его кличка была Шалопай.

Солнце появилось из-за горизонта.

Они ехали и жевали с упоенными лицами «особые пайки», которые Эрнст привез из ночного рейда. Блондин получил три пачки сигарет «Юно» и пачку «Шокаколы». Когда Блондин хотел разузнать подробности, Дори сунул ему, смеясь, в зубы толстую шайбу копченой колбасы и прошептал:

— Тс-сс! Цыпленок! Ничего не говори. Враг подслушивает!

А Эрнст проворчал:

— А вообще, мы разве куда-то ездили, Дори? Это же была бы самовольная отлучка?

Они ехали, курили сигареты, сыто и довольно встречая наступающее утро, пока насытившийся Эрнст снова не осмотрел округу и удивленно не ткнул Дори в бок так, что тот выругался и вильнул рулем.

— Дори, мы неправильно едем!

Дори повернулся к Блондину:

— Ему плохо, Цыпленок. Долгое воздержание, и вдруг — копченая колбаса, это не перенесет…
— Мы не туда едем, Дори!

Дори завращал глазами, словно корова, когда гремит гром, и возмутился:

— Неправильно? Но я еду за Хансом, парень!
— Тогда он едет не туда!

Тут Дори окончательно потерял терпение:

— Передо мной едет Ханс! Перед нами едет рота, понял? Батальон, полк, и не знаю, что там еще. Так?
— Так, да не так.
— Перестань, Эрнст, со своими дурацкими так — не так!
— Почему ведущий колонну должен ехать неправильно? Эрнст, ты можешь нам по-хорошему объяснить свою стратегическую критику? — Блондин сделал ударение на «по-хорошему» и плотоядно улыбнулся.
— Лучше «по-хорошему» посмотрите на солнце, — показал Эрнст вперед. — Видишь, где рассвет, Цыпленок? Перед нами. Понял?

И когда он увидел непонимающее лицо Блондина и качающего головой Дори, он хлопнул ладонью себя по коленке:

— Да вы просто тупые, господа! Мы едем на восток! Понятно вам? На восток!

Дори и Блондин по-прежнему ничего не понимали, и Эрнст перешел с диалекта на хохдойч:

— Мы скачем на восток, господа. А цель нашего наступления Обоянь находится на севере! Поняли вы, наконец? Мы едем на восток, вместо того чтобы двигаться на север! Что-то сгнило, господа!

Некоторое время они молчали. Слева слышалась канонада. Дори первым пришел в себя от неожиданности и продолжил разговор:

— Нам надо было не заниматься «организацией», а поболтать с моим другом-связистом, тогда бы мы знали больше.
— Тогда бы нечего было жрать.
— Но мы бы точно знали, в чем дело.
— Что-то одно надо выбирать, Дори.
— Могу отдать должное Эрнсту, он прав, — улыбнулся Блондин.
— Отдай к тому же и свою горчицу, чтобы не казалось, что ты такой же глупый, как и я. Хорошо, самое главное — наш военный гений при нас. — При этом локоть Дори ткнул Эрнста в бок. То есть он хотел толкнуть его в бок, но попал в его противогазный футляр. Эрнст злорадно рассмеялся и подмигнул Блондину:
— К двум дуракам должен быть и третий…

Дори и Блондин рассмеялись и почти одновременно сказали:

— Дурак.

Эрнст неожиданно перекосил лицо, поднял обе руки, как будто собирался сдаваться, и заявил:

— Третий должен наблюдать, чтобы первые два болвана не стали законченными идиотами.

Когда они наконец снова успокоились, Блондин предложил:

— Давайте-ка это обдумаем.
— Я весь в напряжении! — ответил Эрнст.
— Направление удара было на север, на Обоянь, — рассуждал Блондин. — Обоянь была или остается ключевой позицией. После нее между нами и Курском ничего не остается. Значит, после Обояни надо было слегка повернуть на северо-восток. Пока все понятно. Или что-то не так?
— Да, а что сейчас? — проворчал Эрнст.
— Сейчас мы едем на восток еще до того, как миновали Обоянь. — Дори почти ритмично застучал кулаком по рулю. — Я думаю, Эрнст, что ты был прав, назвав нас дураками, хотя я должен следить за дорогой, а не за солнцем.
— Значит, полное изменение первоначального плана операции?
— Молодец, Цыпленок, я думаю, что так. А теперь начнется, — рассмеялся Эрнст.
— Что начнется?
— Именно в этом и весь вопрос! Эх ты, старый служака! Почему взяли все войска и бросили в другое место?!

Все замолчали. Блондин притянул верхнюю губу к носу:

— Может быть, нас сняли с направления главного удара? Вчера канонада была у нас на правом фланге.
— Может быть, там что-то не получилось? Или что-то не так?
— Или? — Эрнст с сомнением покачал головой. — Н-да, Цыпленок. Канонада была далеко позади нас. Ночью было тихо. Зато теперь канонада слева от нас! Да, Цыпленок, решение не найдено! Кроме того, Дори едет очень быстро. Вся дивизия давит на полную железку! У меня есть один ответ.
— Какой?
— Что-то случилось на востоке, и это важнее, чем Обоянь!
— Ты думаешь?

— Думаю, Цыпленок. Я думаю, что на востоке что-то есть. Что-то настолько опасное для нашего фланга, что Обоянь нам пришлось бросить. Я думаю, русские резервы! Резервы, более многочисленные и сильные, чем вчера. Поэтому мы на них и повернули. Да. Вот что, наверное, должно быть. Мы сначала должны расправиться с новыми иванами, иначе они сделают из нас свинью.
— Это звучит не очень-то оптимистично, Эрнст.
— Да, — кивнул он, — у нас большие потери. Первый день нам дорого обошелся. У нас еще ничего, а от 1-й роты осталось не больше взвода, и в 3-й дела обстоят не лучше. — И он заговорил очень серьезно и с правильным произношением:
— На основе моего опыта дело выглядит так: мы понесли большие потери и через пару дней опять у нас будут большие потери. А иван? У него в распоряжении — резервы. Такие, о которых мы можем только мечтать. Половина немецкой дивизии против трех свежих русских дивизий. Вот как выглядит дело! — Он достал пачку и дал из нее по сигарете Дори и Блондину. Прикуривая, он еще проворчал:
— Закурим по одной, пока для этого еще хватает времени.

Темп марша был необычайно высоким. Все выглядело так, как будто надо было выиграть гонки. Солдаты подозревали, что наступает решающий момент. У них был на это нюх. Насколько решающим будет этот момент, было известно немногим. У немцев это знал генерал-полковник Герман Гот. У русских — генерал П.А. Ротмистров, командующий выдвигающейся 5-й гвардейской танковой армией.

Они ехали и думали каждый о своем. Дори смотрел на дорогу. Эрнст грыз ноготь. Блондин притянул к носу верхнюю губу. Они не знали, где проходит финишная линия этих гонок. И если бы им сказали, что она где-то в районе Прохоровки, вряд ли кто-нибудь из них придал этому значение. Это название поначалу им ничего не говорило. Пока ничего!

 А если бы кто-то ответил на вопрос «Когда?»: «Приблизительно через сорок восемь часов», то они кивнули бы головами и проворчали: «Да, времени еще много, кто знает, что до этого еще может случиться». То, чем Прохоровка станет для них через сорок восемь часов, у них пока не было никакого представления. Пока никакого!
Записан

Elias Slater

  • Гость

День девятый


10 июля 1943 года


Они ехали настолько быстро, насколько позволяли машины. И было так, как будто в день накануне битвы под Курском: гигантский сжатый танковый кулак словно клином рассекал пространство в восточном направлении. Блондин с удивлением отметил, что отвратительного чувства в желудке не возникло. Наоборот, он почти ничего не чувствовал. Получила ли удар его тонкая стенка живота? Была ли виновата трезвая и типичная для Эрнста оценка настоящей и будущей обстановки в том, что он спокойный и почти расслабленный сидел в машине на заднем сиденье, или безразличие, тупое восприятие неизбежных фактов, наплевательское чувство было сильнее тянущего ощущения в желудке? С одной стороны, ему было все равно, кто и что едет им навстречу. С другой стороны, оставалось любопытство, желание узнать, с кем предстоит встретиться на этот раз. От этого ничего не менялось, но было бы все же лучше, если знать, что там, с востока, катится навстречу ударному клину войск СС. При некоторых логических действиях и с помощью верхней губы и носа, конечно же, это можно прояснить. Почему Эрнст всегда попадает в самую точку? Когда он в ходе своих размышлений пришел к приемлемому, как ему кажется, результату, то решил проверить его на деле:

— Эрнст, кто, по-твоему, едет нам навстречу? Я имею в виду, с кем мы должны будем драться и сколько их будет? Какое соотношение, какие силы стоят против нас?
— Думаю, Цыпленок, сейчас будет все не так, как в прежней великой стратегии. Как ты думаешь, Дори?
— Иван, — улыбнулся Дори и щелкнул пальцами. — Есть у тебя еще сигарета, Эрнст?
— Садитесь, Дори, — улыбнулся Эрнст, — вы получаете единицу. Следующий вопрос: что за иван? Какой род войск? Какие дивизии?

Дори повесил сигарету в уголке рта и ответил:

— Значит, я сейчас играю роль генштабиста? Сначала мы опрокинули гвардейских стрелков. Потом иван нанес отвлекающие удары 1-й гвардейской танковой армией. Последними он угробил механизированные полки. Пушечное мясо! Их сожгли, чтобы выиграть время. Время… — Он задумался, стряхнул пепел и поднял руку с вытянутым вверх указательным пальцем: — Время для стоящей дальше на востоке армии. Теперь понятно?
— Понятно, — буркнул Эрнст, а Блондин кивнул.
— Так как Иван знает, что мы на полном газу рвемся вперед, то он не станет против нас бросать пехотинцев или степных наездников с плетками. Остались только танковые дивизии. Ясно? Твой третий вопрос, Цыпленок, о силах и численности! На него ответить проще всего. Если мы бьем тремя дивизиями, то у ивана — минимум шесть. Это нормально, или, как говорит Эрнст, этому учит опыт. Вывод: противник, с которым мы будем иметь дело в районе «Н» во время «Ч», будет танковой армией, по-видимому, гвардейской! Всё!

Эрнст рассмеялся:

— Вот это класс! Дори, великолепно! И тебя до сих пор не отправили в Брауншвейг, в юнкерскую школу?!

Дори надулся, выпрямился, сидя за рулем, и гордо выпятил грудь. Он неряшливо стряхнул пепел, и ветер отнес его на куртку Блондина.

— Эй, Дори, поосторожней, прожжешь мне куртку!
— Все лучше, чем задницу! — рассмеялся он в ответ. — Еще есть вопросы, Цыпленок?
— Да. Еще один. Теперь, господа обер-стратеги, вы должны мне сказать, когда это начнется.

Эрнст махнул рукой, а Дори только посмеялся:

— Чем быстрее мы едем, тем раньше ты получишь ответ.

«Брюки тоже делают уже ненадолго. Дыра на колене обеспечивает вентиляцию, так же как и разошедшийся шов сбоку. В левом кармане дыра. Хорошо еще, что у меня нет денег. При военном окладе — тоже неудивительно, так как это просто ничто, если подумать, что за них приходится делать. Дурацкое слово — военный оклад. Плата за военную службу. Кто присягал прусскому знамени, кроме личных вещей, больше ничего не имел. Этому мы еще в пимпфах научились. И с тех пор до сегодняшнего дня ничего не изменилось! Ремни снаряжения еще в порядке. Сухарная сумка мешает и давит, когда сидишь. Краюха хлеба, кусок сухой колбасы. Две пачки „Юно“. Пачка „Шокаколы“. Столовый прибор, маленькие ножницы, немного погнутая металлическая расческа — вот, пожалуй, и все. Фляга самый нужный, а штык самый бесполезный предмет. Лопатка — вещь хорошая, впрочем, если только она не складная. Складная — это просто игрушка для ящика с песком. Самая ненужная вещь — это противогаз в футляре. Его используют обычно как Эрнст — в качестве контейнера для хранения жратвы. Плащ-палатка и котелок, притороченные ремнями к штурмовому снаряжению, так же нужны, как и большие карманы, но зачем нужно штурмовое снаряжение? Идти в атаку лучше безо всякого снаряжения, а для штурма полевой кухни вполне достаточно котелка. Плащ-палатка — для палатки, но кто их сейчас ставит? „В поле лагерем палатки…“ — эти времена прошли. Когда идет дождь, тогда нужен брезент, особенно весной и осенью, когда вода течет из сапог. А сейчас, в июле, когда жарко и сухо… — он посмотрел на солнце, — нет, дождя не видно».

— Что-нибудь случилось, Цыпленок?
— Нет, дождя не видно.

Непонимающее лицо Эрнста, озабоченный взгляд Дори — это длилось немного, пока они опять не приняли свое обычное выражение.

— Ты слышал, Дори?
— Ущипни меня, Эрнст, чтобы я проснулся, потому что об этом можно только мечтать. Ты что, сдурел? Не так сильно!

Эрнст разочарованно покачал головой, потянул воздух и при этом простонал:

— Дождем и не пахнет, Дори, тебе показалось. У нас война, и едем мы на огромную бойню. А наш отличный солдат не может сказать ничего другого, кроме «дождя не видно»!

Блондин хотел что-то сказать, объяснить, начал было…

— Спокойно, Цыпленок, молчи. Главное — не волнуйся. И это пройдет, это только моментальный приступ душевного смятения.
— Может, отвезем его в госпиталь, Эрнст?
— Ты не прав. Провести остатки своей молодой, полной надежд жизни в сумасшедшем доме? Это хуже, чем в «ЛАГе».
— Но Хансу надо доложить.

Эрнст кивнул, лицо его было совершенно серьезно:

— Но в смягченной форме, Дори, иначе мы потеряем веру в подрастающее поколение.
— Веру в Германию, Эрнст!
— В Великую Германию!

«Бессмысленно, — Блондин упал на свое сиденье, — бессмысленно что-нибудь говорить. Бессмысленно что-то объяснять этим идиотам. Один раз подумать вслух, и начинается! Они бы подтрунивали надо мной, даже если бы я был генералом или дедушкой. Они просто рады и счастливы, когда кого-нибудь подкалывают. Самый молодой — он же самый глупый. Для старых мешков всегда должен быть кто-то, на кого бы они выпускали накопившийся пар. Единственная правильная реакция — это молчание. Не возражать, не ругаться и не злиться. Это все только ухудшит дело. Этого они только и ждут. Если не поддерживать их глупости, то у них к ним пропадает интерес и они сами перестают ими заниматься. Просто сделать так, как будто ничего не случилось. Смеяться, ничего не говорить и дурачиться вместе с ними». Блондин снова осмотрел дырку и разошедшийся шов на брюках, уселся глубже на сиденье. Задул легкий ветерок. Шлейф пыли от колонны отнесло в сторону от дороги. Как в поезде: все переходят на ту сторону, куда не отлетает дым локомотива, чтобы можно было посмотреть ландшафт. Можно съесть кусочек шоколада, позволить себе сигаретку и просто осматривать окрестности.

Он достал жестяную баночку «Шокаколы» из сухарной сумки, почти торжественно открыл ее, отломил большой кусок шоколада, прижал бумагу и снова закрыл баночку. Он с наслаждением откусил кусочек, выпрямился, сел так, что можно было положить голову на спинку сиденья, чтобы медленно, полужуя, полурассасывая, плавить шоколад во рту. Когда он был готов и приобрел сливочный вкус, лучший в послевкусии, довольный, он подумал: «Съесть все или часть оставить? У меня три пачки. Три полные пачки! Это такое количество, которого у меня никогда за всю мою службу не было! Раз в жизни взять и вычистить всю банку и раз в жизни насытиться! Сейчас я это могу сделать. А что будет завтра — черт его знает, и, кроме того, у меня будут еще две!» Пока он с наслаждением съедал кусочек за кусочком, он смотрел через запыленное стекло на окружающую местность, на июльское солнце, не обращая внимания на слова своих попутчиков. «Все равно — такое отношение единственное, которое помогает, единственно верное в мире, в этом мире. Все отбросить от себя — это тоже искусство. Пачки „Шокаколы“ и двух хороших друзей достаточно, чтобы быть счастливым. Как мало все же надо человеку для счастья. Или это много? — Он выбросил куда-то пустую баночку. — Мало? Нет, два друга — это много, даже очень много!»

Вечером выдавали боеприпасы и устроили прием пищи. Паек сигарет был как в постную среду. Люди ругались. Командир взвода вызвал командира отделения. Когда Длинный Ханс вернулся, Эрнст проворчал:

— У него такие короткие шаги, как будто он боится что-то сказать.

Длинный прислонился к вездеходу и позвал солдат своего отделения:

— Сегодня ночью, самое позднее — ранним утром мы доедем до района Прохоровки. Там будем ждать контрудара русской 5-й гвардейской танковой армии. Она должна была ударить нам во фланг. Поэтому мы и повернули. Если с ней разберемся — ивану больше нечем будет крыть!

Солдаты молчали, только Эрнст пробубнил:

— Разве мы уже как-то раз это не слышали?

Ханс проигнорировал реплику и продолжал:

— Далеко правее нас пробиваются три сотни танков из Сухопутных войск. Если они своевременно придут к Прохоровке, то иван окажется в клещах. Еще вопросы?

Пауль, словно в школе, поднял руку:

— А если они своевременно не придут?
— Тогда придется все сделать самим!
— А мы, естественно, сильнее, или…?
— Не заблуждайся, Эрнст. С танками из Сухопутных войск наши силы будут приблизительно равны.
— Будут! Приблизительно! А черт, лизни меня в…!
— А если это будет тот тип новых «Пантер», то мы дождемся их к Рождеству!
— Заткнись, Камбала! Мы вообще с танками никак не завязаны. Мы обращаем внимание только на пехоту, ясно?! Хватит дебатировать! Два часа поспать, потом всем по машинам. Разойдись!

Они побрели к своим автомобилям. Эрнст засунул обе руки глубоко в карманы и даже забыл про курение.

— Я бы лучше останавливал машины, а не танки.

Дори улыбнулся:

— Камбала прав. Если это будет триста «Пантер», то нам повезет, если приедет хотя бы половина.
— И с ними у нас будут почти равные силы, — добавил Блондин и надул губы.
— Почти, Цыпленок. Ты умеешь считать? У нас, может быть, четыреста. Приедут триста армейских, будет семьсот. В соответствии с этим у ивана — более тысячи, правильно?
— И артиллеристы на таком узком участке фронта будут палить друг в друга! Эх, мальчик, мальчик, вот щепки полетят!
— Щепки, Дори? Будет свалка металлолома!
— А мы будем посреди нее?
— Вот именно. Надо будет только и следить, чтобы нас не раздавило железяками.

Дори забрался в машину и лег на переднее сиденье. Эрнст толкнул Блондина и пробурчал:

— Кто первый лег, тот и спит лучше всех.
— А мы?
— Будем спать стоя, так быстрее восстановим силы!

 Два часа спустя они поменялись ролями. Эрнст и Блондин спали на своих сиденьях, Дори вел машину и насвистывал их берлинскую прощальную песенку: «Я знаю, чудо случится…»
Записан

Elias Slater

  • Гость

День десятый


11 июля 1943 года


Звезды стояли высоко. Солдаты перепроверяли оружие и боеприпасы. А потом они отправились в ночь. Уже не было так удушливо жарко, как в последние дни. Легкий ветерок обдувал лица и освежал воздух. Гул танков сгустился до монотонного грохота.

Ландшафт совсем не был идеальным для действий танков. Холмы, крутые овраги, складки, лесочки, непросматриваемый и изменчивый. На рассвете они начали окапываться. Эрнст, как всегда, чертыхался при этой работе, воткнул лопату в землю и проворчал:

— Все! С меня хватит!

Вдруг раздались выстрелы танковых пушек: громкие и резкие — немецкие и глухие раскатистые — русские. Гренадерам эти звуки были знакомы, и они разбирались в пушках. Русская самоходная артиллерия, «толстые чемоданы» калибра 122 и 152 мм.

Вдруг Эрнст заработал лопатой как аккордный рабочий, внутренне сдерживался, громко ругался, поглядывая на вздрагивающие ряды деревьев и на слегка полого понижающуюся равнину, и крича махал Блондину:

— Цыпленок! Вон та-а-а-ам!

Мимо пробежал Ханс, показал автоматом на отрытый Эрнстом новый окоп и позвал из лесочка Куно и Камбалу. Слева от них, на холмике, махал рукой их командир взвода. Ханс уже оказался рядом с ним и показал своим людям знак рукой, медленно опуская ее вниз, как бы прижимая к земле: «Ждите! Еще не началось!»

Они закапывались, как кроты!

Куно и Камбала, Фляжка и Пимпф сложили ящики с пулеметными лентами за двумя валами земли, за которыми Пауль и Петер заняли огневые позиции. Йонг и Парень-Парень отрывали следующий окоп для запасной позиции. Получилось, времени хватило. Они смогли оборудовать свои окопы так, как будто они были на войсковом полигоне в Деберице, а не на холмах у Прохоровки.

Они ждали.

Их кулаки сжимали рукоятки. Пальцы лежали на спусковых крючках. Глаза всматривались в поле.

Блондин бросил взгляд на соседний окоп, где залег Эрнст. Едва заметные, серые облачка дыма — больше ничего не было видно. «Сидит парень в окопе и смолит, а у нас от напряженного высматривания глаза почти вылезают из орбит», — но у Блондина больше не было времени удивляться спокойствию своего друга, потому что первые снаряды разорвались за их позицией в маленьком лесочке. Поэтому Эрнст перестал окапываться и пробрался дальше вперед. «Поэтому Ханс позвал остальных, чтобы занять новую, лучшую позицию! Надо иметь чутье — и это все. Потом можно улыбаться или выкурить сигарету, пока русская артиллерия обстреливает высоту и лесок, предполагая, что мы сидим там, потому что там лучше сектор обстрела. Неудача для ивана — счастье для нас».

Русские наносили главный удар левее. Моторы ревели, гусеницы лязгали, деревья трещали, разлетаясь в щепы. Через лесочек продирались «Тигры»! Блондин видел, как валились мелкие деревца. Показались стальные колоссы, поломали стволы деревьев в дрова и пошли в атаку!

Загремели пушки.

Фонтаны пыли от разрывов тяжелых снарядов взлетели между танками. «Будем надеяться, что они не раскатают нас в лепешки, — Блондин смотрел пока что только на немецкие танки, — как можно обмануться, кажется, что гусеницы лязгают у тебя прямо под носом. А они катятся в десятках метров мимо. „Тигры“ по очереди останавливаются и стреляют, едут, останавливаются и стреляют, потом снова едут дальше».

Когда он повернулся и посмотрел вперед, то от удивления забыл о том, что надо стрелять. Русских немецкие танки вряд ли могли вообще видеть. Холмы, возвышенности, низины, словно плоские миски, овражки и мелколесье их почти скрывали. Они подходили мелкими группами и тащили за собой противотанковые ружья. Они видели только немецкие танки, но не гренадеров, когда по ним ударили пулеметы. Действие первых очередей было подавляющим. Блондин видел, как русские разбегаются и падают. Видел, как их отметало от противотанковых ружей, как некоторые пытались бежать назад, как они искали укрытие, как они ползли или хотели ползти.

Вдруг воздух рассекло словно плетью. Блондин втянул голову, открыл рот, при взрыве крепко зажмурил глаза. «Проклятие!» — он бросил свою винтовку на бруствер и увидел завесу пыли. «Ничего не видно! Только пыль и дым! Да вон они. Черт возьми, как близко!» Он нажал на спуск и с облегчением услышал звуки выстрелов и почувствовал успокаивающие толчки отдачи приклада. «Медленно, — успокаивал он себя, — медленно, зато наверняка. Экономь патроны. Стреляй только тогда, когда можешь попасть. И нечего пробивать дырки в воздухе только для того, чтобы отделаться от собственного страха».

Это был сумасшедший фейерверк! Пулеметы вели огонь короткими очередями. Октавой выше слышались автоматы. Противотанковые ружья били в литавры, а танковые пушки и самоходная артиллерия — в турецкий барабан. К грохочущему концерту стали подмешиваться фальшивые тона, ослабленно-глухие, больше похожие на эхо. Он навострил уши. Глаза лихорадочно шарили по местности. Это тоже танковые пушки, только русские! Конечно же, иван послал не только пехоту против немецких «Тигров». Они показались на правом склоне перед позицией Пауля. Внезапно, хотя их ждали, по непросматриваемой местности им удалось подъехать необычайно близко. Т-34!

Один «Тигр» повесил хобот. В его левом борту зияла дыра. Башню охватили языки пламени, словно факел. Т-34 на полном газу неслись к «Тиграм» спереди слева. Первые «Тигры» дернули гусеницами и повернули. Один задымился, но продолжал еще стрелять. И первый Т-34 исчез в разлетающемся серо-черном облаке. Иваны мчались на полном ходу, чтобы не дать «Тиграм» воспользоваться преимуществом в дальности стрельбы и бронировании. Они мчались решительно, упрямо, ожесточенно. Масса против качества. Каждый попавший снаряд на сравнительно малом расстоянии проходил сквозь стальные стены, словно гвоздь через фанеру. И местность помогала русским.

«Спокойно, любитель спорта, спокойно. Оставь танки и следи за пехотой! Но мы лежим неправильно! До этого, при первом обстреле, скрытая позиция была хороша, но сейчас?» Холмики, на которых Петер и Пауль залегли со своими пулеметами, идеальны для обороны. Возвышенности — главные пункты. Стрелков в лощине очень много: «Значит, встать и вперед!» На бегу он что-то кричал. И он видел, что Эрнст тоже побежал.

Танковое сражение под Прохоровкой.

С возвышенности гренадеры увидели два разрушенных крестьянских дома. Для хутора — много, для деревни — мало. Руины лежали на возвышенности и были исходной позицией для атаки русской пехоты. Слева от обломков хат дымила дюжина подбитых танков Т-34. Перед ними стояло несколько подбитых «Тигров». Еще два стояли непосредственно у развалин и ждали новой атаки.

Между Паулем и Петером на позицию вышли два станковых пулемета. И когда они открыли огонь, гренадеры с холмов перешли в контратаку. Они хорошо продвинулись до двух подбитых «Тигров». Блондин задыхался. Эрнст сплюнул, выругался и показал на танк, стоявший ближе к хатам. За его кормой лежал танкист и махал обеими руками. В руинах домов поднимали пыль падающие снаряды. Станковые пулеметы стреляли не переставая.

— К танку! — крикнул Эрнст.

Они побежали под свист пуль. Танкист, обгоревший дочерна, как суданский негр, улыбнулся им, вращая глазами:

— Я уже думал, что вы не придете!
— Что случилось? — спросил Эрнст.
— Нашего старшенького задело. Лежит впереди у гусеницы.
— Да, а почему ты не прополз вперед и не помог ему?

Танкист блеснул зубами:

— Потому что потому.

Его штанина на левом бедре была разорвана. Повязка на нем грязная, темноокрашенная.

Метрах в двадцати перед «Тигром» взлетел столб пыли.

— Цыпленок!

Тот кивнул.

— Копай окоп в стороне от танка. Если в него попадет, он взлетит на воздух!

Блондин пробрался к неглубокой лощинке. Низкий кустарник и сорная трава. Он отдернул руку и выругался. «Крапива! Вот дрянная трава! Растет по всему миру!» Он стал бросать лопатой выкопанную землю в крапиву. Потом перекатился и бросил четыре-пять лопаток пыли перед собой. Перевернулся на живот, довольно улыбнулся и посмотрел на «Тигр».

— Ты не ранен? — У Камбалы были очень озабоченные глаза.
— Ложись, Пимпф! — крикнул Блондин, увидев, что Длинный задержался на бегу, чтобы глянуть на Камбалу. Пулеметная очередь затрещала по кустам и подняла фонтанчики пыли на бруствере.
— Все в порядке, Камбала! Эрнст притащит сюда командира из подбитого танка. Давай, вперед! Мы сейчас догоним.

У хат ударили автоматные очереди, раздались взрывы ручных гранат.

— Проваливай, Камбала! Мы уже у хибарок. — И, когда Камбала уже вскочил, вдогонку ему крикнул:
— Следи за Пимпфом!

Танкист снова показал белые зубы и сказал:

— Поторопись, приятель, иди, помоги!

Эрнст был у танка. Какой-то человек приподнялся перед мюнхенцем на локте и улыбнулся Блондину. Тот постучал себя по каске и сказал:

— И вам тоже доброго дня. — И подумал в тот же момент: «Странно, как я дошел до того, чтобы пожелать доброго дня, когда он такой дрянной. И, кроме того, я должен был сказать что-то военное: или „Хайль Гитлер!“, или еще что-то…»
— Бери здесь, Цыпленок, ранение в плечо.

Сильно пригнувшись, они потащили стонущего от танка, и успели вовремя! Рядом с «Тигром» разорвался еще один снаряд. Танкист-роттенфюрер блеснул зубами:

— Привет, шеф, все в порядке?

Тот молча кивнул. Ручьи пота блестели на бледном лице. Коротко стриженные светлые волосы облепили голову. Рыцарский крест висел косо. Он попытался улыбнуться, сказав:

— Спасибо, парни!

Мощный взрыв прервал его. Башня «Тигра» отлетела в сторону, и командир танка сухо констатировал:

— Был на волоске.

При этом он посмотрел на Блондина:

— Мы с тобой раньше не встречались?

Блондин улыбнулся: Рыцарский крест, «ты», так это тот женоподобный танкист из…

— Так точно, оберштурмфюрер! Мы с вами разговаривали после оборонительного рубежа с дотами.
— Так это был ты? — усмехнулся командир танка. — Йохен угостил еще тебя шоколадом из сухого пайка, да?
— Йохен? — переспросил Блондин.
— Был наш механик-водитель. — Лицо роттенфюрера стало серьезным, он движением головы указал в сторону останков танка.
Записан

Elias Slater

  • Гость

Эрнст крепко завязал повязку и улыбнулся:

— В порядке, оберштурмфюрер. На плечо наложат гипс, а голень заживет. Даже еще сможете водить.

Командир танка рассмеялся:

— Пока все вылечат, будем уже в Курске, и война кончится!

Еще смеясь, он сказал:

— Ваши фамилии и рота?

Эрнст и Блондин взяли оружие, осмотрели, проверяя, окопчик, назвали свои фамилии и подразделение. Роттенфюрер снова улыбнулся своей прежней сверкающей улыбкой:

— Момент, вы, двое! — Он порылся в своей танкистской куртке. — Здесь, приятели, одна пачка от шефа и одна от меня! Счастливо вам, и — спасибо!

Они спрятали сигареты, и Эрнст проворчал:

— Давай, Цыпленок, а то еще получим по заднице за дезертирство!

Когда они выпрыгивали из укрытия, оберштурмфюрер улыбнулся.

Между остатками стен огонь пехоты был слабее. Эрнст доложил командиру отделения, и тот отправил его сразу к самому дальнему дому справа, где санитары перевязывали раненых. Сильный огонь танковых пушек слышался слева и справа от их новой позиции. Солдаты сидели в руинах между кучами щебня и трупами, снаряжая ленты и магазины. Первые артиллерийские снаряды легли далеко. Гренадеры подыскивали себе укрытия, секторы стрельбы и ждали. Следующий снаряд разбил в пыль угол дома.

— Пауль, слева!

Ханс поспешил к Йонгу, который взял две пулеметные ленты из ящика и повесил себе на шею. Пауль бросил свой пулемет на бруствер. Раздался тонкий свист и грохот взрыва. Пауль выпустил из рук приклад и повалился назад.

— Проклятие! Этого еще не хватало! — Ханс оттащил его назад и обратился к Йонгу:
— Посмотри, что с ним!

Потом поставил прямо покосившуюся сошку и открыл огонь.

Йонг ощупал своего друга, ничего не нашел, только на крае каски справа была вмятина. Когда Пауль открыл глаза, Йонг вздохнул.

— Черт, голова…

Пауль ощупал свою голову, взял каску, задумчиво посмотрел на вмятину, молча опять надел ее и пополз к Хансу.

— Очухался? — усмехнулся тот.

Пауль улыбнулся в ответ:

— В черепе так гудит или это танки? Танки!

Один, два, три, четыре Т-34 клином один за другим, пять — целое стадо стальных колоссов. А «Тигры»? Где «Тигры»?

— Эрнст!

Тот в грохоте взрывов ничего не слышал.

— Эрнст! — Голос длинного командира отделения перекрыл шум. Мюнхенец, наконец, понял.
— Противотанковые мины и кумулятивные заряды на магнитах!

Эрнст понимающе поднял руку и, пригнувшись, побежал к Камбале, который с Пимпфом и Шалопаем лежал между остатками стен, что-то крикнул им, берлинец кивнул и постучал пальцами по своему шлему, махнул Шалопаю, и оба исчезли позади за руинами дома, где лежали боеприпасы.

— Пропускайте танки! Следите за пехотой!

Русские танки медленно шли к развалинам, сразу за ними, словно привязанные к ним гроздья винограда, бежала пехота. Даже Ханс побледнел. Только Пауль улыбался, но это скорее был оскал, и он, как всегда, был единственный.

— Всех срежешь, Пауль? — Ханс знает, что сейчас за винтовками и пулеметами бесчувственных не осталось, и довольно кивнул, когда Пауль ему показал кулак с отогнутым вверх большим пальцем, прижал приклад и первой очередью освободил один из танков от сопровождавшей его пехоты.

Первый Т-34 проехал мимо остатков стены крайнего дома. Петер побежал с Парнем-Парнем и Фляжкой ко второму дому. Пауль стрелял, а танк ехал без пехоты дальше.

Ручные гранаты Парня-Парня и Фляжки опрокинули русских стрелков. Пауль молниеносно втянул пулемет в укрытие и поменял позицию. Через несколько секунд на его прежнем месте фонтаном взлетела земля. Эрнст спрятался за каменным обломком. Блондин мог бы добросить до Т-34 камень. Он только смотрел на гусеницы, слышал скрежет и позвякивание, видел, как входят в зацепление друг с другом стальные механизмы, хотел бежать прочь из этой ловушки, хотел, но оставался, сжавшись, неподвижно лежать.

— Здесь! Кумулятивные заряды!

Ханс хотел ответить и в тот же момент увидел солдата, ползущего по куче щебня, сбоку от прорвавшегося Т-34. Танк тяжело переваливался и покачивался с боку на бок.

Снова разрывы. Дым, пыль, камни.

Из башни блеснула вспышка пламени пулеметной очереди. Кто-то пронзительно и протяжно закричал. Блондин хотел позвать:

— Петер! Петер!

Раздалось несколько взрывов подряд. Пулемет из башни продолжал стрелять. Двигатель ревел с завыванием, гусеницы ползли, перемалывая все под собой, и тут столб пламени сорвал крышу башни.

— Черт, Цыпленок! — кричал и смеялся Эрнст. — Это Петер его подбил!

Он стрелял из автомата, не переставая смеяться и ругаться:

— Сюда, ко мне, вы, псы! Сейчас я отыграюсь на вашей заднице!

Прохоровка.

Второй Т-34 приближался слева. Его пушка изрыгнула огонь. Эрнст перестал ругаться, смеяться и втянул голову. Брызнули камни. Его русский автомат превратился в погнутые железяки и размочаленные щепки. Он посмотрел и выругался:

— Так же ни на что не годен, как и наши!

Парень-Парень вытаскивал хрипло кричавшего Фляжку из-под обвалившейся стены. Перед ними выскочили русские пехотинцы. Блондин замер. Парень-Парень бросил Фляжку и, словно пьяный, неверными шагами попытался укрыться за остатками стены. И как раз сюда Т-34 повернул башню. Из башни сверкнуло, гусеницы лязгнули, Фляжка вскрикнул. Танк дернулся, немного повернул и двинулся прямо на раненого.

— Стреляй! — крикнул Блондин. — Стреляй!

Фляжка попытался ползти. Гусеницы нависли у него над спиной. Снова этот сумасшедший отчаянный крик! Гусеницы настигли его, прокатились, размололи, раздавили. Верхняя часть туловища приподнялась. Голова темно-красная, круглая, большая.

Блондин зажмурился, чтобы не видеть, как останки Фляжки лопнут, словно воздушный шар.

«Где наши „Тигры“? Где?»

Пауль стрелял по Т-34. Тот продолжал ехать. «Поздно! Слишком поздно! — отчаянно ругался Блондин, — поздно для Фляжки». И снова Петер выпрыгнул из укрытия. Он бежал медленно, пригнувшись. В каждой руке — по кумулятивному заряду. К нему приближалась дорожка пыльных фонтанчиков. Но прежде чем она его настигла, он исчез за каменными обломками. Танк наехал на стену. Пауль ударил из пулемета по русским стрелкам, появившимся в дыму и пыли. Танк снова дернулся и попытался повернуть в сторону позиции Пауля. Гусеницы натянулись, толкнули перед собой кучу щебня, поднялись по ней, ствол пушки задрался далеко вверх. В этот момент Петер подскочил к борту танка. Укрепил один заряд. Пригнулся, укрепил другой, пригнулся опять и схватился одной рукой за бедро, а другой хотел опереться о борт танка, упал на колени, повернулся, попытался отскочить от стальной коробки. Он перекатился на бок, волоча ногу, увидел машущего рукой Эрнста, перебрался через обломок стены, обессиленный, остался лежать за ней. Он улыбался. Т-34 сотряс взрыв, и сразу после него — второй! Открылась крышка люка, показались голова и плечи. Пауль дал очередь. Танкист провалился в башню и исчез в дыму и вспышках пламени.

У Петера на лице застыла улыбка. Получилось! Получилось подбить второй танк. Он тянул воздух сквозь сжатые зубы, улыбался, видел, как Эрнст вдруг широко открыл глаза, замер в отчаянии. Петер уже не слышал, как гусеницы подминали за ним стену. Третий Т-34 чуть позже был подбит «Тигром». Перед развалинами остались стоять шесть русских танков. Три прорвавшихся дымили. Воняло нефтяной гарью.

Они нашли Парня-Парня между развалинами стен. Он лежал с изрешеченной спиной. Между руинами встали два штурмовых орудия. Третье штурмовое орудие — слева и четвертое штурмовое орудие — справа с секторами обстрела в направлении равнины.

Вторая атака танков последовала двадцатью минутами позже. На этот раз русские прорвались. Подбитые штурмовые орудия остались стоять между развалин. При подсчете подбитых Т-34 Блондин сбился на одиннадцати, так как русская пехота подошла очень близко. Видимость была плохая. По лощине ползли клубы дыма от подбитых танков, окутывали развалины и холмы. Дымка, клубы густого черного дыма, поднятая взрывами пыль, и постоянно появляющаяся из них пехота.

Блондин увидел русских только тогда, когда взорвались ручные гранаты и их осколки застучали о камни, за которыми он укрывался. Русские опять атаковали плотными кучками. Тем хуже для них, что они до сих пор не могут оставить эту дурную привычку. С плотной кучкой всегда легче расправиться, чем с солдатами, соблюдающими во время атаки большой интервал друг от друга. Их упрямство смешно или удивительно. Они доходят до определенного места. И всегда, после того как эту кучку людей сметает пулеметным огнем, появляется новая.

 Неисчерпаемый арсенал людей. Что случилось с танками? Опять гренадерам приходится подбивать атакующие боевые машины с самого близкого расстояния. После грохота ручных гранат, после автоматных очередей — отвратительный лязг ударов саперными лопатками. Самое бесчеловечное из бесчеловечного! Если один линкор топит другой, то в первую очередь тонет корабль, во-вторых, уже думают о паре тысяч человек команды, а в-третьих — об обстоятельствах их смерти: сгорели, задохнулись, утонули. Подводная лодка топит торговый пароход, оценивающийся цифрами тоннажа. Истребитель сбивает вражеский истребитель или бомбардировщик. Всегда на первом месте — машина и ее тип. Только когда пилот видит своего противника, висящего на парашюте, он начинает думать о людях. За количество сбитых машин дают орден. Не за двадцать пилотов, бортрадистов или бортстрелков, сгоревших в своих самолетах, изуродованных до неузнаваемости во время удара о землю. То же самое у артиллеристов или танкистов. Так или иначе, подбивают много Т-34. Так или иначе, рисуют белые круги на стволах пушек. Считают уничтоженные машины, а не людей. И только в пехотном ближнем бою все по-другому. Там человек идет на человека. Там люди друг друга бьют, колют, стреляют. Естественно, за это тоже награждают орденами. Но не за количество солдат противника, которых кто-то один застрелил, забил или заколол, а за участие. Он там участвовал, был в экономколичестве ближних боев, за это полагаются такие-то и такие-то ордена. «Видеть белки глаз противника» — так гласит официальное глупое выражение. В солдатскую книжку вносят не половину и не целые ближние бои, а для упрощения — дни ближних боев! Кто хоть раз видел удары лопаткой, как они наполовину перерубают шею, плечо или ключицу, кто слышал свист и хряск лезвия лопаты, врубающейся в мясо, вскрики и булькающий хрип пораженных, тот знает, что значит «видеть белки глаз противника», тот никогда не забудет, что он забил насмерть человека!
Записан

Elias Slater

  • Гость

Блондин сосредоточился, собрался и стрелял точно. Выложил перед собой две ручные гранаты, чтобы их можно было сразу пустить в дело. Вставил новую обойму и высматривал сквозь пыль и дым новые ряды атакующих. «Ждать, подпускать поближе, еще ближе, чтобы их можно было видеть и сразу в них попасть. Вот сейчас. Выстрел! Голову в сторону, ждать. Снова появляются русские. Укрыться от осколков гранаты, голову выше. Стреляй и меняй позицию!»

После того как у Эрнста кончились патроны, он ударил прикладом русского по голове. Дерево разлетелось в щепки. Достал пистолет, выстрелил, споткнулся, собрался, заспешил назад. Блондин продолжал стрелять.

— Все, мой дорогой. Надо сматываться. Дело дурно пахнет.

Блондин выстрелил между двумя русскими. Они прыгнули в разные стороны. Один набежал на пистолетный выстрел Эрнста. Слева трое вскочили на остатки стены. Эрнст и Блондин выстрелили. Русский остановился, пошатнулся, поднял автомат перед бедром Блондина. Тот отскочил ему за спину. Почти вертикальный удар лопатки оставил страшный след. Эрнст крикнул:

— Сзади!

И Блондин из наклона нанес удар по кривой снизу вверх, почувствовал сопротивление и услышал вскрик. Он выдернул ручную гранату, прыгнул назад через стену, повернулся вокруг, ударился о каменную глыбу, увидел, как пули высекают фонтанчики пыли из стены, заметил остатки следующей стены, проследил, как через нее перекатывается Эрнст, вытащил вторую гранату, побежал, споткнулся, прыгнул боком через остатки стены, схватил ртом воздух, услышал тяжелые частые удары у себя в груди.

— Цыпленок, туда!

Рядом с Блондином лежали убитые русские. Он испугался: «Они погибли при нашей контратаке или уже прорвались?»

— Автоматы, Цыпленок!

Конечно! Это самое важное! Буквально спотыкаешься об оружие и не видишь его. Он закинул свою винтовку СВТ за спину, схватил русский автомат, проверил дисковый магазин и довольно кивнул. Эрнст от сжатого кулака поднял большой палец, потом указательный. Когда поднялся средний, они вскочили и побежали в тыл.

Куно и Камбала лежали в самом дальнем левом разваленном доме. Они стреляли до тех пор, пока не кончились патроны. Тогда они стали бросать гранаты. Когда Камбала бросил последнюю, то сказал:

— Все, Куно, бежим назад!

Они одновременно выскочили из укрытия и по открытой местности побежали к следующему дому. Куно увидел русских первым. В карманах брюк у него были еще две гранаты — неприкосновенный запас. Он выхватил одну и бросил в группу русских, прыгнул вправо, к стене следующего дома, и позвал:

— Ты где, Камбала?

Между двух разрушенных хат Камбала вел свой первый и последний ближний бой. Один русский покачивался, раненный в бок. Другой громко закричал, когда приклад ударил его в лицо! Потом другие набросились на Камбалу. Куно зажмурил глаза. Когда он их открыл снова, то увидел нескольких русских, добивающих лежавшего на земле Камбалу. И он услышал его крики. Он достал последнюю гранату, выдернул чеку, подождал и бросил. Это был его лучший бросок, и он улыбнулся, когда она разорвалась, улыбнулся и упустил свой шанс, единственный, остававшийся у него. При взрыве он должен был бежать, должен, но не мог. Он должен был увидеть взрыв, видеть, как один из них схватился за живот и упал на колени, как другой прижал руки к лицу и как сумасшедший забегал кругами, крича при этом, как ребенок, как он свалится на другого, пытавшегося ползти, но в результате головой уткнувшегося в землю. Когда Куно, наконец, вскочил и захотел добежать до следующей стены, позади него раздалась очередь. Он почувствовал сильные удары в спину и уставился стекленеющими глазами в серую потрескавшуюся стену, надвигавшуюся на него. Очередь швырнула его на камни. Его широко растопыренные пальцы заскользили по швам кладки. Пули били его, пригвождая к стене, как распятого. Когда первые русские гвардейские стрелки перебегали через короткое пространство между руинами, он медленно сползал, перекатился на спину, широко раскинув руки, рот его растянулся в улыбке, как будто он был доволен.

Двое русских пробежали мимо, не обратив внимания на убитого. Третий на мгновение остановился и короткой очередью сбил улыбку с мертвого лица. Но мгновение было долгим. Очередью его развернуло вокруг собственной оси. Он свалился на Куно и накрыл своей грудью простреленное лицо.

— Покури, Цыпленок, это успокаивает.

Он сидел на корточках, привалившись боком к стене, лицо — между рук, глаза тупо устремлены в землю. Вытоптанная трава, мелкие камушки, комок земли… Эрнст, взявшись за стальной шлем, повернул его голову к себе, вставил прикуренную сигарету ему в губы, потом медленно поднялся, чтобы осмотреться вокруг укрытия. Блондин механически затянулся. Медленно он начал возвращаться к действительности. Он закашлялся от едкого табачного дыма, посмотрел вверх, медленно поднялся и встал рядом с мюнхенцем.

— Ну что, вернулся?

Блондин медленно кивнул, повернул голову, кивнул снова, когда его взгляд узнал укрытие. Это была извилистая траншея, глубиной не в полный рост человека, со слегка осыпавшимися краями. По переднему краю рос жидкий кустарник, у которого Эрнст обломал нижние ветки. В нескольких метрах позади лежал убитый. Маскировочная куртка разрезана, обнаженная грудь бело-желтого цвета. Шея обмотана окровавленной повязкой, лицо повернуто в сторону и полуприкрыто стальным шлемом. У ног лежали два ящика с пулеметными лентами.

— Возьми ящики, Цыпленок. Высыпи патроны. Эти штуки хороши для упора в окопе.

Молча Блондин подполз к убитому. Когда подтаскивал ящики к окопу, сказал:

— Штурмман, кажется — из третьего взвода.

Эрнст не ответил. Он тщательно установил ящики, для маскировки использовал обломанные ветки.

— Отличный окоп, — улыбнулся он Блондину. — И отличный сектор обстрела.
— А где остальные?
— Или на холме, или внизу, в балке.
— А кто еще остался?
— Не знаю. В любом случае мы двое.

Их прервал лязг танковых гусениц. «Тигр»!

Эрнст махнул рукой. Танк дернулся, проехал в нескольких метрах мимо их окопа, мотор взревел, потом еще раз, и стальная коробка остановилась. Вдруг у улыбавшегося Эрнста вытянулось лицо:

— Ты дурак. Вот идиот!

«Тигр» стал медленно крутить пушкой, как слон хоботом, когда не понимает, что ему дальше делать. Эрнст сдвинул каску на затылок и вытер пот со лба.

— Проезжай, придурок! — закричал он. — Езжай дальше! Проезжай!

Он кинул комком земли в борт танка. Наконец, он сдался, снова сел на корточки, в бешенстве швырнул свой стальной шлем на землю, а заметив непонимающее лицо Блондина, злобно крикнул ему:

— У тебя такой же дурацкий взгляд, как и у этой идиотской стальной коробки! Понял? Когда начнется, кроме заупокойной над нашим крестом, нам ничего не светит!

Он вскочил снова и закричал:

— Бараны! Идиоты! Я сейчас вам по заднице накостыляю!
— При весе?
— Что?
— При весе! — крикнул ему в ответ Блондин. — При таком весе ты себе только ноги вывихнешь.
— Ерунда, он услышал! Видишь — поехал!

Они легли на бруствер. «Тигр» проехал десять-двадцать метров, остановился, слегка повернулся. Застыл. Эрнст хотел что-то сказать, но тут выстрелила танковая пушка. Лежа рядом, они напряженно смотрели поверх ящиков из-под пулеметных лент. Впереди поднималось грибовидное облако дыма.

— Уже кого-то подбили! — улыбнулся Эрнст.

Блондин хотел ответить, но свалился назад и уткнул лицо в траву. Рядом с их укрытием взрывом высоко швырнуло землю. Эрнст продолжал как ни в чем не бывало наблюдать дальше. Блондин снова, чертыхаясь, полез вверх, твердо решив досмотреть представление до конца, даже если польет дождь из дерьма. Поскольку разговаривать из-за грохота было нельзя, они то и дело поворачивали друг к другу головы, подмигивали, морщили носы, лбы, улыбались, открывали от неожиданности рты, с пониманием кивали головой, как будто говоря: «Так ему и надо. Где следующий? Внимание, слева появились еще Т-34! Черт! Промазал! Отлично! Прямое попадание!» Эрнст хлопал своему другу ладонью по каске и улыбался как в кино. Только все кадры были сильно приправлены черно-коричневым соусом, запахом гари, а вместо музыкального сопровождения слышался постоянный треск и грохот, лязг гусениц и рев моторов. Час, два, три. Как долго продолжался этот ад? Подъехали новые «Тигры». Земля дрожала. Блондин зажал уши обоими указательными пальцами, а Эрнст показывал вперед, туда, где в дыму и пыли исчез его друг-танкист «дурак», «придурок» и «идиот». Эрнст махнул ему вслед рукой, довольно улыбнулся, сполз в укрытие, расстегнул сухарную сумку, пошарил в ней, нашел и протянул Блондину кусок хлеба.

Тот кивнул и вытянулся, желая дальше наблюдать за происходящим поверх бруствера. Левая рука с поднятой вверх ладонью тянулась, пока не почувствовала корку. Оба с трудом жевали черствый хлеб. Один сидел в окопе, другой лежал на откосе бруствера. Один уже насытился тем, что происходило за укрытием, танковое сражение его уже не интересовало, потому что за пылью и дымом уже не было ничего видно. Другой пытался сопровождать взглядом шедшие вперед «Тигры», стараясь при этом не уронить ни крошки. Правой рукой он подносил ко рту хлеб, а левую ладонь держал под ней. Когда он проглотил последний кусок, то на минуту перестал жевать. Два «Тигра» дымились. Третий превратился в кучу металлолома. Несколько человек бежали через клубы дыма. Блондин хотел сказать об этом Эрнсту, но не стал, так как различил на них форму немецких танкистов. Он слизал крошки хлеба с ладони и снова услышал, как огонь танковых пушек снова приблизился. Увидел разрывы снарядов далеко впереди между последними «Тиграми», тщетно пытаясь разглядеть русские танки. Ничего не было видно.

— Видишь что-нибудь?
— Только наших.

Бой уже не гремел в непосредственной близости. Они снова слышали друг друга.

— Они стреляют лучше.
— Наши? — Да.
— А откуда ты это знаешь?
— Да вон по тому нашему придурку там, впереди.
— По тому, которому ты хотел отвесить пинка?
— По нему самому. По нему промазали пять раз.
— Ты что, считал?
— Считал. Пять выстрелов — пять промахов. Наши так плохо не стреляют. Понял? Значит, наши стреляют лучше.
— У наших и калибр побольше.
— Зато русские быстрее.
Записан

Elias Slater

  • Гость

— Но вон тот, слева от нас, ты сейчас его опять видишь. Ему попали в бок, гусеница отлетела.
— «Выстрел на родину», — улыбнулся Эрнст. — Ему повезло.
— Ты думаешь, ему посчастливилось?
— А что еще, Цыпленок? Такое попадание повредило танк, да так, что он не взлетел на воздух. Это — «выстрел на родину». Идеальный! Они вылезли, смотались и будут ждать нового танка. А пока его не получат или пока не отбуксируют и не отремонтируют новый, они будут бить балду.
— И почему ты не записался в танковый полк?
— Во-первых, у меня рост великоват. Во-вторых, я не выношу долгого сидения, и, в-третьих, мне не по нраву вонь.
— Ну эту ведь ты переносишь? — Пахло нефтяной гарью.
— Это еще ничего, в этом пока никто не сгорел.

Гром пушек перед ними начал стихать. Но левее еще гремело как на кегельбане. Дым и пыль перед их укрытием поднимались, словно занавес.

— Тигры останутся стоять, Эрнст. Видишь дымы от подбитых иванов? Выглядит так, как будто это огромный лагерь пимпфов во время слета гау.
— Ну и сравнения у тебя. — Эрнст покачал головой. — Лагерные костры пимпфов! Черт, Цыпленок, почему всегда тебе приходит в голову такая глупость. Хорошо, что нашим удалось этого добиться. Перебили пару дюжин.
— Больше, Эрнст! Спорим?
— Спорить? На что? У тебя же ничего нет, даже сигарет.
— Нет, есть! — рассмеялся Блондин и прикурил две сигареты, не спуская глаз с «Тигров». — Здесь, Эрнст. Но почему они не пробиваются дальше?

И, когда не последовало ответа, он продолжил:

— Они просто стоят повсюду на местности, как будто не знают, что будет дальше.
— А мы знаем?
— Осторожно, Цыпленок!

Взрыв заставил их вздрогнуть. Эрнст разочарованно поправил стальной шлем. Он воткнул окурок в землю, проворчав:

— Вот свиньи, ни минуты отдохнуть не дают!

Медленно, как будто против своей воли, он приподнялся и посмотрел поверх ящиков из-под пулеметных лент. После долгого и внимательного осмотра местности он постучал Блондина по стальному шлему:

— Ханс там, внизу, в балке. Думаю, что я его видел.

Вдруг огонь из танковых пушек разыгрался с новой силой.

Они посмотрели друг на друга, закинули карабины за спину, надвинули каски поглубже на лицо, большой палец на кулаке Эрнста поднялся вверх, затем — указательный, безымянный — они побежали. На бегу Блондин увидел подъезжающие штурмовые орудия. Он выругался про себя из-за того, что они не использовали паузу в огне: «Если бы мы парой минут раньше увидели наше подразделение, это была бы прогулка. Если бы! Вот дерьмо! Это вечное если!» Ложись! Разорвались снаряды. Это из танковых пушек. Их совсем не слышно на подлете. А когда взрываются, падать уже поздно. Нет смысла залегать через каждые пять метров. Надо просто перебежать это место. Эрнст бежит в десяти-пятнадцати метрах перед ним, слегка пригнувшись — а все остальное — перестраховка. Эрнст оценил это расстояние в сто метров. Насколько длинными могут оказаться эти паршивые сто метров! Кругом гремело и свистело. «Боже мой! Дай мне пробежать эти паршивые сто метров!» Еще семьдесят. Дальше, быстрее, проклятые ноги в проклятых сапогах едва двигаются! Быстрее! Еще пятьдесят метров. Половина. Давай! К финишу, как раньше на спортплощадке. Но это не стадион и не гаревая дорожка, и на финише не стоит судья, а для победителя нет дубового венка и медали на геройскую грудь. Вместо них — каски и балка! Он спрыгнул в укрытие, скользя, перевернулся на бок, хотел выругаться, но ему не хватало воздуха.

Так и остался на некоторое время лежать в том же положении там, где упал.

— Мы бы стали неплохими спринтерами! Внимание!

Блондин сел повыше, закивал обессиленно головой, с закрытыми глазами: «Вот и хорошо, уже лучше, Эрнст…» Он устало открыл глаза и посмотрел вокруг. Эрнст, обливаясь потом, улыбался. В правой руке у него была фляга, а левую он сунул за борт маскировочной куртки.

— По глотку, потом — выкурим по сигаретке. Ханс считает, что иван на подходе и сейчас опять начнется.

Они выпили и покурили. Блондин держал сигарету между большим и средним пальцами. Сквозь дым он поглядывал направо. Длинный овраг был почти как противотанковый ров, в два этажа, переходящих один в другой. Стены — глинистые и каменистые, поросшие осотом и кустарником. Заканчивался овраг кустарником, похожим на изгородь.

Блондин медленно перевел взгляд налево. Там балка была неглубокой и не такой длинной, дно ее было усеяно воронками. В балке стояли четыре ручных и два станковых пулемета. Солдаты снаряжали ленты и магазины. Кто-то раздавал винтовочные гранаты. Низкий кустарник в правом конце оврага зашевелился. Блондин видел, как из ветвей высунулся ствол противотанковой пушки. Он затушил окурок.

— Что с тобой? — Блондин только сейчас увидел белую повязку на запястье левой руки, которую его друг держал под курткой. — Что с рукой?
— Осколок! Рассек тыльную сторону руки. Ничего особенного.

Но Блондин захотел посмотреть на руку. Повязка была в крови, но сухая.

— Пальцами шевелить можешь?
— Для стрельбы — достаточно.
— Как стемнеет, иди в тыл, на перевязочный пункт.
— Там — бедные свиньи. — Мюнхенец с сомнением поднял плечи: — Хотят в тыл… Но под огнем?

Пауза между боями.

В самом глубоком месте балки в воронках сидели два гренадера в повязках на головах. Один из них подносил сигарету ко рту шарфюрера, лежавшего в стороне. Брюки у него были разрезаны от бедра до колена. Повязка во многих местах пропиталась кровью. Четвертый, унтерштурмфюрер, сидел прямо, прислонившись спиной к земляной стене, свесив голову на грудь. Волосы короткие, слипшиеся от пота. Стального шлема нет. Пятнистый брезент закрывает нижнюю часть туловища и ноги до голенищ сапог. Ноги слегка подвернуты в сторону. Рядом с ним лежали двое мертвых. Брезент прикрывал верхнюю часть их тел и лица.

— Мы застряли, — проворчал Ханс, подсев к Эрнсту и Блондину. — На другой стороне очень много танков. Местность тоже плохая, не годится для наших «Тигров». Нет возможности использовать дальнобойные пушки. Слишком короткие дистанции.
— А где танки Сухопутных войск, которые должны были бить ивана во фланг?
— Где-то, — Ханс разочарованно отмахнулся. — Наши «Тигры» расхлебали дерьмо, хотя при этом многих подбили, а у остальных кончились снаряды, осталась еще пара штурмовых орудий, которые как раз выезжают на передовую, и мы.
— Отлично, — пробормотал Эрнст. — А какие армейские дивизии мчатся к нам и до сих пор не доехали?
— Не знаю, Эрнст.
— А что знаешь?
— Что мы удержимся.

— Три полудивизии против целой свежей танковой армии?
— Как раз нам по горло, — попытался улыбнуться Ханс. Его улыбка вышла неубедительной. — Если нам это не удастся, то все наступление будет провалено. Это точно.
— Ясно. А если мы удержимся, — продолжил Блондин, — то провалимся сами.
— И очень даже просто, Цыпленок. Это чисто вопрос стратегии.
— А что ты называешь стратегией, Эрнст?

Тот улыбнулся Длинному:

— То, что у нас осталось парой дразнилок больше, чем у ивана. Кто тогда должен войти в Курск?

Ханс покачал головой, распечатал пачку «Юно» и предложил закурить:

— Сначала наступление с трехмесячным опозданием. Потом — позиции с дотами и резервы. А теперь — даже новая армия! Просто у ивана слишком много всего.
— А нас слишком мало.
— Только потерь достаточно.
— Что с рукой, Эрнст? Пальцы выглядят не очень хорошо. Вечером пойдешь в тыл, заберешь с собой раненых. Ясно?

Эрнст улыбнулся:

— Да, надо так надо. Но до этого еще пара часов.

Снова загремел и танковые пушки. Ханс кивнул обоим и поспешил наверх. Эрнст затушил сигарету и встал.

— Держи позицию, Цыпленок. Если что случится, сразу говори. Ну, счастливо.

Он спустился на дно балки, сел, положил карабин рядом, повернул к себе сухарную сумку и начал перекусывать. Блондин следил за ним и улыбался: «Пока у него есть аппетит, ему не так плохо». Его взгляд скользнул по раненым. Двое с перевязанными головами сидели, прислонившись друг к другу. Унтершарфюрер лежал тихо. Унтерштурмфюрер крутил головой, размахивал руками, открывал рот. Он кричал. Но из-за канонады ничего не было слышно.

Когда Блондин выглянул из-за края балки, то испугался. Жирный черный дым, фонтаны земли, стреляющие и горящие танки. Его глаза прижмуривались от ярких вспышек, сверкавших сквозь дым и пыль. «Русские! Т-34! Как они близко! Они просто прорвались. Что не успели подбить „Тигры“, проехало дальше! Ни на что не обращая внимание! Как самоубийцы!» Рядом с ним грохнуло, и он спрятал голову. Не услышав разрыва, он понял: это противотанковая пушка справа в конце балки. При втором выстреле он улыбнулся. При третьем он от удивления забыл закрыть рот. Там стреляет не одна пушка. Там их целый взвод! Что не добили «Тигры», приканчивают противотанковые пушки, вряд ли заметные для русских: все, что появляется у них перед стволами из всполохов нефти, дыма и пыли. Там все гремит, рвется и разлетается на куски. Все, что разыгрывалось перед его глазами, было адом, танковым сражением, бойней в полном смысле этого слова.

Невыносимо воняло. Было очень жарко. Солнце поблекло, его лучи с трудом пробивались сквозь дым и пыль.

Блондин замер, глядя на это неистовство. Он ничего не чувствовал, ни о чем не думал, не испытывал ни страха, ни радости, ни отчаяния. В голове лишь проскальзывали обрывки мыслей: «Так будет, когда наступит конец света. Именно так, когда пламя обрушится с небес и земля исчезнет в огне и дыму. Где это я слышал? Или читал? Кто это сказал? Библия! Прохоровка и Библия! И настанет день. Настанет? А это не он ли? Ведь земля уже дрожит, горит и дымится. Она ведь изрыгает уже камни, пыль, кусты и деревья. Разве не разлетается все с грохотом и треском? Это все еще война?» Сотни стальных чудищ мчатся друг на друга, словно древние ящеры. Сотни стальных коробок едут друг на друга, скрежеща гусеницами, стреляют, разлетаются на куски, взрываются без вариантов, без тактических ходов, одержимо, ожесточенно, подчиняясь лишь одной мысли: или я его прикончу, или он меня. Отправлю в ад этого или другого. Когда один танк разлетается на части, когда второй вздрагивает от удара и останавливается в искрах, языках пламени и клубах дыма, вперед выезжает следующий, следующий и следующий, пока они не превращаются в кучу дымящихся обломков. Немецкие танкисты сознают, что они лучше: лучше водят, стреляют и попадают. Русские — в отчаянном упрямом порыве, чтобы преодолеть превосходство массой, ожесточенно, фанатично, с ненавистью дерутся до последнего выстрела и, даже загоревшись, продолжают ехать с очевидным намерением таранить врага, взлететь на воздух вместе с «Тигром»! Почти ни один танк не стреляет с места. Они едут, поворачивают, пытаются сманеврировать на узком участке местности, получить противника перед пушкой, отправляют одного к черту, чтобы через несколько мгновений самим взлететь на воздух. Действенную помощь «Тиграм» оказывают противотанковые пушки из балки, в то время как русские танки видят только своих противников и бьют только по «Тиграм», артиллеристы противотанковой пушки отправляют в цель каждый снаряд.

 Блондин смотрел, и вдруг ему в голову пришла мелодия: «И если целый мир развалится, то мы не испугаемся». Он ударил кулаком по земле, положил голову, чтобы больше ничего не видеть, и стал кричать: «Дерьмо, дерьмо!..»
Записан

Elias Slater

  • Гость

Это нечеловеческое взаимоуничтожение позднее в исторических книгах получит дату, количественные измерения и описание. Блондин повернул голову и снова посмотрел на позицию противотанковых пушек. «Идеальная, — подумал он, — стволы — почти на уровне земли и укрыты густым кустарником. Так как балка в этом месте неглубокая, артиллеристы по переду срезали откос и отбросили землю в кустарник. А потом поставили четыре орудия на позицию. Закопаны так, как русские танки в первый день наступления. Ну и нервы у этих артиллеристов! Стреляют, как на полигоне: спокойно, сосредоточенно…» Тут раздался взрыв, и прямо перед огневой позицией взлетела земля. Блондин притянул верхнюю губу. Справа приближались три Т-34, обстреливая противотанковые пушки. «Черт возьми! Сейчас они поимеют канониров в задницу!» Блондин испугался, когда позади него раздался резкий, разрывающий уши пушечный выстрел. Повернувшись, он сполз немного вниз по склону балки, поднял голову и увидел «Тигр». Его пушка снова выплюнула пламя. Блондин тут же повернулся и посмотрел за верхнюю кромку своего укрытия на русские танки. Первый повесил пушку. Второй поворачивал башню в поиске новой цели. Бах! Башня поднялась, словно сорванная невидимой рукой, отлетела назад и упала набок. Третий танк дал задний ход. Он хотел отвернуть. Он дернулся, но башня осталась на месте и больше не вращалась. Снова раздался резкий звук. Танк опять вздрогнул, пошел серый дым, мотор взревел, и вдруг вспышка пламени рванула вверх крышки люков.

Блондин смотрел, замерев. Три попадания за пару моментов! Три Т-34 за несколько секунд! Он пошарил под курткой в поисках сигарет. После первых затяжек он немного успокоился и как зачарованный стал смотреть на картину ада. Перед ним были танки, дым и пыль. Справа от него — едущие, стреляющие, дымящие и горящие стальные гробы. Слева смотреть было не на что, а позади него — «Тигр», но уже не один. К нему медленно присоединился другой.

«Дерьмо, — проворчал он, — проклятое дерьмо эта свинская война. А я сижу буквально посреди этого дерьма. Зритель и слушатель». И вдруг он перестал чувствовать себя солдатом «ЛАГа», одетым в маскировочную куртку, стальной шлем, держащим в руках винтовку. Он превратился в безучастного наблюдателя, нейтрального свидетеля, корреспондента из Гонолулу. И в этот момент сражения под Прохоровкой он принял решение: «Как только я выберусь из этого дерьма, запишу события каждого дня и каждого часа, каждой минуты и каждого мгновения этого убийственного сумасшествия. Нет, не как писатель для неверящего читательского сообщества, а для себя. Это будет дневник коротких и длинных дней битвы под Курском с приземленной точки зрения солдата. Если, даст Бог, после войны я смогу вести нормальную жизнь, этот дневник станет для моих сыновей и внуков большим, чем краткое, сухое сообщение в исторической книге. Они должны будут, по крайней мере, узнать, что видел обершарфюрер-танкист с Рыцарским крестом, который стоит в балке, смеясь как сумасшедший и одновременно вытирая слезы с закопченного лица. Что пережил роттенфюрер, который лежит перед ним в обгоревшей форме и с прожженным нефтью мясом, с обугленной головой, без бровей и ресниц, с безгубым ртом на сгоревшем лице, прежде чем его командир, вытащивший его из подбитого танка, затушил горящую одежду собственным телом и, почти сошедший с ума от боли, дотащил до балки, чтобы там понять, что все это было напрасно. И это только двое! Другие даже до балки не добираются. Лежат там, наверху. Их разрывает в их стальных гробах, они сгорают в них, кричат раненые между крутящимися и стреляющими танками, расставаясь с душой, покидающей тела, и никто их не слышит. И никто не может им помочь. Или они тщетно пытаются найти укрытие, обезумев от страха. Их давят гусеницы, разрывают снаряды, давят обломки железа».

Один экипаж целым выбрался из своей разбитой снарядами духовки, до того как она взорвалась. Танкисты бежали сквозь взрывы, град камней, по горящей нефти, под пулеметными очередями, бившими в стальные борта без направления, потеряв всякие ориентиры. Они пытались найти где-нибудь укрытие в этом сумасшествии, искали путь между взрывами и пожарами. Их накрыло взрывом, двое споткнулись и упали, двое бежали дальше, пытаясь вырваться из грохота и скрежета и спрятаться от осколков.

На другом танке радист попытался вытащить наводчика с его места. Он тащил, задыхаясь, просунув руки под мышки друга и сцепив их замком у него на груди. Голова била затылком ему в лицо. Он тащил, а пронзительные крики раненого резали его как бритва. Когда он увидел разбитые в кровавую кашу ноги, и сам закричал от ужаса, но продолжал тащить, а кровавая каша продолжала тянуться вверх и обрываться. Он ударился затылком о броню, закашлялся от едкого густого дыма, увидел плечи механика-водителя, с которых была сорвана голова, раздавленные и размазанные по стальным обломкам остатки тела командира. Он вытащил раненого из погнутого сплющенного металлолома, дотянул его до щитка гусеницы, вскочив, вскрикнул, согнулся, попытался ползти, хотел найти горящим взглядом своего безногого приятеля на танке — два метра отделяли их — две вечности.

Метрах в пятнадцати от балки подбили «Тигр». Пушка отказала и повисла. Экипаж вылез. Из башни один выскочил, словно прыгун-фигурист. Остальные тащились, спотыкались, зацеплялись, падали с корпуса танка, словно дохлые мухи. Их окутало клубом пыли от взрыва. Лишь один появился из осыпающейся земли, сделал, качаясь, несколько шагов, упал и остался лежать. Гренадеры в балке между взрывами слышали его крики.

Блондин прижал голову: «Черт возьми, мы сидим в нашем укрытии, как у Христа за пазухой, в полной безопасности или почти в полной. Потому что даже прямое попадание не причинит особого вреда. Слишком далеко друг от друга мы лежим. Наше укрытие хорошее, только раненые и Эрнст, сидящий рядом с теми двумя, у которых повязки на головах, и уничтожающий сигареты одну за одной, образуют группу. Если попадет в них, то прикончит сразу пятерых? Унтершарфюрер лежит тихо, а унтерштурмфюрер с вывернутыми, прикрытыми брезентом ногами перестал кричать и болтать головой. Пятерых? Нет, только троих. Мы смотрим из укрытия на битву, как на недельное кинообозрение, а там они подыхают».

Один штурман снял снаряжение, выскочил за край балки и побежал туда, откуда доносились крики. Когда он не вернулся, Пауль расстегнул ремень. Ханс схватил его за куртку и оттащил назад:

— Одного достаточно.

Крики становились тише и тише.

Блондин выругался, уткнувшись в сухую, пахнущую гнилью и горящей нефтью землю, зажмурил глаза, снова открыл, посмотрел поверх укрытия. Первые Т-34 стали пугающе заметны. Он понял: «Иван почти прорвал противотанковый рубеж, сейчас он снесет его и двинется дальше!» Когда он захотел отползти назад, противотанковые пушки снова открыли частую стрельбу. Он выпрямился и снова посмотрел поверх кромки. Несколько «Тигров» стояли полукругом слева от балки, словно стадо взбесившихся слонов, вытянув свои хоботы. Кулак сосредоточенной силы. Стальная стена, извергающая огонь. Один из них слегка дымился, но продолжал стрелять. У другого был пробит бок и разбиты катки и гусеница, но он тоже продолжал стрелять. По сторонам от этого последнего рубежа подползали другие танки — плоские и незаметные. Блондин улыбнулся: «Штурмовые орудия! Это штурмовые орудия, которые мы видели до этого далеко в тылу. Они подошли как раз вовремя, когда иван подумал, что уже прорвался». За несколько секунд Т-34 испустили грибовидные облака дыма. Резкий грохот противотанковых пушек и глухие удары штурмовых орудий были музыкой для его ушей.

— Вот у них ничего и не получилось.

Блондин не заметил, как Эрнст залег рядом с ним. Он улыбнулся мюнхенцу, а тот показал ему кулак с поднятым вверх большим пальцем.

— А мы смогли, Эрнст.

Тот попытался улыбнуться. Залитое потом лицо под стальным шлемом было бледным. Перевязанная рука лежала на земле. Бинты были грязными. Пальцы распухли и были зеленовато-синими. Блондин посмотрел на руку, как будто она была его собственной. Он подумал, что надо сказать мюнхенцу.

— Еще немного, и начнет вечереть.

Он перекосил лицо и стиснул зубы.

— Болит?
— Тянет до самых мозгов.
— «Выстрел на родину», Эрнст. Ты же всегда хотел такой. И кривишь лицо, как перед прокисшим молоком.
— Надо еще быть осторожным, чтобы еще доехать.
— Почему?
— Потому что позади такой же обстрел, как и на передовой.
— Для тебя это пустяки. У тебя все получится. — Блондин снова посмотрел на руку. — Правой!
— Да. Но что будет с тобой? Если меня не будет, затянет тебя под колеса. Это так же точно, как «аминь» в церкви.

Блондин хотел ответить. Вдруг он снова почувствовал проклятое тянущее чувство в желудке, чувство неопределенности, скрытый страх. Его пробил пот, холодный пот. Хотя он вспотел, на этот раз он знал причину, знал, почему тянущее чувство в желудке лишило его дара речи. Его правая рука поползла вверх. Осторожно, почти нежно она легла на руку друга, покрытую запекшейся кровью. Молчаливый, трогательный беспомощный жест. Они молчали, ничего не делали, их закрытые глаза были направлены туда, где продолжалась сумасшедшая бойня. И им не надо было ничего говорить, ничего делать и даже смотреть — они поняли друг друга.

Танковое сражение под Прохоровкой бушевало целый день. И вечер был таким же, как день, а ночь — такой же, как вечер. Горящие танки освещали местность призрачным колеблющимся светом. Остовы танков стояли близко друг к другу, в некоторых местах — кучами, так же, как погибшие гвардейцы и гренадеры, так как в танковое побоище русские загнали и свою пехоту. Они шли под прикрытием своих танков, висели, как обычно, на броне, и, как обычно, их скашивали оттуда очереди немецких пулеметов. По упавшим проезжали шедшие сзади Т-34, а когда в них попадал снаряд, гвардейские стрелки разлетались в стороны. Часто они потом суетились, словно пчелы вокруг лежащего жука-носорога. Блондин взял пример с артиллеристов. Он стрелял спокойно и точно. С каждым его взглядом в прицел и отдачей приклада он освобождался от тянущего ощущения в желудке и страха перед неопределенностью в своей душе. Эрнст помогал ему и считал попадания. И снова было похоже на противотанковую пушку, которой восхищался Блондин, потому что она стреляла как на стрельбище и каждый раз попадала.

Командир роты погиб ранним вечером или, как уточнил Эрнст, в начале сумерек. Их командир взвода погиб перед ужином. Ханс принял командование взводом, парой оставшихся горемык. Через этот ад Дори три раза подвозил боеприпасы и три раза невредимым возвращался назад. Четвертую поездку предпринял техник. До передовой он не доехал и назад не вернулся. Тогда Дори взял новый мотоцикл, нагрузил полную коляску боеприпасами и порулил на передовую. Перед самой балкой он увернулся от двух непрестанно стрелявших «Тигров», подбивших перед самым носом у гренадеров пять Т-34. Шестой случайно успел выстрелить. Дори вышибло с сиденья, и он, удивленный, но невредимый, приземлился в кустах. Оттуда, чертыхаясь и обливаясь потом, он пробрался к балке. Вздохнув, посмотрел на озабоченное лицо Эрнста и стрельнул сигарету.

— Что, теперь заделался партерным акробатом?

Дори осмотрелся:

— Где здесь передовая, а где тыл?

Эрнст улыбнулся:

— Там, где стреляют, — там передовая, где не стреляют — там тыл.
— А где не стреляют? — спросил Дори.

Вечер был удушающе жарким. Русские уже не атаковали широким фронтом, а пытались прорваться на узких участках группами Т-34. За ними ехали бронемашины с гвардейскими стрелками. Артиллерия молчала и с той, и с другой стороны. Артиллеристы не могли определить, куда стрелять, так как все перемешалось. Авиация тоже держала долгую паузу. Поле боя было покрыто дымом, пылью и пожарами. Оставались только маршруты выдвижения резервов. По ним еще работали немецкие бомбардировщики. Русским не надо было и подниматься, потому что у немцев резервов не было.

Рядом с балкой было относительно тихо, если не считать взрывающихся в подбитых танках боекомплектов и небольших дуэлей между группами из двух-трех русских танков, пытающихся проводить отвлекающие маневры, двумя «Тиграми» и противотанковыми пушками. При этом русские всегда оставались в проигрыше, так как видимость из-за многочисленных пожаров была хорошей, и передвижение между многочисленными остовами танков легко и быстро можно было заметить. Через пару минут к танковому кладбищу добавилось три или четыре остова.

Танковое кладбище под Прохоровкой.

Блондин тщательно вычистил винтовку и осторожно протер оптический прицел. Эрнст и Дори сидели в нескольких метрах рядом и беседовали. При этом Дори был ведущим в разговоре и курившим больше сигарет. Пауль и Йонг колдовали над своим разобранным пулеметом, Пимпф и Шалопай снаряжали ленты. Ханс в сотый раз оценил огневые позиции пулеметов, постоянно бегая кругами, как собака, не находящая себе места.

 Довольный, Блондин отложил в сторону свою винтовку, прикурил окурок сигареты и откинулся назад. «Странно все это, — он попытался пустить колечки дыма, — в голове — никаких мыслей, ни дурацких, ни разумных. Ничего. И тянущее чувство в желудке прошло. Что со мной случилось?» Он загасил окурок. «Чувствую себя опустошенным. Выжатым, словно мокрая тряпка». Он вытер пот со лба, перевернулся на грудь, закрыл глаза и забыл притянуть губу к носу.
Записан

Elias Slater

  • Гость

День одиннадцатый


12 июля 1943 года


Вскоре после полуночи убили Йонга. Ирония обстоятельств. Совершенно бессмысленно. Дурацкий случай. Именно в самый спокойный момент сражения под Прохоровкой. Когда можно было отметить относительно спокойное время между атаками, передышку на фронте. Именно тогда это и случилось. Судьба иногда выкидывает редкие фортели. Каждый об этом знает, знал и Йонг. Но в тот момент никто об этом не думал, и Йонг — тоже.

Пулемет был установлен на бруствере. Пауль и Йонг сидели позади него в балке, курили и тихо разговаривали с Шалопаем. Пимпф спал. Они услышали свист тяжелого снаряда, но не пошевелились. Он разорвался перед их укрытием и опрокинул пулемет. Йонг чертыхнулся, отложил сигарету, как бы нехотя поднялся, чтобы забрать пулемет. Второй снаряд лег далеко справа. Йонг отпустил рукоятку пулемета, а его каска стукнула по прикладу. Пауль крикнул:

— Назад!

Когда Йонг не ответил, он пополз вверх, тряхнул его — ответа не было.

— Йонг! Йонг?

Он потащил своего друга назад, крича:

— Йонг! Йонга убило!

Эрнст удержал Блондина, попытавшегося достать перевязочные пакеты из кармана маскировочной куртки. Он только молча покачал головой, увидев осколочное ранение, протянувшееся через ухо в заднюю часть головы. Пауль сел рядом с убитым, обхватив голову обеими руками. Он ничего не говорил, ничего не делал, ни на что не реагировал, просто тупо смотрел перед собой.

Когда танки опять открыли огонь, он взвалил убитого на спину и понес его в самое глубокое место балки.

— Пауль! Останься здесь! — позвал его Ханс.

В свете огня горящих танков, под грохот пушек, свист и разрывы снарядов, в дыму и пыли Пауль начал рыть могилу для своего друга.

«Он сошел с ума, — подумал Блондин, — совсем рехнулся!» Он смотрел, как Пауль рыл землю, не обращая ни на что внимание. «Черт возьми, он действительно копает могилу, настоящую могилу во время танкового боя под Прохоровкой! Это ли не безумие?» Безумие? А может быть, наоборот? Разве это не нормально, что человек хочет похоронить своего друга, как если бы это было на родине, на кладбище? Нет только надгробной речи и салюта. Но тут больше, чем ружейный салют! Танки непрерывно стреляют салют! Безумие? Нормально? Что здесь такого? Убийственное уничтожение. Вонючая, чадящая ночь. Грохот артиллерии! Мрачно-красивая подсветка сцены! Копающий Пауль.

Он видел, как Пауль осторожно положил своего друга в могилу и так же тщательно и спокойно, почти торжественно стал его засыпать. Лопата за лопатой, не обращая внимание на разрывы, не замирая, когда приближается свист, он работал равномерно, как машина, с застывшей улыбкой на губах. И солдаты в балке видели это. Они были членами траурной процессии, к которой присоединились и артиллеристы противотанковых пушек. Когда Пауль закончил, он остался стоять со скрещенными руками. И Блондин кивнул, подтверждая свои собственные мысли, и притянул верхнюю губу к носу: «Как я мог подумать? Он поминает, даже молится, и это — не кино, и даже не последняя сцена с раскатистым музыкальным финалом, и это никакой не героический роман, это происходит в действительности, это — реальность! Если кому-нибудь расскажу, он подумает, что я свихнулся».

Когда он увидел, как Ханс подошел к стоявшему Паулю и положил руку ему на плечо, то все стало действительно как в кино! Вместо органа гудели тяжелые калибры, танковые пушки отбивали такт, а пули пели «Аллилуйя!». Это не были похороны друга, это было погребение одного… Блондину вдруг стало холодно, когда он понял, что в могилу положили не только штурмана Дитера Йонга, но и всю веру и надежду целого поколения. Его поколения!

Пауль на негнущихся ногах медленно отходил назад, сел, положил руки на высоко поднятые колени и стал ждать. Он ждал до следующей атаки, а когда из ночи вынырнули темные силуэты гвардейских стрелков, швырнул пулемет сошками на бруствер, оттолкнул Шалопая, который хотел ему помочь, и стал выпускать из ствола ленту за лентой. Он отказался от своей знаменитой умелой смены позиций, стрелял, улыбался своей застывшей улыбкой, улыбался, когда, заменяя ствол, обжег себе руку. Потом передернул затвор, стрелял и улыбался. Когда пулемет замолчал, Эрнст и Блондин пробрались к нему, оттащили его и осторожно перевернули на спину. Четыре ранения — в плечо, руку, ключицу и последнее — в верхнюю часть груди.

Пауль открыл глаза. Его взгляд был спокоен и ясен. Так же спокойно он сказал:

— Они меня не прикончили. Ничто меня больше не прикончит.

Он лежал тихо, вытянув руки по швам, ноги вместе, мыски сапог чуть разведены в стороны. Ханс махнул Дори:

— Попытайся раздобыть мотоцикл! Иди и поторопись, ясно?

Дори поправил шлем, прикурил от окурка новую сигарету и пошел.

Перед дымным рассветом 12 июля на передовую выехал мотоцикл BMW R 75. Замасленный, покрытый пылью водитель привез боеприпасы, немного еды и термос с чаем. Водитель — Дори — посмотрел, как подняли Пауля, у которого даже не дрогнуло лицо, посадили в коляску и крепко привязали пулеметной лентой.

— Хреновые дела, Эрнст. Что ты скажешь про Пауля?
— Пауль? Выберется. Он поправится. Внешне будет таким же, но внутри он сломался.

Эрнст, как усталый старик взгромоздился на заднее сиденье. Протягивая здоровую руку, он улыбнулся:

— Бывай, Цыпленок. Теперь сам за собой смотри!

Это было долгое рукопожатие, они посмотрели друг на друга, Блондин кивнул:

— Да, Эрнст. Поправляйся. Еще увидимся.
— Да, — процедил он сквозь сжатые зубы. — Когда- нибудь где-нибудь. Самое позднее — после войны в Мюнхене.

Дори натянул на глаза очки, пожелал всем доброго утра и медленно тронулся. Последнее, что видел Блондин, — это был мюнхенец с непокрытой головой, махавший стальным шлемом.

Их осталось только двое. Двое из двенадцати. И всего за одиннадцать дней. Если причислить пополнение — Пимпфа и Шалопая, которые все еще оставались в отделении, это выглядело несколько лучше.



«Мечтой свиньи» или большим счастьем был «выстрел на родину», требовавший длительного процесса выздоровления. И совсем плохо, если «героическую смерть» описывали в газете в черной рамке под изображением Железного креста!

Ханс теперь командир взвода. Но как командиру командовать ему в общем-то некем. Он почти не говорит. И говорить ему нечего. Впрочем, он придерживается мнения, что битва под Курском провалилась. А Блондин подтягивает губу к носу и не находит ничего, что свидетельствовало бы против этого.

Пимпф принял пулемет Пауля, а Шалопай, чертыхаясь, стал таскать за ним ящики с лентами.

 Дори остался Дори. После того как его друг техник пропал, он, кажется, почувствовал б'oльшую связь с отделением. Точнее это знал бы только шпис, но он лежал в изрешеченном «Штейр-кюбельвагене», на котором хотел подвезти на передовую продовольствие и боеприпасы. Шпис больше не знает ничего.
Записан

Elias Slater

  • Гость

День последний


15 июля 1943 года


Монотонно сыплет дождь. Солдаты сидят в своих окопах, натянув над головами пристегнутые одна к одной плащ-палатки, и смотрят усталыми сонными глазами на ненастный день. Невысокие деревья со свисающими ветвями стоят, словно темная стена неизъяснимой печали. Чавкающая раскисшая глина, холодная сырая трава, пласты грязи и этот моросящий дождь пробирают до костей.

Блондин присел на поваленное дерево. По овражку тонкой серо-коричневой струйкой текла вода. Он смотрел через узкий разрез своей плащ-палатки на противоположный склон, по которому непрестанно вниз стекали ручейки, бороздящие пашню. Грязная вода журчала в глубоких промоинах овражка, стекая вниз, и на короткое время собиралась у его ног.

Пара сапог прочавкала мимо. Это, должно быть, Ханс.

Дождь вызывал мрачные мысли. Ручьи смывали их, уносили с собой и топили. Не думать, не чувствовать, не делать — ничего.

Через два часа они пошли в атаку.

* * *

«Мои дорогие!» — не так-то просто писать одной рукой. Бумага то и дело соскальзывает. Буквы выглядят словно пьяные.

Медсестра секунду наблюдала за усилиями Блондина, покачала головой, вышла из зала и через пару минут вернулась с красной резинкой для консервных крышек. Она прижала ею лист бумаги к подложке и ободряюще улыбнулась ему. Он поблагодарил, взял свой карандаш, притянул к носу верхнюю губу и продолжил писать:

«Лежу в госпитале и чувствую себя по-свински отлично. — Он зачеркнул „по-свински“. — Рука уже почти не болит. Только по ночам ее прихватывает, как будто скребут и царапают тысячи чертей. Особенно ноют и горят пальцы. А когда я хочу их почесать, то замечаю, что чесать уже нечего. Это странно. Руки уже нет, а она как будто все равно здесь. Я могу двигаться, хотя все при мне и передвигаться никуда не надо. Нога уже в порядке, только крестец иногда сходит с ума, колет и тянет, как будто я поднял большую тяжесть. В любом случае, худшее уже позади, и я рад переводу в госпиталь на территории рейха».

Он критически рассмотрел написанное и довольно улыбнулся.

«Слава богу, мне угодили в левую. Рука пропала, и мало надежды, что вырастет новая». Глупости. Он взял карандаш и хотел зачеркнуть последнее предложение. Пожал плечами, скривил лицо, так как необдуманное движение причинило боль, оставил все, как было, и стал писать дальше: «Юмор висельника. Главное, я не теряю самообладания, иногда, по крайней мере. В любом случае, настроение у меня не такое, как у инвалида. Как это все случилось?

Мы пошли в атаку. Из оврага под проливным дождем. Небо сильно плакало, и вскоре нам тоже досталось. Мы — точнее сказать, то, что осталось от нашего батальона, — продвинулись далеко вперед. Помню только, как выглядели мои сапоги. На них налипли огромные комья грязи, с каждым шагом становившиеся все больше и тяжелее. Артиллерия наша была в отпуске. В любом случае, мы ее не видели и не слышали. Наши танки дрались с Т-34 и останавливались. И это было настоящим чудом. И тут началось! Иван! Мы, идиоты, бежали навстречу контратаке! Бежали? Мы пытались ковылять по земле, как кроты, которые не умеют плавать. Потом подошли русские танки и завершили дело. Они развалили едва выкопанные окопы, стреляли во все, что шевелилось, намотали раненых на гусеницы. Рядом со мной ранили Пимпфа. Он звал санитара, но тот не пришел, так как не мог прийти — лежал в нескольких метрах позади с простреленным животом. Я подскочил, чтобы помочь Пимпфу. Удар в левую руку опрокинул меня в грязь. „Ничего страшного“, — подумал я. А Ханс — мой командир взвода — кричал, хотел узнать, что со мной случилось. Я крикнул, что со мной все в порядке, подполз к Пимпфу и лег за пулемет. Пимпф стрелять больше не мог. Осколком ему разорвало предплечье. Сначала я еще видел русских, потом не смог больше держать голову. Что было дальше — не помню.

Когда очнулся, почувствовал сильную боль. Дождь продолжал все еще лить как из ведра. Пимпф лежал рядом со мной. Он не шевелился и был перевернут, по-видимому, хотел бежать назад и при этом был убит. Я переломил его жетон и попытался отползти в глубокую воронку от крупнокалиберного снаряда. Можете себе представить, как я испугался, когда увидел там лежащего убитого русского. Перед другими воронками тоже лежали убитые гвардейские стрелки.

Я посмотрел на свои часы — они остановились.

Рукава куртки и рубашки у левого локтя стали твердыми от запекшейся крови. Счастье и несчастье. Кровь остановилась из-за того, что я лежал животом на руке. Попробовал пошевелить пальцами — не получилось. Осторожно маленькими ножницами для стрижки ногтей я разрезал рукава куртки и рубашки. Я резал все глубже и глубже через кровавое месиво. И странно — я не пришел в отчаяние и не испугался, когда увидел свою руку, лежащую отдельно от меня. Не понимая, почти помешавшись, я смотрел на желто-синюю руку и на часы, лежавшие передо мной, как на что-то такое, что было не частью меня. Механически я взял часы. Вы их, конечно, помните. Это был подарок дедушки на конфирмацию. Перетянул предплечье ремешком от котелка и осмотрелся. След танка отпечатался в нескольких метрах от позиции пулемета. Он был кривой, и колеи были наполнены водой. Собаки ехали от окопа к окопу. Почему именно меня они не взяли — не знаю.

Иван прорвался!

Повсюду валялось множество вещей. Я не стал ждать, пока стемнеет, надел русскую накидку и таким „полуиваном“ отправился дальше. Мне навстречу проехало несколько Т-34. Они отходили. Значит, далеко прорваться им не удалось. В любом случае, я вежливо их пропускал. Рука горела огнем. Мне стало плохо. Ноги были как ватные.

Потом я нарвался на отделение русских. Теперь я понял, как был прав, захватив с собой автомат. Они попали мне в спину и в голень. Боль была нестерпимой. Но я дошел, и мне удалось сесть на „Тигр“, ехавший в тыл. На главном перевязочном пункте стояли пустые бочки из-под бензина, из которых свешивались отрезанные руки и ноги. Вокруг лежали раненые и мертвые. Когда я снова очнулся, кто-то дал мне глоток водки и мягко сказал:

— Радуйся, приятель, для тебя война закончилась!

Культя левой руки была загипсована и забинтована. Я снова почувствовал левую руку, торчащие пальцы и снова подумал: странно, рука валяется в Прохоровке, а я могу сжать кулак, вытягивать и сжимать пальцы.

Несколько дней я оставался в Харькове. Там я услышал, что операция „Цитадель“, наше наступление на Курск, действительно было прервано, хотя мы и прорвались! И несмотря на то, что мы удержались под Прохоровой! Якобы американцы высадились где-то в Италии. Но зачем было прерывать? Зачем было тогда заваривать эту кашу? К чему терять столько жизней?

В любом случае, не беспокойтесь. Худое споро, не сорвешь скоро».

Он еще раз перечитал письмо. «Нет, такое домой посылать нельзя. Там они все в обморок попадают».

— А теперь — спать!

Когда медсестра увидела его удивленные глаза, улыбнулась и сказала:

— Завтра тоже будет день, не так ли?

Он лег. Одеяло было легким, белым и чистым. В зале постепенно становилось тихо. Кто-то стонал. В оконные стекла стучал дождь. Проклятый дождь. Культя руки горела и пульсировала.

Он посмотрел в потолок, притянул губу к носу, слегка повозился туда-сюда, глубоко вздохнул. Эрнст — Дори — Ханс. Ханс?

Длинного он больше так и не видел. Удалось ли ему выбраться? Дори отвез Эрнста в тыл. Эрнст хотел еще позаботиться на перевязочном пункте о Пауле, а Дори должен был отправиться назад в роту, по возможности с боеприпасами и продовольствием. Но он не приехал до их последней атаки. В любом случае, оба из нее вышли, совершенно точно. Он почувствовал, как глаза налились слезами. «Рева, — ругнулся он про себя, — сейчас, когда все позади, тебе уже всего хватает, а ты начинаешь реветь, как разочарованная девочка».

Уни? Зепп, Пауль, Эрнст и он, может быть, Ханс и еще Шалопай. Это — в лучшем случае, семь из двенадцати, нет, с пополнением — семь из шестнадцати, которые выжили.

Он натянул одеяло до подбородка, почувствовал приятное тепло постели, прислушался к тихой дроби дождя и почувствовал ритм дергающейся культи. Что сказала медсестра? Завтра тоже будет день?

 «Правда. Редкое чувство, новое, непривычное чувство. Сознание того, что завтра тоже будет день, снова день, совершенно точно день, и ты его проживешь».
Записан

Elias Slater

  • Гость

Эпилог


Комната была не большой и не маленькой, не загроможденной и не бедной, обставленной не без вкуса. Типичной. Кровать, круглый стол со стульями, софа, комод с тазиком для умывания и кувшином и огромный платяной шкаф. На стенах две картины — «Рыбак на Кёнигсзее» и, прямо напротив нее «Охота Еннервайна». Жилище студента.


Ничего особенного, но среди руин, развалин, пепла и воронок от бомб — светлый мир. Светлый мир в Мюнхене, Зендлинге летом 1947 года.

— Еще хочешь?

Светловолосый хозяин комнаты покачал головой, улыбнулся и сыто откинулся назад:

— Нет, Эрнст. При всем моем желании, больше не могу.

Жареная селедка болталась, удерживаемая за хвост большим и указательным пальцами над коричневой оберточной бумагой.

— А я бы еще не прочь.

«Он совсем не изменился. Какая радость наблюдать за ним, когда он ест, — улыбнулся Блондин, — и если бы я не был сыт по горло, то у меня снова разыгрался бы аппетит».

— Ну, рассказывай. Или можешь предложить что-то другое?
— Да? Про что?
— Про что! Я про тебя ничего не знаю с Прохоровки. Только не на твоем баварском диалекте!
— Ты даже передохнуть не даешь.
— Итак?
— Итак… После того как я в балке раздал остатки организованной мною жратвы, забрался на мотоцикл Дори. Мне было трудно удержаться на заднем сиденье, так как Дори ехал как чемпион мира по слалому. После того как обстрел немного стих, после того как ночной воздух снова стал пахнуть воздухом, а не нефтью и дымом, я стал осознавать, что сражение под Курском для меня отгремело.

Мы сдали Пауля на перевязочный пункт. Потом мне пришлось ждать. У меня было время. Так много времени, что я очень пожалел о том, что так щедро распорядился своими запасами жратвы. Сейчас бы перекус был очень кстати…

Он продолжал рассказывать о снабжении, перевязке, отправке в госпиталь, об операции. Блондин вопросов не задавал.

— Когда я лежал на носилках, санитар улыбнулся и сказал: «О том, можно ли еще спасти руку, решат в тыловом госпитале на территории рейха». Я кивнул, и для меня стало ясно, что принимать это решение не поручу никому, кроме самого себя. И снова у меня было время. С тем различием, что было что-то поесть. Но я должен все-таки сказать, что мне, как человеку, способному прокормить самого себя, как организатору, — да, Цыпленок? — приходилось существенно легче.

Наконец я сел в санитарный поезд и отправился на запад. И…

Он рассказывал дальше, от отпуска по ранению, дальнейшего пребывания на фронте до попадания в плен, а Блондин наблюдал за другом, за тем, как он сидит, слегка наклонившись вперед, поставив ноги под широким углом, опираясь локтями о стол. Раньше он смотрел на мыски сапог, а теперь он смотрит на свой стакан. Ничего не изменилось. Ничто его не изменило. Он такой, как был всегда — крепыш, как говорят баварцы, образец здорового мужика, спокойного, умелого, твердолобого до упрямства и храброго до легкомыслия.

— А ты?

Блондин отпил глоток и пустил сигаретный дым в стакан. Он посмотрел, как расходятся клубы, и едва заметно кивнул.

— Дым, чад. Мы начали с ночи под Прохоровкой. После того как тебя ранили и ты успел все же вовремя уехать, остатки каши мы должны были расхлебывать одни. Хотя иван не прорвался, но по совершенно непонятным тогда для нас причинам на рассвете следующего дня мы отошли.

Сегодня я знаю, почему битва под Курском была прервана и почему не захотели нанести хотя бы половину удара, как это предлагал Эрих фон Манштейн. Сегодня тоже известно, что у ивана за Прохоровкой тоже ничего не было. Остановить он нас не смог бы. А высадка союзников в Италии? Кого это беспокоило под Курском? И приводимые сегодня оправдания, что удар из-под Орла навстречу нашему удару от Харькова не имел успеха, тоже не имеют под собой основания. Мы, мы сами все упустили! Более того, мы дали ивану время отдохнуть, укрепиться, а потом перейти в наступление, смявшее все южное крыло фронта. Как ты понимаешь, боевой дух был нулевой.

Постоянные дожди. Боеприпасов нет, есть нечего. Численность роты сократилась до взвода. И отступление. И иван, который, по крайней мере, был настолько же измотан, как и мы, однако чувствовал запах жареного и наступал, пусть даже медленно и не с таким ожесточением, как под Прохоровкой.

При отвлекающей атаке местного значения через несколько дней после твоего ранения я был ранен. Снайпер! Когда я очнулся, иван уже прорвался. Я обработал свое ранение, то есть отрезал себе левую руку, так как она висела только на кусках кожи. Наложил жгут и повязку и, поскольку было, слава богу, темно, отправился по направлению к родине. Хотя русская артиллерия поставила заградительный огонь, мне удалось через него перебраться. Потом ампутация на главном перевязочном пункте. Лазарет в Харькове — самое плохое.

Напротив, неплохим было мое расставание с Харьковом. Целыми днями слышалась русская канонада. И ее раскаты приближались. И в один прекрасный день началось! Лазарет начали сворачивать. Пара санитарных автомобилей и грузовиков на несколько сотен тяжело раненных. Оставаться никто не хотел. Каждый, кто мог хотя бы ползти, хотел уехать. Лазарет превратился в сумасшедший дом. С костылями и без костылей, в гипсе и окровавленных бинтах, некоторые — в одних ночных рубахах, крича, ругаясь, умоляя, они ползли и ковыляли к выходу. Только бы выбраться оттуда!

Вот я и вышел, заковылял мимо переполненных санитарных машин и уже отъезжающих грузовиков. И просто пошел, не имея ни малейшего представления, куда, не зная направления и цели. Просто хотел уйти оттуда.

Блондин обработал свой нос верхней губой, затушил сигарету и, слегка улыбаясь, продолжал:

— Мимо проезжала колонна армейских грузовиков. Я махнул своим костылем. И случилось чудо. Один из грузовиков остановился! Рядом с водителем сидел — Эрнст, ты не поверишь! — очень высокопоставленный интендант! А колонна грузовиков вывозила остатки запасов армейских продовольственных складов Харькова!

Мой интендант не только подвез меня, но и организовал мою отправку в тыловой госпиталь на территории рейха. И когда я, потяжелевший на несколько килограммов, залезал в санитарный поезд, у меня было столько бельевых мешков со жратвой, сколько у тебя в твои лучшие времена. Ты ошарашен?

Эрнст отрицательно покрутил головой:

— Чем?
— Да количеством наполненных мешков.
— Этим меня не ошарашишь. Немного удивлен и рад за тебя задним числом.
— В любом случае, пока я ехал в санитарном поезде, я часто думал о времени, которое мы провели в России. Бывало чертовски холодно, иногда — удушающе жарко, нечего пить, нечего есть и…
— Ты об этом думал?
— Думал, а что?
— Да, ты всегда был большим мыслителем. При любой подходящей, а чаще — неподходящей возможности ты думал и решал проблемы. Знаешь, Цыпленок, я бы не хотел иметь такую башку, как у тебя. Мне даже сегодня от нее плохо. Я на тебя смотрю прямо, как ты думал день и ночь, в одной руке колбаса, а в другой — бутерброд. — Он наморщил лоб. — Да-а, такого никогда не было. А между жратвой, выпивкой и куревом корчил рожу и полировал нос. Так?

Блондин не заметил замечания.

— А ранение? Я имею в виду проблему инвалидности?

Блондин постучал косточками пальцев по своей деревянной руке и покачал головой:

— Странным образом, для меня это никогда не было проблемой. Может быть, в момент, когда я перерезал лоскуты кожи, когда рука лежала передо мной в грязи, примирился с тем, что остальную жизнь проведу инвалидом. Может быть, сознание того, что я живу, что я выжил, было важнее того, как живу и как выжил. Последующая ампутация в тыловом госпитале была всего лишь косметической корректурой. Пустой болтающийся рукав мундира с самого начала мне не мешал и не повергал в депрессию. Никогда.

Блондин рассмеялся:

— Рука никогда не была проблемой. Тыловой госпиталь, Отпуск, Отставка, Жизнь. Вот что было.

Курт Пфёч

Родился 26 января 1924 года, поэтому всегда относился к 1923 году призыва, всегда был младшим и поэтому всегда «Цыпленок».


Его воспитывал дед, так как отец переехал на жительство в США. В детстве он вступил в детскую организацию, а затем — во взвод фанфаристов. Одним из самых памятных событий для него было участие фанфаристом в партийном съезде 1938 г. в Мюнхене, где впервые он увидел «Лейбштандарт Адольф Гитлер». С тех пор он стремился поступить на службу в это элитное соединение. Как и все ученики его класса, он записался добровольцем.

В Берлин-Лихтерфельде он прошел начальную военную подготовку в батальоне охраны. С осени 1942 года в составе этого батальона воевал в России. После ранения под Прохоровкой был признан негодным к строевой службе. Он решил пройти курс подготовки учителя национал-политической академии по специальности искусство, история и спорт, продолжая дальнейшую службу при «ЛАГе».

В связи со своей принадлежностью к этой дивизии, после войны он попал в плен. Так как Пфёч начал учиться еще во время войны, после ее окончания он хотел продолжить образование, что бывшим служащим «ЛАГа» было строго запрещено. Тем не менее он получил диплом по специальности искусствоведение, история и педагогика.

В 1949 году он женился. Свидетелем на свадьбе был его фронтовой товарищ и лучший друг — Эрнст Даннеман.

Вскоре родился сын.

На батальонную встречу в 80-е годы прибыли семь человек. В их числе неожиданно оказался Уни: после того как он отдал последние почести умершему Ханнесу, был тяжело ранен и поэтому не смог догнать наступавших товарищей. В госпитале ему ампутировали ногу. После войны Уни жил в Каринтии, умер несколько лет назад.

Вот уже двадцать пять лет доктор Пфёч работает научным экскурсоводом. Во время длительных поездок он занимается рисованием.

Эрнст Даннеман умер несколько лет назад.

 У Курта Пфёча — два внука, и сегодня он проживает в Брауншвейге. В 2008 г. из солдат батальона охраны «ЛАГа» в живых оставалось трое.

« Последнее редактирование: 11 Сентябрь 2012, 16:48:08 от Elias Slater »
Записан