Я Берозашвилли Михаил Иванович, родился седьмого января 1920 года в городе Боржоми.
Мой отец работал стеклодувом. Я был единственным ребёнком в семье и поэтому имел право не служить в армии. Но мне очень хотелось, и я самовольно пришел в Военкомат. В 1940 году я окончил десятый класс и хотел, чтобы меня забрали первым набором. Думал так: "Отдам государству долг, а после учиться успею". Но получилось так, что комиссаром Военкомата был бывший подручный моего отца. Он окончил училище и теперь служил в Военкомате. Отец сказал ему: "Ты посмотри, кого ты берёшь. У него же шея, как у быка хвост". И он меня выгнал из строя. Осенью, в конце октября, я поступил иначе. Поехал в Тбилиси туда, где собирали призывников со всей Грузии. Прихожу туда, и говорю: "Вот мои документы. Я хочу поехать". И всё. Меня зачислили.С разных мест набрали большую группу, несколько вагонов. Нас, баржомцев было семь человек. Вот мы там водились, возились... Одним словом в конце января 1941 года меня привезли под Мурманск в место называемое Губа Грязная. Там стояло подразделение морской авиации. В нём состояли самолёты "МБР-2" (морской ближний разведчик) и "ГСТ" (гидросамолёт транспортный). Но этих лодок было мало. Столько, сколько пальцев на руке. Или, как говорится: на пальцах можно сосчитать. Из них летало две - три штуки.Нас сразу обмундировали, но ленточки к бескозыркам пришивать не разрешили. 23 февраля мы приняли присягу. После этого уже приделали ленточки, и пошла служба. Меня зачислили в роту связи. Она состояла из отделения радистов, отделения телеграфистов и отделения телефонистов. Я попал в телефонисты. Там я изучал телефонное хозяйство и линейную службу. Прокладывали телефонную связь. Вот, например, идём от штаба в какое-то место. Надо нести катушку с намотанным на него двойным проводом. Идёшь и распускаешь провод. Приходим в нужное место, устанавливаем телефон, и я иду обратно, подвешивая провод на ветки, на кусты. Вот, была такая работа. Рота должна иметь связь со своими взводами, а взводы с группами и постами наблюдения.Все порядки были такие же, как на флоте. Внутренняя служба, караульная служба. Всё это я нёс, как рядовой краснофлотец.Никакой "дедовщины" в те времена в армии не было. По национальному признаку тоже никаких разделений. У нас были всякие, и русские и еврей и татары. Лично ко мне, как к грузину относились даже уважительнее. Никаких насмешек не было. Я же был тогда очень худой. Какую шинель не одень, её можно было два раза вокруг меня заворачивать. Правда, когда я пришел, был у нас матрос по фамилии Фёдоров, ленинградец. Настоящий матрос. Он уже отслужил пять лет. И вот когда он давал команду стройся, равняйся, смирно. То я как-то "выпадал" из общего строя. Он подходит ко мне, двигает меня рукой в грудь, как бы назад, и говорит: "Ну, и матро-о-ос. Ну, и матро-о-ос".В землянке стояли двухъярусные нары, я спал на верхних. Время от времени нас гоняли. Объявляли подъём. Надо соскочить, одеться, выправиться, схватить винтовку, противогаз, выскочить на улицу и встать в строй. На это давалось очень мало времени. И вот бывало, за ночь 2-3 раза так делают.Среди матросов были такие развлечения, которых я ну ни как понять не мог. Когда началась весна, стали выходить на улицу. Над землянкой земля быстрее просыхает. Начиналась борьба, другие развлечения. Вот была такая игра. Один стоя спиной к товарищам прикладывает правую руку к лицу, а левую раскрытой ладонью вниз подкладывает под локоть правой. Кто-нибудь бьёт ему кулаком, снизу по открытой ладони, а тот должен быстро обернуться и угадать, кто ударил. При этом в момент между ударом и тем, как водящий обернётся, все выбрасывают вперёд правые руки с поднятым большим пальцем. Если тот угадывает, то его место занимает проигравший, а если водящий ошибается, то всё повторяется снова. Среди ребят были здоровенные парни, и они просто зверски били. Меня всегда удивляло, почему они так безжалостно бьют. Размахнётся и, как даст кулаком. Тот бедолага аж отлетает с этого места. Эта игра мне не нравилась. Но, по-моему, они нарушали правила игры. Надо бить ладонью в ладонь, а они кулаком.Домой я писал не часто. Отсылал примерно одно письмо раз в месяц.Помню, как на политзанятиях наш политрук по фамилии Жигирей, украинец, разъяснял нам, что такое национал-либерализм, было и такое понятие. Говорил, что вот немцы активно воюют, что они покушаются на управление всем миром. Поэтому партия и государство принимают все меры, чтобы он к нам не повернулся.С 19-го июня стали появляться чужие самолёты. Пошли усиленные разговоры, что это наверно перед войной. Должна начаться война. Но никаких приготовлений не последовало. О том, что будет война, я знал ещё в Боржоми. Об этом все говорили.22-е июня? Этот день я очень хорошо запомнил. Я стоял на посту. Землянку свою охранял. Это, как дневальные. Час стояли на улице, час дневалили и час отдыхали. И вот появились самолёты. Истребители, назывались "Мессершмиты 109-тые". Но мы же тогда не знали, чьи это самолёты. У нас, конечно, были такие журналы, в которых были нарисованы силуэты разных самолётов, но мы на это мало внимания обращали. И вот смотрим и рассуждаем между собой: "Вот, это наши новые самолёты". Они кружились над нами попарно, но не обстреливали, а только наблюдали и наверно фотографировали. Тревога так и не была объявлена. Бомбы посыпались только вечером. Прилетело два самолёта, которые сбросили всего две бомбы. Одна упала не далеко от столовой, а вторую сбросили на другой объект, километрах в шестнадцати от нас. Наши самолёты не вылетали. Они же были не предназначены для воздушного боя. В первый день войны потерь у нас не было.Какое-то время мы продолжали, в некотором смысле, жить как в мирное время. Например, нам продолжали давать увольнения в город. Помню, что через несколько дней после начала войны я со своим командиром отделения по фамилии Король был отпущен в увольнение в Мурманск. В тот день на город был произведён, кажется, первый, массированный налёт. Когда зазвучал сигнал воздушной тревоги, мы залезли под арку какого-то деревянного моста. Кажется, там протекала какая-то речка. С нами спряталась ещё женщина. И вот бомба упала не далеко, прямо в эту речку или что там было. Вся эта грязь поднялась в воздух так, что затемнило небо, и рухнула на нас. Только я слышу, как руки меня хватают и шепот: "Завалило нас, завалило нас". Это был Король. А я всё хотел понять, что случилось над нами. Когда вся эта грязь осела, то Король был чёрный, как негр, а каким был, я сам видеть не мог. Но чувствовал, что всё лицо залеплено этой грязью. Женщина тоже была вся в грязи. Юбка у неё была разорвана и ноги в крови. Я подбежал к ней и спрашиваю: "Чем бы я мог быть вам полезен?" Она отвечала: "Ничего, ничего. Это ерунда". Вероятно, меня контузило по тому, что когда мы шли, то меня шатало и это шатание продолжалось дней десять. К врачу я не обращался. В то время это было, как- то не принято.Второй раз меня контузило при бомбёжке нашего расположения. Когда начался налет, я шел в столовую. Услыхав свист бомбы, я влез под машину. Большая фугаска взорвалась метрах в ста от меня. Когда взрыв окончился, то туда устремились люди. Я встал, отряхнулся и пошел в столовую. Сижу, а рот сомкнуть не могу. Нижняя челюсть как бы отвалился. Я рукой так, так, так, никак не садится. Суп не съел. Второе кое- как рукой придерживая челюсть. И тоже никому не сказал. Ходил и рукой поддерживал. Через 10-15 дней всё прошло. Это было уже в 1944 году. Так, что я уже забежал вперёд.После начала войны нашу роту расформировали и создали батальон связи. Нас отвели глубоко в лес. Там построили землянки. Уже там выдали каски, противогазы, "смертные медальоны" ...Кормили нас довольно скудно. Мы, конечно, не голодали, но есть хотелось постоянно. Пока не выпал снег, в дополнение к рациону собирали ягоды. На севере очень хорошая черника. Особенно крупная, росла на заросших, старых пнях. Она была величиной с лесной орех фундук.
В это время меня прикрепили к кухне. Я раздавал хлеб и делил масло. Масло делил на столе прямо, на улице в лесу, у всех на глазах. Для людей, бывших на постах или заданиях, я порции оставлял. Так они всё время проверяли, не лишнее ли я оставил, чтобы съесть самому.
После начала войны стали выдавать по сто грамм водки, но месяца через два прекратили. Водку я пил, а курить не курил. Отдавал ребятам. Деньги нам тоже платили, но, сколько не помню. Какой-то мизер.
Мыться нас водили в баню. Баня была очень хорошая, даже парная была. Кальсоны и тельняшки - сдавали в стирку. Правда, хорошее сдаешь, и всё время получаешь хуже.
Уже позднее, когда немцы начали своё наступление из Норвегии, из краснофлотцев, служивших в авиации, был произведён первый набор в морскую пехоту. Собрали 600 человек. Туда попали и трое боржомцев. Я тоже хотел уйти. Тогда был такой дух. ... Были напичканы героизмом. И я тоже встал в строй. Но, был такой полковой комиссар по фамилии Потапенко. Он обходил наш ряд и остановившись напротив меня говорит: "Ну, кого вы берёте? Он же не дойдёт до места". И меня выгнал из строя. Я уже говорил, что в то время был очень худым. При росте 174 см. Весил 54 килограмма. Выгнали не только меня. Это делалось, чтобы там оставались люди действительно физически могущие устоять. Это я считаю положительным действием администрации. Не относились они к нам так, как пишут сейчас, что делалось всё якобы так, чтобы больше уничтожить людей. Это клевета.
Вторую группу краснофлотцев из наших частей набирали уже во второй половине 1942 года. Этот отряд направили под Сталинград. Тогда погиб мой земляк боржомец Гоги Гонгадзе. Этот Гонгадзе отличался тем, что был нестерпимый патриот. Кроме всего он был корреспондентом, какой- то боржомской газеты и находился с ней в бойкой переписке. И вот он погиб. Когда в 1944 году я побывал в отпуске, то его семья пригласила меня к себе в гости. Они знали обо мне из писем Гоги. Я приходил к ним. Их дом стоял на горе. Помню, что в комнате был выделен специальный освобождённый угол, где были фотографии Гоги. Все эти рассказы я говорю по тому, что где- то лет пять или восемь тому назад раздался голос, что некоему корреспонденту Гоги Гонгадзе, на Украине, отрубили голову. И вот этот Гоги Гонгадзе сын сестры того Гоги Гонгадзе. Возможно его бедолагу таким же именем назвали, в честь дяди. И жизнь он кончил таким же образом, как первый.
К 1943 году меня перевели в новое авиасоединение. Место называлось Гремиха.
Запомнилась встреча нового 1943 года. Меня и ещё двоих краснофлотцев назначили обслуживать новогодний вечер, который проводился командованием второго истребительно-бомбардировочного полка. Которым командовал генерал-майор, Герой Советского Союза Губанов. Мы надели парадную форму. Нас проинструктировали, чтобы мы вели себя прилично, не хамили, еду не хватали. Привели в помещение. Там стояли накрытые столы. Присутствовали только офицеры. Рядовых не было. Я стоял у двери. Помню, Губанов подошел ко мне, погладил по голове и что- то такое хорошее, ободряющее сказал. Но, что именно уже не помню.
Кажется, в середине 1943 года меня с группой послали на беломорье. Тут на Кольском полуострове есть такое место, порт Гремиха, а там было место, называлось Иоганга. Организационно это входило в Беломорскую флотилию. Называлось, 35-я Военно-морская База.
Помню, там зимой произошел такой случай. Пропал краснофлотец Барашкин. Он служил в секретной части, разносил письма. Объявили розыски. Среди прочих, послали нас троих. Старший москвич, говорит бывшему с нами товарищу: "Вот так пойдёшь к озеру, а от озера по направлению к нашим землянкам". Мне он велел идти с ним. Вот мы пошли. Снега по пояс. Но наст был твёрдый, и мы не проваливались. Смотрим вокруг, никаких следов человека нет. Всё замело. И вот так идём, идём, идём. ... Вдруг видим, проломан наст и видны шаги. Вскоре нашли в снегу яму. Видно было, что он там лежал. На стенках остались чёрные волоски от шинели. Москвич сказал: "Вот это и есть "барашкин" след". Пошли дальше. След исчезает, мы возвращаемся, след находим и идём дальше. К вечеру зашли на высоту. Перед нами было замёрзшее озеро, а на берегу, что- то чернеет похожее на камень. Старший говорит: "Это Барашкин". Подошли и действительно, это был он. Со своей сумкой. Пальцы у него были все съедены. Очевидно, бедолага их кусал. Я остался с Барашкиным, а москвич пошел за лошадью.
На этой базе я находился до весны 1944 года. В конце апреля уехал в отпуск. Отпустили меня на 45 суток.
Вернувшись из отпуска, я приехал в Архангельск. У меня был с собой наган с патронами. Прихожу и говорю: "Я был в отпуске. Вот мои документы". Они мне сказали, что пока мне надо пожить в полуэкипаже, а потом мне дадут направление. Там я побыл дней десять, и меня назначили в лётную часть. Там я прошел курсы подготовки борт-стрелков. Летать мне предстояло на американских самолётах "Каталина". На курсах нас учили, как надо стрелять по воздушным и наземным целям. Там упреждение надо выносить. Учитывается и скорость, и всё остальное. У меня это хорошо получалось. Проводились и практические занятия в воздухе. Один самолёт тащит за собой "колбасу", а я по ней стреляю. Теорией с нами занимались не инструкторы, а более опытные стрелки.
У стрелков были пулемёты системы "кольт-браунинг" калибра 12,7. Такой же пулемёт имелся у штурмана. Был ещё пулемёт обычного калибра. Конкретно он никому не принадлежал. Это на случай если появляется возможность, то открывается люк и любой из нас стреляет вниз.
Открывать огонь можно было с расстояния в тысячу метров. Пуля летела на пять километров и только потом начинала терять скорость. Мой пулемёт производил 35-36 выстрелов в секунду. Каждая четвёртая пуля была трассирующая. При стрельбе видна нить трассирующих пуль. Расстояние между ними почти не заметно. Так что даже без всяких упражнений можно вывести нужное направление. Но ведь самолет, в который ты целишься, не абсолютно правильно летит. Достаточно на один сантиметр дать и уже на километр расходишься. Поэтому вероятность попадания не большая.
Лента, с патронами, выходила из одного ящика, а стреляные гильзы и звенья рассыпавшейся ленты складывались в другой. Тут же рядом находился запасной ствол и другие запчасти. Так что в случае выхода из строя ты можешь их заменить. Главное за чем надо было следить это чтобы не перекалить ствол. Если перекалил то снять его очень трудно, а если продолжать стрелять, то ствол могло разорвать.
С парашютом я прыгнул один раз и больше не стал. Кроме парашюта у каждого был надувной жилет и маленькая надувная лодочка. Там был такой патрон, который срабатывал и, попав в воду, ты не утонешь. В самолёте были ещё надувные лодки, в которых можно было, спасаться по пять человек.
У некоторых пилотов были красивые американские куртки, а мы были одеты в наши тёплые комбинезоны, двухсторонние собачьи унты, на голове шлем надевавшийся на шерстяной подшлемник.
Мне полагалось личное оружие, но я его не имел.
Экипаж располагался так. Левый и правый стрелки в одном отсеке. Каждый видит, что творится только со своей стороны. Штурман сидит в носу и видит всё. Механик сидит на верху и видит всё, но у него оружия нет, он должен следить за моторами. Пилоты не стреляют. Радист не стреляет.
Когда я служил в наземных частях, то от офицеров часто можно было слышать: "Как стоишь болван!" Или он не с того, не с сего тебя остановит и командует: "Кругом!" Тут ничего этого не было. В экипаже все одинаковы и ведут себя так же.
У нашего самолёта было два двигателя. Бомбовая нагрузка составляла 10 штук по 100 килограмм.