Не могу отвечать на этот вопрос по моральным соображениям

Различные деятели и граждане ведут на допросах себя в НКВД по-разному.
"Не отказываясь отвечать на конкретные указания имен, Не могу отвечать на этот вопрос по моральным соображениям"
«Жил на средства, присылаемые мне моим другом ежемесячно по 200 рублей, фамилию которого я не желаю называть.
Далее чекист задает резонный вопрос, почему тот не хочет называть фамилию своего спонсора-друга, на что Разумник отвечает:
«Это, я делаю потому, что, бы не запутывать его в это дело»»
В данном деле удивляет его писанина постфактум. Так же он забыл упомянуть о письме его жены лично Л.П. Берии в мае 1939 года после которого, спустя несколько недель, он был освобожден из-под стражи. В воспоминаниях он упоминает о каком-том своем спасителе "бывшем железнодорожном кондукторе" Евгении Петровиче Быкове, такого в материалах дела нет, но есть Клюев Егор Иванович, указавший в своей анкете "Я рабочий жел. дорог» (жил рядом с Разумником и был судим в 1930 году). На допросе тот рассказал, что было ему известно о связях Разумника в Кашире. О контрреволюционной деятельности заявил, что ничего не слышал в своем присутствии: «Антисоветских дел отних я не знаю, так как они никогда разговоров в присутствии меня не вели». При этом, он заметил конспирацию знакомства Петрова и Разумника.
Стукача-соседа в деле нет, зато присутствует другой товарищ, давший также отрицательные показания о контрреволюционной деятельности Разумника.
В деле есть справки, подписанные Бонч-Бруевичем) Прилагаю список изъятых вещей при обыске (в деле есть акт об уничтожении записок и писем).
Из его книги после эмиграции из СССР:
«Друг взял конверт, -- но времена были та-кие, что и он не рискнул держать у себя дома такое взрывчатое вещество, хотя и неизвестного ему {13} содержания. Он взял большую банку из-под консервов, уложил в нее конверт с рукописью, и ночью закопал банку в своем саду... Вот какие были времена и вот в каком унизительном страхе жили все мы в советском "раю".
И времена эти становились все более и более мрачными, а наши настроения все более и более напряженными: 1937 год показал нам такой размах террора, какого мы не испытывали и в годы военного коммунизма. Аресты шли не десятками и сотнями, а десятками и сотнями тысяч. Не было дома, не было семьи, не было знакомых, которые не оплакивали бы своих близких, невинных жертв дикого и безумного террора. Ведь надо было большевистской контррево-люции сравняться с французской революцией 1793 го-да! Да какое там сравняться! Не сравняться, а пре-взойти: детские цифры жертв робеспьеровского террора не идут ни в какое сравнение с числом жертв террора ежовско-сталинского. Запуганность людей дошла до предела, страх и трепет царили во всех домах.
Я в Кашире все время ждал ареста: всех бывших ссыльных подвергали новому заточению. Насту-пал сентябрь 1937 года -- разгар "ежовщины", -- когда я вдруг получил от московского друга письмо с просьбой приехать и взять у него мой экземпляр Чехова (под таким псевдонимом скрывалась консервная банка с рукописью). Московский друг мой был запуган не менее других. Он выкопал мою руко-пись из ее годовой могилы, вернул ее мне и дал по-нять, что хорошо бы нам "некоторое время" вообще не общаться -- ни лично, ни письменно. Я взял "Юбилей" и вернулся с ним в Каширу. Что было де-лать с рукописью? Благоразумие требовало -- немед-ленно сжечь ее. Велика, подумаешь, потеря для по-томства! Но -- жалко было: материал все же был характерный. А потом: вдруг меня и минует новая чаша обыска, ареста, тюрьмы и всего {14} последующего? Я понадеялся на русский "авось" и оставил у себя рукопись.
В моей убогой каширской комнатке, где еле вмещались кровать, столик и стул, стоял, вместо бу-фета, большой деревянный ящик, поставленный "на попа"; между двумя верхними досками его я и втис-нул свой "Юбилей", прикрыв сверху доски скатертью. И хорошо сделал, ибо "авось" не оправдался: через несколько дней свершилось неизбежное, явились агенты каширского НКВД по предписанию из Моск-вы, произвели обыск, забрали все бумаги и рукописи, -- а "Юбилея" между двумя досками "буфета" не заметили, -- арестовали меня, отвезли в Моск-ву -- и начался новый круг тюремных испытаний, продолжавшийся почти два года. Только в середине 1939 года, когда Ежова уже убрали и началась эпо-ха сравнительного террорного затишья -- выпустили меня из московской тюрьмы с документом, что освобожден я "за прекращением дела", ввиду отсутствия состава преступления...
<...>
В жаркое лето 1938 года распахнулась дверь на-шей камеры No 79 --и дежурный впустил нового за-ключенного, средних лет человека в военном френче, на костылях. Он представился:
Позвольте познакомиться, товарищи: Гармо-нист!
Помню, я удивился: такое типично русское лицо и такая типично еврейская фамилия! Но я ошибал-ся -- это была не фамилия, а профессия: он был баянистом в знаменитом московском "Красноармей-ском хоре песни и пляски". Мы набросились на новую "газету", и хотя не узнали от него никаких полити-ческих новостей, так как он пришел к нам не "с воли", а из этапных скитаний по разным тюрьмам, однако с немалым интересом выслушали мы одиссею "Гар-мониста": -- это стало его камерным прозвищем.
   Он был знаменитым виртуозом на баяне, первым {273} из шести баянистов "Красноармейского хора песни и пляски". Хор этот недавно, летом 1937 года, совер-шил триумфальную поездку в Париж, на всемирную выставку. Вернувшись на родину, часть хора отправи-лась в турнэ по Сибири. В Хабаровске Гармонист имел несчастье крупно поссориться с председателем "мест-кома" хора, приставленным к хору видным агентом НКВД. Дело дошло до взаимных оскорблений действием. На другой же день Гармонист был арестован и полгода подвергался допросам в хабаровском за-стенке. Его надо было в чем-то обвинить, но в этом отношении теткины сыны никогда не испытывают ни-каких затруднений; тюремная поговорка гласит: "был бы человек, а статья пришьется". Вот к Гармонисту и "пришили" обвинение по одному из параграфов пресловутой статьи 58-ой: обвинение в "индивидуаль-ном терроре".
По его рассказам -- несколько лет подряд, в Москве, вызывали его на вечеринки, то к Сталину, то еще чаще к Ворошилову: эстетические вкусы в Кремле стоят как раз на таком уровне, чтобы услаждаться игрою виртуоза на баяне. За последние перед арестом два-три года Гармонист, по его словам, приглашался к кремлевским владыкам не менее раз шестидесяти. "Бывало по вечерам, а то и в середине ночи -- за мной автомобиль: везут на домашнюю ве-черинку к Климу (Ворошилову), либо к самому Ста-лину. Поиграешь им, а потом с ними же да с гостями за одним столом и ужинаешь"...
Хабаровский НКВД обвинял Гармониста по этому поводу в террористи-ческом умысле: он-де ездил к Ворошилову и Сталину каждый раз с револьвером в кармане, и если не про-извел террористического акта, то лишь потому, что каждый раз мужества нехватало -- все шестьдесят раз подряд. Чтобы Гармонист сознался в этом "заду-манном, но не совершенном преступлении", к нему обратились с обычными аргументами в виде резино-вых палок, а он заупрямился и сознаться не пожелал. Били его нещадно. Пыток не применяли: было простое {274} избиение. Во время одного из таких "допросов" ему переломили обе ноги ниже колен и замертво отнесли в лазарет. Вышел он оттуда на костылях -- и был этапным порядком отправлен в Москву, ни в чем не сознавшийся. В нашей камере Гармонист каждую пят-ницу неустанно строчил заявления на имя Ворошило-ва, в твердой надежде, что "Клим не выдаст и выру-чит". С одинаковым успехом он мог бы адресовать послания и на луну. Следователь, конечно, просто от-правлял их в сорную корзину. Месяца через три меня увели из этой камеры и дальнейшая судьба Гармони-ста мне неизвестна.»

A. Donov