Различные деятели и граждане ведут на допросах себя в НКВД по-разному.
"Не отказываясь отвечать на конкретные указания имен, Не могу отвечать на этот вопрос по моральным соображениям"
«Жил на средства, присылаемые мне моим другом ежемесячно по 200 рублей, фамилию которого я не желаю называть.
Далее чекист задает резонный вопрос, почему тот не хочет называть фамилию своего спонсора-друга, на что Разумник отвечает:
«Это, я делаю потому, что, бы не запутывать его в это дело»»
В данном деле удивляет его писанина постфактум. Так же он забыл упомянуть о письме его жены лично Л.П. Берии в мае 1939 года после которого, спустя несколько недель, он был освобожден из-под стражи. В воспоминаниях он упоминает о каком-том своем спасителе "бывшем железнодорожном кондукторе" Евгении Петровиче Быкове, такого в материалах дела нет, но есть Клюев Егор Иванович, указавший в своей анкете "Я рабочий жел. дорог» (жил рядом с Разумником и был судим в 1930 году). На допросе тот рассказал, что было ему известно о связях Разумника в Кашире. О контрреволюционной деятельности заявил, что ничего не слышал в своем присутствии: «Антисоветских дел отних я не знаю, так как они никогда разговоров в присутствии меня не вели». При этом, он заметил конспирацию знакомства Петрова и Разумника.
Стукача-соседа в деле нет, зато присутствует другой товарищ, давший также отрицательные показания о контрреволюционной деятельности Разумника.
В деле есть справки, подписанные Бонч-Бруевичем) Прилагаю список изъятых вещей при обыске (в деле есть акт об уничтожении записок и писем).
Из его книги после эмиграции из СССР:
«Друг взял конверт, -- но времена были та-кие, что и он не рискнул держать у себя дома такое взрывчатое вещество, хотя и неизвестного ему {13} содержания. Он взял большую банку из-под консервов, уложил в нее конверт с рукописью, и ночью закопал банку в своем саду... Вот какие были времена и вот в каком унизительном страхе жили все мы в советском "раю".
И времена эти становились все более и более мрачными, а наши настроения все более и более напряженными: 1937 год показал нам такой размах террора, какого мы не испытывали и в годы военного коммунизма. Аресты шли не десятками и сотнями, а десятками и сотнями тысяч. Не было дома, не было семьи, не было знакомых, которые не оплакивали бы своих близких, невинных жертв дикого и безумного террора. Ведь надо было большевистской контррево-люции сравняться с французской революцией 1793 го-да! Да какое там сравняться! Не сравняться, а пре-взойти: детские цифры жертв робеспьеровского террора не идут ни в какое сравнение с числом жертв террора ежовско-сталинского. Запуганность людей дошла до предела, страх и трепет царили во всех домах.
Я в Кашире все время ждал ареста: всех бывших ссыльных подвергали новому заточению. Насту-пал сентябрь 1937 года -- разгар "ежовщины", -- когда я вдруг получил от московского друга письмо с просьбой приехать и взять у него мой экземпляр Чехова (под таким псевдонимом скрывалась консервная банка с рукописью). Московский друг мой был запуган не менее других. Он выкопал мою руко-пись из ее годовой могилы, вернул ее мне и дал по-нять, что хорошо бы нам "некоторое время" вообще не общаться -- ни лично, ни письменно. Я взял "Юбилей" и вернулся с ним в Каширу. Что было де-лать с рукописью? Благоразумие требовало -- немед-ленно сжечь ее. Велика, подумаешь, потеря для по-томства! Но -- жалко было: материал все же был характерный. А потом: вдруг меня и минует новая чаша обыска, ареста, тюрьмы и всего {14} последующего? Я понадеялся на русский "авось" и оставил у себя рукопись.
В моей убогой каширской комнатке, где еле вмещались кровать, столик и стул, стоял, вместо бу-фета, большой деревянный ящик, поставленный "на попа"; между двумя верхними досками его я и втис-нул свой "Юбилей", прикрыв сверху доски скатертью. И хорошо сделал, ибо "авось" не оправдался: через несколько дней свершилось неизбежное, явились агенты каширского НКВД по предписанию из Моск-вы, произвели обыск, забрали все бумаги и рукописи, -- а "Юбилея" между двумя досками "буфета" не заметили, -- арестовали меня, отвезли в Моск-ву -- и начался новый круг тюремных испытаний, продолжавшийся почти два года. Только в середине 1939 года, когда Ежова уже убрали и началась эпо-ха сравнительного террорного затишья -- выпустили меня из московской тюрьмы с документом, что освобожден я "за прекращением дела", ввиду отсутствия состава преступления...
<...>
В жаркое лето 1938 года распахнулась дверь на-шей камеры No 79 --и дежурный впустил нового за-ключенного, средних лет человека в военном френче, на костылях. Он представился:
Позвольте познакомиться, товарищи: Гармо-нист!
Помню, я удивился: такое типично русское лицо и такая типично еврейская фамилия! Но я ошибал-ся -- это была не фамилия, а профессия: он был баянистом в знаменитом московском "Красноармей-ском хоре песни и пляски". Мы набросились на новую "газету", и хотя не узнали от него никаких полити-ческих новостей, так как он пришел к нам не "с воли", а из этапных скитаний по разным тюрьмам, однако с немалым интересом выслушали мы одиссею "Гар-мониста": -- это стало его камерным прозвищем.
Он был знаменитым виртуозом на баяне, первым {273} из шести баянистов "Красноармейского хора песни и пляски". Хор этот недавно, летом 1937 года, совер-шил триумфальную поездку в Париж, на всемирную выставку. Вернувшись на родину, часть хора отправи-лась в турнэ по Сибири. В Хабаровске Гармонист имел несчастье крупно поссориться с председателем "мест-кома" хора, приставленным к хору видным агентом НКВД. Дело дошло до взаимных оскорблений действием. На другой же день Гармонист был арестован и полгода подвергался допросам в хабаровском за-стенке. Его надо было в чем-то обвинить, но в этом отношении теткины сыны никогда не испытывают ни-каких затруднений; тюремная поговорка гласит: "был бы человек, а статья пришьется". Вот к Гармонисту и "пришили" обвинение по одному из параграфов пресловутой статьи 58-ой: обвинение в "индивидуаль-ном терроре".
По его рассказам -- несколько лет подряд, в Москве, вызывали его на вечеринки, то к Сталину, то еще чаще к Ворошилову: эстетические вкусы в Кремле стоят как раз на таком уровне, чтобы услаждаться игрою виртуоза на баяне. За последние перед арестом два-три года Гармонист, по его словам, приглашался к кремлевским владыкам не менее раз шестидесяти. "Бывало по вечерам, а то и в середине ночи -- за мной автомобиль: везут на домашнюю ве-черинку к Климу (Ворошилову), либо к самому Ста-лину. Поиграешь им, а потом с ними же да с гостями за одним столом и ужинаешь"...
Хабаровский НКВД обвинял Гармониста по этому поводу в террористи-ческом умысле: он-де ездил к Ворошилову и Сталину каждый раз с револьвером в кармане, и если не про-извел террористического акта, то лишь потому, что каждый раз мужества нехватало -- все шестьдесят раз подряд. Чтобы Гармонист сознался в этом "заду-манном, но не совершенном преступлении", к нему обратились с обычными аргументами в виде резино-вых палок, а он заупрямился и сознаться не пожелал. Били его нещадно. Пыток не применяли: было простое {274} избиение. Во время одного из таких "допросов" ему переломили обе ноги ниже колен и замертво отнесли в лазарет. Вышел он оттуда на костылях -- и был этапным порядком отправлен в Москву, ни в чем не сознавшийся. В нашей камере Гармонист каждую пят-ницу неустанно строчил заявления на имя Ворошило-ва, в твердой надежде, что "Клим не выдаст и выру-чит". С одинаковым успехом он мог бы адресовать послания и на луну. Следователь, конечно, просто от-правлял их в сорную корзину. Месяца через три меня увели из этой камеры и дальнейшая судьба Гармони-ста мне неизвестна.»
Из доклада Председателя Совета Народных Комиссаров В. М. Молотова
Подробнее
Из доклада Председателя Совета Народных Комиссаров В. М. Молотова
Подробнее
Начальник полиции Красного Села.
Подробнее
Подборка.
Подробнее
Подборка.
Подробнее
Подборка.
Подробнее
Допросы генерала Лукина.
Подробнее
ПРОРЫВ ГОТСКОЙ ЛИНИИ – АВГУСТ-ДЕКАБРЬ 1944 ГОДА
Подробнее
О пророчествах весны 1941-го.
Подробнее
Спустя 46 лет под 75 метровой толщей льда, радары обнаружили истребитель.
Подробнее