Письма из танка. Е. Максимов

Этот пылающий факел, наращивая скорость, врезался в головной танк гитлеровцев. Когда рассеялся дым, я уви­дел, что вражеский танк горит таким же факелом, как и на­ша машина с номером 18, ма­шина нашего командира...

И началось!.. Наши танки были маневреннее, гитлеров­ские — тяжелей, мы успева­ли разворачиваться и бить их в бок. Помню: развернул ма­шину, а Василий Орлов сразу выстрелил. «Вася, в бок ему! В бок!» — не своим голосом где-то кричал Пашка Рудов, и тут же танк со свастикой оку­тался дымом. «А, гад! В снаряды ему угодили! Смот­ри... башню отнесло!..» — до­несся голос Васи. В этот миг по броне словно саданули ог­ромной кувалдой, и я долго ничего не слышал.

Очнулся в кустах. Совсем рядом шумели овсы, в выши­не мигала крохотная голубая звездочка, пахло гарью. «Однако еще слышу, как овес шумит», — удивился я.

— Товарищ младший лейтенант, товарищ... — услышал я голос Васи.

— Где мы?

— Да там же! Вон, ви­дишь... овсы. Я утащил тебя из танка, что-то с мотором стряслось, как в третий раз их снаряд от брони отскочил.

— А наши?

Василий будто водой за­хлебнулся, в горле у него вдруг забулькало. Отдышав­шись, он не своим голосом, выделяя каждое слово, ска­зал:

— Все танки на поле, ребя­та погибли! Да и фашист не прошел... только два танка прорвалась. А толку-то! Наши как переправились, и мост — в воздух.

— А Пашка?

— Нет нашего Пашки, — вроде бы сухо сказал Вася и вдруг заплакал.

В полночь мы завели свой «БТ». Из наших подбитых танков запаслись горючим, со­брали снарядов — почти бое­комплект. Посреди овсяного поля положили товарищей, накрыли палаткой.

Вот и все, Варенька! Кру­гом нас осенний лес да тиши­на. Гитлеровцы понеслись на восток. А мы будем проби­ваться в ту сторону, где наши и ты. Я — командир машины, головой отвечаю за нее и должен спасти. Что ж будет, если мы вдруг начнем бросать танки? Чем тогда погоним фашиста? Нет! Не бы­вать такому.

Может, я загляну ночью к тебе, чтоб посмотреть в глава и попрощаться.

10 октября 1941 года.
Иван Колосов».

«...Мы медленно движемся проселками, опушками и лес­ными дорогами. Сегодня встретили полуроту наших по главе с тощим, почерневшим капитаном. Они из окружен­ной армии...

— Давайте с нами проби­ваться, все веселей! — угова­ривали они.

А танк? Чем фашиста назад гнать будем? Может, телегой? — обиделся Вася.

Через час мы нарвались на огромную колонну гитлеров­цев. Они не сразу заметили красную заезду на нашем тан­ке, а когда заметили, было поздно. Мы давили их на ско­рости, Вася косил из пуле­мета.

— Иван Сидорович! Давай еще раз по ним пройдемся! — попросил он.

Я развернул танк, и понес­лись назад. Василий припал к пулемету.

Гитлеровцы опомнились. Я видел, как, взбрыкивая в воздухе, летели их гранаты-толкуши, слышал глухие взрывы.

Валились в грязь солдаты в зеленых шинелях. В прах раз­веивалась их мечта — проша­гать по улицам Москвы. Не вышло!

Не выйдет! Вот-вот на­ступит час, когда мы попрем подлого врага с нашей святой земли! Жди этого часа, Варя!

12 октября 1941 года».

«...Милая Варенька! Снова пишу тебе. Может, и не су­ждено нам скоро встретиться, но письмо я опущу в первой же деревне, не занятой фаши­стами. Сегодня на солнцевосходе расстреляли и растопта­ли колонну вражеских авто­машин. На предельной скоро­сти ворвались в большую де­ревню. Удивление, радость видели мы на лицах женщин. Какой-то белый-белый старик сорвал шапку, перекрестился и поднес эту овчинную шапку к глазам: знать, заплакал.

В другой деревне — с бере­зами у обочины — случилось необычное. Навстречу нам ка­тил вороной «опель-капитан». Поздно спохватилось высокое начальство. Поджарый гене­рал с витыми погонами и при очках, согнувшись, прыгнул через канаву, в тут заговорил Васин пулемет...

В этот день мы с Василием впервые поели. Старый лес­ник принес нам ковригу хле­ба и немного уже заржавев­шего сала. Когда Василий брал кусок черствого, но уди­вительно вкусного хлеба, замешенного на толченой ­картошке, рука его тряслась, а на этой, черной от копоти, руке его прыгали слова, нако­лотые синим: «Зоя. На всю жизнь».

— Жена? — спросил я.

— Ага-а...

— Красивая?

— Дюже красивая, — руки Василия опустились.— Дерев­ня наша, Пиан Сидорович, на берегу речки стоит. По ре­ке — густая ряска, а по заво­дям — желтые купальницы. Одолень-травой у нас кли­чут... А Зойка моя... краси­вая она! Лицо белое-белое, брови, как крылья... Приду из кузницы, а она из печи хлеб достает, а пар от хлеба души­стый, аж пьянит, и пахнет этот пар... угадайте — чем? Васильками!.. Дочка у нас есть. Машенька... беловоло­сая, что одуванчик в пуху... Ах, фашист поганый! Всю жизнь порушил. Но ничего! Вот-вот загудит праздник на нашей улице. Ведь загудит, Иван Сидорович!

Загудит наш праздник, Варюха! Да еще как загудит!

16 октября, 1941 год».

«Здравствуй, моя Варя!

Нет, не встретимся мы с тобой.

Вчера мы в полдень гро­мили еще одну гитлеровскую колонну, Фашистский снаряд пробил боковую броню и разорвался внутри. Пока уво­дил я машину в лес. Василий умер. Рана моя жестока.

Похоронил я Василия Орло­ва в березовой роще. В ней было светло. Василий умер, не успев сказать мне ни еди­ного слова, ничего не передал своей красивой Зое и белово­лосой Машеньке, похожей на одуванчик в пуху.

Вот так из трех танкистов остался один.

В сутемени въехал я в лес. Ночь прошла в муках, по­теряно много крови. Сейчас почему-то боль, прожигаю­щая всю грудь, улеглась и на душе тихо.

Очень обидно, что мы не все сделали. Но мы сделали все, что смогли. Наши това­рищи погонят врага, который не должен ходить по нашим нолям и лесам.

Никогда я бы прожил бы жизнь так, если бы не ты, Ва­ря. Ты помогала мне всегда: на Халхин-Голе и здесь. На­верное, все-таки, кто любит, тот добрее к людям. Спасибо тебе, родная! Человек старе­ет, в небо вечно молодое, как твои глаза, в которые только смотреть да любоваться. Они никогда не постареют, не по­блекнут.

Пройдет время, люди зале­чат раны, люди построят но­вые города. вырастят новые сады. Наступит другая жизнь, другие песни будут петь. Но никогда не забывайте песню про нас, про трех танкистов.

У тебя будут расти краси­вые дети, ты еще будешь лю­бить.

А я счастлив, что ухожу от вас с великой любовью к тебе.

Твой Иван Колосов.
25 октября 1941 г.».

+

Нынче по осени лесник Сте­пан Завьялов нашел танк.

Танк стоял в далеком от се­лений бору-верещатнике. По всему бору буйно цвел ястре­бец, прозванный с древних времен в этих краях «нечуй-ветром». Большие золотисто- желтые корзинки ястребца из­давали грустный, прощаль­ный запах. Танк стоял под вековой елью, прикрывшей его почти до земли густыми лапами-ветвями, будто пряча от дождей, ветров и человече­ских глаз. Даже в пяти шагах не заметить...

То был многострадальный «БТ» с номером 12. Три вмя­тины на лобовой броне — след гитлеровских снарядов, и ды­ра на боку башни. Люк плот­но задраен, остались три сна­ряда от навеки замолчавшей пушки... У рычагов — останки командира танка, револьвер с одним патроном в барабане, планшет, а в нем... карта и письма младшего лейтенанта Ивана Колосова. С пожелтев­шей фотографии на нас вни­мательно смотрела больше­глазая девушка, будто с уко­ром хотела спросить: ну за­чем вам наши тайны?

Нам казалось, что эти гла­за — цвета меда из разнотра­вья, прозрачные...

На оборотной стороне фото­графии коротко: «Варвара Журавлева, д. Ивановка, май 1938 года».

+

В янтарный полдень одного из дней «бабьего лета» уста­лые кони вынесли нас к Ива­новке.

Дремотно-первобытный по­кой властвовал в пустующих нолях. Молочная паутина, ро­зовая от щедрых прощаль­ных лучей солнца, плыла в умиротворенной синеве. По суходолам по второй раз за­цветала полынь.

На месте Ивановки, где ко­гда-то стояли еловые дома, где белыми июльскими вече­рами страдала гармонь, те­перь тишина. Деревни нет. Лишь две ветлы, поседевшие от горя и одиночества, обва­лись ветвями, храня бываль­щину о погибшей деревне и ее людях. Одинокие, стареющие, доживающие свой долгий век, они помнили золотое время, когда под ними собирались многолюдные хороводы...

А что, собственно, ищем мы? Варю Журавлеву, кото­рой уже за пятьдесят? Что скажет она? Может, и было у них с Иваном Колосовым две-три лунных предвоенных но­чи! Может, любовь прошла те­нью по лугу, может, стала вешней водой? Пятьдесят лет? Если и жива Варя Жу­равлева, то у нее муж и дети. Может, скажет нам: «Ваня Колосов? Что-то не помню... Ах, да! Был такой перед войной, даже прово­жал... Не помню: где он дел­ся за войну. Многие деревен­ские не вернулись!»

Не знаю, что мы делали бы дальше, если б не старик, складывавший в омет сено.

Был старик седобород, худ, на плечах цветастая рубаха. На кривых ногах — ссохшиеся рыжие сапоги.

Как же, старожил Федот Иванович хорошо знает Варвару Журавлеву. Вон, за рекой, поселок, там и живет она теперь. Бригадирствует. Чего замуж не выходила? Да, девкой она славилась на всю округу, многим отказывала, все ровню ждала. Да так и не дождалась. Живет одна.

— Ивана Колосова? Ну как же не знать мне его, — взды­хает старик. — Парнишкой все коров пас. Бывало, на ду­хов лень его товарищи с гар­монью по улице гуляют, а Ванюша пасет. А ведь вышел и люди, командиром стал. Да жаль: сгинул за войну. — Гла­за старика влажнеют, худые и п ап вздрагивают: — Мой Петька тоже не возвратился. Дружок Ванюшки был... А вот отец Ванюшки — Сидор Колосов только нонче по вес­не помер. Они, ивановские, в наш поселок перебрались. Красиво и тихо помер. Перед смертью попросил сельчан поднять его на подушке и ок­на все раскрыть. А сам при всех тихим голоском запел, как по Дону гулял казак мо­лодой... Так и умер с пес­ней. Очень всех удивил. Я-то знал, отчего старик пе­ред кончиной про Дон и каза­ка пел... Ванюшка его любил эту песню! Знать, сына вспом­нил! Один он был у него...

Дом Варвары Журавлевой стоял па солнцегреве, на взлобке. Чародейный узор на­личников оплел окна. Под ни­ми доцветали пышные геор­гины.

Да, не такую женщину со­бирались мы встретить. Бабье очарование чувствовалось во всем: в легком стане, в густом загаре сухой кожи, в грустно­ватом взгляде, моложавом ли­це, привыкшем к полевым ветрам, и даже в сухих, мозо­листых руках. Во всем еще хранился прочный запас кра­соты молодых, прошедших лет. Платье из ситца сшито в талию, но так, чтобы не стес­няло в движениях. Простень­кие бусы, изящно собранные из ракушек тихой речушки Девицы, дважды обвили шею. Казалось, что потрескавшиеся губы хранят привкус сена. И только глаза невозможно было распознать: в них уже теплились сумерки летнего ве­чера.

Без обиняков попросили рассказать о себе. Улыбну­лась: пожалуйста, если надо. Рассказывала не спеша, об­стоятельно. Обыкновенная женская доля, какие через дом на Смоленщине или на Калининщине...

— Простите, но нам очень нужно знать: почему вы не замужем?

— Ждала красивого, умно­го... да так и не дождалась.

— А ведь не то говорите, Варвара Петровна...— тихо сказал я.

— Совсем не то, — в раз­думье ответила она и подо­шла к окну.

Свет вечерней зари багря­ными бликами рассыпался в ее волосах, в глазах дробятся жаркие искорки.

Все это верно... муж, дети, забота о них — таков наш женский долг, только... не смогла бы я жить с мужем, иметь детей, а всю жизнь любить другого человека... — И она смотрит на нас, как с фотографии, найденной в танке.

— Варвара Петровна, при­мите от того человека письма. Шли они почти тридцать лет... Если вы будете у нас на Смо­ленщине, то у одной из дорог увидите на постаменте танк. Так помните: это танк Ивана Колосова.

с. Ключики
Сычевского района

• Комментарии  (0)