Дело капитана 24-й ОБрСпН ГРУ Э.Ульмана.

Капитан Эдуард Ульман в районе Итум-Кале. Осень 2000-го.
Как разворачивалась та роковая спецоперация, из которой бойцы Ульмана вышли преступниками?

В январе 2002 года разведка пограничных войск получила от своего информатора сообщение: в селе Дай Шатойского района Чечни скрывается отряд арабских наемников из 15 человек. Во главе отряда — известный полевой командир Хаттаб. Сразу после этого в Ханкале, в штабе Объединенной группировки войск на Северном Кавказе (ОГВ), стали готовить совместную операцию по поимке Хаттаба. План ее был прост: пехота на бронетехнике открыто блокирует село Дай, сотрудники Шатойской комендатуры вместе с оперативниками из милиции и ФСБ проводят в селе тотальную проверку паспортного режима, в случае обнаружения боевиков берут их в плен или — при оказании сопротивления — уничтожают на месте. К операции были привлечены артиллерия, фронтовая и армейская авиация, а также шесть групп спецназа ГРУ из бурятского отдельного отряда, дислоцированного в Шали. Изначально спецназовцам отводилась второстепенная роль.

Они должны были организовать засады на горных тропах в 3−4 километрах от села, на случай если боевикам удастся скрытно или с боем покинуть Дай. Стандартная отработанная операция, таких в Чечне тогда проходило по несколько в месяц. Но возник маленький сбой, и начальство приняло неверное решение.

Пехота опоздала к назначенному часу, и село решили окружить спецназом ГРУ. То есть перед разведчиками в последний момент поставили абсолютно чуждую для них задачу — открыто стоять на дороге и проверять документы у проезжающих. Такое использование спецназа было смертельно опасно для группы, вооруженной только стрелковым оружием и действующей без прикрытия бронетехники. Такое использование спецназа, заточенного на уничтожение всего, что движется, было смертельно опасно для всех, кто по этой дороге едет.

Но главный промах организаторов операции был в том, что разведчикам, в частности группе капитана Ульмана, никто про изменение задачи не сообщил. И они были уверены, что должны организовать засаду. Более того, группу высадили на место за полтора часа до назначенного срока. По оперативной информации Хаттаб с отрядом передвигался на автомобилях повышенной проходимости.

— Когда нам сказали, что мы едем ловить Хаттаба вместе с пехотой, никто это всерьез не воспринял, — говорит один из сослуживцев Ульмана. — Сколько уже таких Хаттабов приходилось ловить! Чем масштабнее операция, тем меньше вероятность, что она принесет результат. И только Эдуард не позволял себе усомниться. Он искренне верил в Хаттаба и мечтал его поймать.

Тем временем из села выехал гражданский «уазик», в котором ехал ничего не подозревающий директор местной школы Саид Аласханов с односельчанами.

В этот момент Ульман принял смелое решение — выйти на дорогу и попытаться остановить машину «на живца». Остановятся — значит, мирные. Обстреляют — значит, враги. Произошло третье: чеченцы огонь не открыли, но и не остановились.

Ульман уже не сомневался, что в машине боевики.

— Тогда я подумал, что сейчас они заедут за скалу, остановятся, рассредоточатся и ударят по нам, — объяснял он позже. — Бойцы в моей группе были неопытные, и если дать боевикам выйти из машины, то шансов у нас немного.

Потому он и приказал открыть огонь вслед удаляющемуся «уазику». В результате обстрела Саид Аласханов был убит на месте, а водитель Хамзат Тубуров и пассажир Абдулвахаб Сатабаев были ранены.

Спецназовцы оказали раненым помощь, а затем запросили начальство, что делать с задержанными. В живых на тот момент оставались пятеро чеченцев, включая раненых.

С этой самой минуты никто Хаттаба уже не ловил. Руководители операции думали только о том, как отвести от себя обвинение в убийстве мирного человека, и нашли простой выход: пусть Ульман сымитирует, что все погибли при обстреле, после того как не подчинились приказу остановиться. И Ульману через оперативного офицера Алексея Перелевского был послан по радиосвязи сигнал: «У тебя шесть „двухсотых“. Трупы сложить в машину, подорвать и сжечь».

Получив приказ, Эдуард Ульман попросил Перелевского его повторить и дал послушать всем бойцам группы.

Капитану ничего не стоило расстрелять задержанных в лощине одного за другим из бесшумной винтовки. Вместо этого он сделал вид, что отпускает их домой, и приказал лейтенанту Калаганскому и прапорщику Воеводину стрелять им в спину.

— Я хотел, чтобы для чеченцев все прошло быстро и безболезненно, — объяснил мне позже Ульман. — Что я мог еще для них сделать?

— Да просто отпустить.

— Как я мог отпустить, если мне приказали их уничтожить? Получается, что я не выполнил бы свою работу. И, значит, ее за меня пришлось бы выполнять кому-то другому. Когда не знаешь, как поступить, поступай этично. В этой ситуации этичным было выполнить приказ.

— Но ведь ты видел, что они безоружны и явно не похожи на боевиков. Старик, женщина…

— Я не знал всего замысла операции. Не знал, какая информация есть на командном пункте на этих людей. Я тогда подумал, какое же большое значение имеют эти люди для чеченского сопротивления, если с ними велят поступить так жестко. У меня голова кипела…

Из всех возможных объяснений бесчеловечного приказа Ульман выбрал самое невероятное. Ему, как ни странно, и в голову не пришло, что командование просто хочет его руками скрыть последствия своего неумелого руководства. Он предпочел увидеть в этих людях супербоевиков, замаскировавшихся под мирных жителей. Просто эта версия не противоречила его вере. Вере в справедливость и святость приказа. В этом диалоге вся натура Ульмана — идеалиста, который в некоторых ситуациях может принести куда больше бед, чем циник.

— Эдика проморгали при отборе, — говорит один из сослуживцев Ульмана по 24−й бригаде ГРУ. — Нечего ему было делать в спецразведке, не та психология. Эдик храбрый. Эдик — хороший тактик и авторитетный командир. Но у него нет одного важного качества. В нем совсем нет грязи. Спецназ называется спецназом не потому, что быстро бегает, метко стреляет и далеко прыгает. Спецназ выполняет специальные задачи — те, которые никакой другой стрелок и бегун выполнить не может, в первую очередь в силу их полной аморальности. Настоящий спецназовец должен уметь убить безоружного невинного человека — хоть женщину, хоть ребенка. И сделать это спокойно, без лишнего шума и сантиментов. Настоящий спецназовец должен уметь игнорировать приказы начальства. Настоящий спецназовец должен уметь врать. Эдик этого всего не умел. В результате одни люди погибли, а другие получили огромные сроки ни за что.

— А как бы действовал нормальный спецназовец?

— Допустим, машина уже расстреляна, один пассажир убит, а остальные живы и уже видели военных в лицо.

Самый легкий способ — добить остальных, скрыться с места происшествия и доложить на командный пункт, что группа до места засады не дошла, так как рядовой Иванов сломал ногу. Для правдоподобия ногу Иванову придется сломать. А кто убил всех пассажиров «уазика»? Конечно же Хаттаб! Причем сделал это так, чтобы все подумали на военных. Другой вариант — задержать всех выживших, спрятать и доложить командованию. Но предварительно убрать с дороги все следы: обстрелянный «уазик», труп, следы крови. Чтобы никто из проезжающих не понял, что здесь произошло. Предварительно выше и ниже по дороге следовало выставить дозоры, которые бы любой ценой не пропускали посторонних к месту убийства. Проще говоря, любой нормальный спецназовец сделал бы все, чтобы максимально уменьшить количество свидетелей. Ульман же действовал открыто. «Уазик» в пробоинах продолжал стоять на обочине, а он со своей группой вышел на дорогу, и через час вся округа знала, что в километре от села военные расстреляли машину.

Как бы поступил на месте Ульмана нормальный спецназовец? Он мог бы просто проигнорировать такой приказ, отпустить людей по домам, солгать командованию, что приказ выполнен, и покинуть место происшествия. Можно было просто сдвинуть место засады на полкилометра. И ничего бы капитану за невыполнение такого приказа не было. Потому что ни один полковник никогда бы не признался, что отдал такой приказ.

Нормальный спецназовец также мог бы и расстрелять задержанных, подбросить им в машину неучтенное трофейное оружие, которое у нормального спецназовца всегда имеется на всякий случай, и немедленно передвинуть место засады.

Если бы Ульман действовал скрытно и самостоятельно, он мог бы рассчитывать на помощь командования своего отряда. Известен случай, когда такая же разведгруппа по ошибке расстреляла машину с мирными жителями. Группа скрылась, разведчиков эвакуировали, а потом гоняли две недели по всей Чечне. В результате группа вернулась в часть совсем из другого района, с другого задания, и доказать их причастность к расстрелу машины было невозможно. Но Ульман действовал не как нормальный спецназовец, а как нормальный человек и только поэтому оказался на скамье подсудимых. И пристроил на эту скамью троих своих товарищей. А главное — бросил тень на командование. Последний факт, возможно, и стал главной причиной, по которой «боевое братство разведчиков ГРУ» оставило группу Ульмана на растерзание следователям прокуратуры.

 

 

Капитан Ульман на «выходе»
Следствие.

Сторонники капитана Ульмана видят в этом процессе глобальный заговор неких сил против армии, однако в жизни все выглядит гораздо проще. Следователи военной прокуратуры посчитали дело Ульмана простым и пошли по пути наименьшего сопротивления. Есть капитан, который не отрицает, что расстрелял шестерых чеченцев, есть свидетели — солдаты из группы этого капитана. Убийство раскрыто, можно передавать его в суд. А если начать копать глубже, определять ответственность генералов да полковников, то и бороться придется не с каким-то капитаном, а с высшим командованием группировки, а у того связи, покровители, административный ресурс. Можно и по голове получить, и должность потерять.

Натяжки в работе прокуратуры видны в определении мотива убийства. Следователи уверяют, что Ульман расстрелял пятерых задержанных для того, чтобы скрыть убийство первого погибшего при обстреле машины. Но во всех действиях капитана именно скрытность-то и отсутствует. Фактически Ульман действовал на глазах у всех. После расстрела не покинул место происшествия. И с первого допроса не отрицал, что расстрелял людей. Более того, он так и пребывает в уверенности, что поступил правильно.

И в этом принципиальное отличие «дела Ульмана» от других громких дел, связанных с убийствами мирных жителей в Чечне, фигурантами по которым были Юрий Буданов, Евгений Худяков и Сергей Аракчеев.

Офицеры внутренних войск Худяков и Аракчеев полностью отрицают свою вину. Полковник Буданов вину хотя и признает, но все его действия были продиктованы личной человеческой ненавистью, аффектом командира, мстящего за погибших бойцов. Ульман же совершенно спокойно признался в убийстве шестерых человек: он считает, что это убийство было неизбежным, и к своим жертвам не только не испытывает неприязни, но даже их жалеет.

Все, что произошло у села Дай, известно следователям с первого дня допросов. Им обо всем рассказали рядовые бойцы группы Ульмана — солдаты-срочники. После первого допроса один из них подошел к Ульману и пожаловался на следователя. Дескать, тот ему угрожает: мол, не расскажешь, как было дело, — адрес твоей матери передадут чеченцам. Жестокий, незаконный, но обычный прием любых дознавателей. Ульман сказал бойцу: «Тут я помочь тебе ничем не могу, поступай как знаешь».

Ульман говорил, что категорически не хотел исполнять этот приказ и поручил расстрел своим подчиненным. При этом он был абсолютно уверен, что никакая ответственность его бойцам не грозит. Ведь они действуют по приказу непосредственного начальника, который в боевой обстановке может добиваться выполнения приказа любыми способами вплоть до применения оружия. Конечно, если бы Калаганский и Воеводин уперлись, Ульман бы их не расстрелял. Но бойцы об этом не знали. Калаганский хоть и лейтенант, но не вполне кадровый — после курсов. Срочную служил в этой же бригаде и по своей психологии так и остался солдатом, для которого офицер — высшее существо, а его приказ — истина в последней инстанции. То же касается и прапорщика Воеводина. Ульман надеялся, что следователи будут рассуждать, как он, то есть оставят Калаганского и Воеводина в покое. Но следователи просто записали их к нему в подельники, как будто это не боевое подразделение, а обычная бандитская шайка.

Суд.

По желанию подсудимых их дело рассматривали присяжные. В 2004 году они вынесли группе Ульмана оправдательный вердикт. Тогда присяжных обвиняли в ксенофобии, но свое решение они приняли отнюдь не из ненависти к чеченцам. Более того, сам факт убийства мирных жителей никто и не оспаривал. Но в ходе судебного процесса заседателям были продемонстрированы документы с грифом «секретно», карты и схемы. Была прояснена вся подоплека той роковой операции и установлены ответственные за ее исполнение. Командующий группировкой генерал-лейтенант Владимир Молтенской подписал директиву на проведение в населенном пункте полноценной войсковой операции с привлечением спецназа ГРУ, а значит, был обязан предусмотреть все возможные последствия. В невиновности руководителя операции полковника Владимира Плотникова следователи военной прокуратуры ни минуты не сомневались, но они так и не ответили на вопрос — кто конкретно отдал преступный приказ? На протяжении всех пяти лет уголовного и судебного следствия Плотников выступал как свидетель, а его показания звучали так: «Ничего не помню, ничего не знаю, ни за что не отвечал». И ему верили. И, наконец, полковник Сергей Золотарев, офицер отдела спецразведки ОГВ, курировал в этой операции действия спецназа — именно он внес изменения в изначальный план операции и не нашел возможности предупредить об этих изменениях группу Ульмана.

Мотивация присяжных была очевидна — наказаны должны быть те, кто отдавал приказ. Но военная коллегия Верховного суда отменила приговор и вернула дело в суд на новое рассмотрение. Присяжные снова оправдали Ульмана.

В ноябре прошлого года ВС, вновь отменив приговор, пустил «дело Ульмана» по третьему кругу. Стоит ли говорить, что оба оправдательных приговора вызвали в Чечне большой общественный резонанс. И жители республики, и власти считали, что присяжные будут оправдывать военных преступников до тех пор, пока гражданам, проживающим в Чеченской Республике, будет запрещено входить в состав коллегии. И тогда президент Чечни Алу Алханов и родственница одного из расстрелянных мирных жителей обратились в Конституционный суд с требованием признать такое положение вещей антиконституционным. В итоге КС принял решение: до введения суда присяжных на территории Чечни (1 января 2010 года) дела о военных преступлениях в этой республике рассматривать только судьям-профессионалам.

Это решение было во многом политическим компромиссом. Дела о преступлениях против мирных жителей Чечни, которые, судя по обращениям в Страсбургский суд по правам человека, исчисляются десятками, в российских судах рассматриваются нечасто. Зато если уж рассматриваются, то приобретают характер показательных процессов с заранее предсказуемым результатом. В начале апреля Северо-Кавказский окружной военный суд приговорил рядового-контрактника Алексея Кривошонка, признанного виновным в убийстве трех жителей Чечни, к 18 годам колонии строгого режима.

Сейчас в суде Северо-Кавказского округа продолжается процесс над Евгением Худяковым и Сергеем Аракчеевым, также обвиняемыми в убийстве мирных чеченцев. Эти офицеры тоже были дважды оправданы присяжными. Сразу после того как военная коллегия Верховного суда вернула дело на новое рассмотрение, на ряде национал-патриотических интернет-сайтов было опубликовано обращение Сергея Аракчеева к россиянам. Офицер просил о поддержке и заявлял о своей непричастности к преступлению.

Защитники военных напоминают, что в течение обеих чеченских кампаний все военнослужащие были поставлены вне правового поля. Армия и спецподразделения диверсионного типа предназначены для борьбы с внешним противником, а использование этих сил внутри страны против своих же граждан без введения чрезвычайного положения неправомерно. Тем не менее судят их теперь за военные преступления.

То, что последний процесс над группой Ульмана споро шел к обвинительному приговору, было очевидно.

Сам Ульман за пять с половиной лет изменился и, кажется, изжил свой прежний идеализм. Возможно, понимание, что больше никто не поможет, и чувство вины перед Калаганским и Воеводиным подтолкнули его к решению «эвакуировать» группу. Разведчики Ульман, Калаганский и Воеводин исчезли 12 апреля 2007 года, не явившись на очередное заседание суда. С тех пор прошло больше двух месяцев, но федеральный розыск не дал никакого результата.

Эдуард Ульман больше не ищет правды, он просто спасает себя и своих товарищей.

 

 Прапорщик Воеводин.

 

 

Лейтенант Калаганский.
Исчезли.

24 — я бригада спецназа ГРУ, где до последнего времени служили осужденные офицеры, находится в 30 километрах от Улан-Удэ за забором с колючей проволокой.

В поселке Сосновый Бор живут офицерские семьи.

Усомниться в невиновности группы Ульмана здесь — значит почти мгновенно закончить разговор.

— Это страна идиотов, — бросает зло капитан Алексей. — Чеченцы наших резали, но получили амнистию, а наши сидят. Почему так? У них же ни одного не посадили после амнистии. Пришел, сдался и идет в местную милицию служить.

Защитник военных Валерий Киндрась не понимает одного — почему группу Ульмана судили по законам мирного времени?

— Если спецназ ГРУ посылают в засаду, то это военные действия. Они же кадровые военные, им отдан приказ. Если они его не исполнят — суд. Исполнили — тоже суд. Это что значит — теперь все военные будут решать, исполнять им приказ или нет? Это же развал армии.

Ответа на вопрос, где искать пропавших офицеров, здесь никто не знает.

— Бандиты им могли помочь спрятаться. Эти помогут — к ним только обратись, — уверены офицеры. — Год, два будут прятать, потом скажут: давайте-ка, ребята, отрабатывайте. И получим мы еще трех хорошо подготовленных бандитов. Но это неплохо: если бандиты прячут, то они живы.

— А что, может быть по-другому?

— Конечно. Ты же знаешь, на Кавказе кровная месть существует…

В самом Улан-Удэ пропавших офицеров если и ищут, то как-то незаметно.

— Они объявлены в розыск, мы проводим оперативно-розыскные мероприятия, но подробностей не расскажем, — объясняет пресс-секретарь МВД Бурятии Валентина Ощепкова.

Возможно, рассказывать нечего, потому что подробностей и нет. Ни один следователь не приезжал в бригаду, чтобы задать вопросы. В самом Улан-Удэ мне не встретилось ни одной фотографии пропавших офицеров с подписью «Их разыскивает милиция». Сотрудник ГИБДД, остановивший нашу машину, признался, что «оперативки» на Ульмана и его товарищей до сих пор на посты не поступили.

А если и поступят, это вряд ли что-то изменит. Искать группу Ульмана в Улан-Удэ смысла нет. Им даже вернуться сюда было тяжело — денег не было. В марте, когда они уехали в Ростов, чтобы участвовать в заседании суда, командировочные расходы им оплатила воинская часть, но по некоторым свидетельствам эти деньги скоро кончились.

Ульман тогда был в Ростове, но собирался в Москву — встретиться с депутатом Рогозиным. А потом все исчезли.

 

 

Капитан Ульман после выхода на задачу в районе села Гонсолчу Ножай-Юртовского района.
Интервью с капитаном Эдуардом Ульманом.

— А почему решили в военное поступать?

— Да мне все равно было, куда поступать, школу в 16 лет закончил. Ну поступил в военное. Два года хотел оттуда сбежать, а потом вдруг понравилось. Ходили как-то со старшим офицером на рыбалку, и он так все быстро организовал — палатки, костер, кухню. И все это весело, не в напряг. В общем, как-то я сразу после этой рыбалки полюбил военную службу, военный профессионализм.

— А в Чечню зачем рвались?

— Я считал, что не могу называть себя боевым офицером, пока не пройду войну.

— Один из чеченцев, присутствовавших на процессе, поражался тому, что вас даже совесть не мучает.

— Я выполнял приказ. Если действовать не по приказу, а исходя из здравого смысла — это уже не армия. Помню одну свою попытку усомниться в приказе. Чечня, идем ночью в горах. Тьма такая, что на расстоянии вытянутой руки ничего не видно. Связываемся по рации с командиром. Так и так, ничего не видно, движение невозможно. А он отвечает: “Проковыряйте дырки в глазах и следуйте дальше!”

— Чем же плох здравый смысл?

— Дело в том, что подчиненный не знает всего замысла операции. Он известен только руководителю. Мне кажется, что разумнее поступить так, но если мои “разумные” действия противоречат замыслу всей операции, то этот замысел рухнет, операция провалится, погибнут люди. Поэтому приказы сначала выполняются.

— В том числе и преступные?

— Я не знал, что мне отдали преступный приказ.

— Что произошло 11 января?

— Информация, как нам сказали, стопроцентная: Хаттаб с пятнадцатью боевиками, и еще пятеро боевиков к нему идут на соединение. Мы десантировались группой в 12 человек, заняли позицию в разрушенной кошаре. Место было очень неудачное, но у меня не было другого выхода, операция готовилась в течение считанных часов, я получил карту только перед вылетом. На то место, где мы оказались, боевики могли напасть сразу с нескольких сторон, поэтому я и выбрал кошару, по крайне мере, чтобы укрыть группу от огня сверху. Иначе один снайпер мог нас всех перещелкать со скалы напротив. Распределил группы наблюдения, разбираюсь с картой — вдруг вижу по дороге, метрах в двадцати от нас, идет “уазик”. Я побежал наперерез, размахивая руками. Я был одет в маскхалат, горку, берцы, маски на лице не было, они видели, что я не брюнет. “Уазик” не остановился.

— А почему вы сами побежали, а не послали кого-то из бойцов?

— У меня была самая лучшая подготовка в группе, а значит, если в “уазике” сидели боевики, у меня был шанс остаться в живых. Главное — не поймать первую пулю. “Уазик” продолжал движение, я встал на одно колено, сделал из автомата предупредительный выстрел в воздух и еще несколько выстрелов по ходу машины. Автоматный магазин снаряжается так: три обычных патрона, один трассирующий. Водитель “уазика” видел мои трассеры, которые легли справа по ходу машины, видел, что в его сторону стреляют, но вместо того, чтоб остановиться, прибавил газу. Я слышал, как он добавил обороты. И после этого отдал приказ: “Группа, огонь!”. Я не сомневался, что в машине боевики. Бойцы начали стрелять. Брызнуло правое переднее стекло, “уазик” клюнул носом и остановился. Я скомандовал прекратить огонь. Мы окружили машину, скомандовали всем выйти. Вышли пятеро человек. Первое, что я испытал, — удивление. Из обстрелянного “уазика” вышли пятеро живых человек. При такой плотности огня все должны были погибнуть.

— Когда вы поняли, что обстреляли мирных жителей?

— На войне люди воспринимаются по-другому. Как цели. Есть цели опасные, есть неопасные, есть потенциальные цели. Люди вышли из машины с поднятыми руками — я оценил их как неопасные цели. Приказал оказать раненым помощь, отконвоировать задержанных в ложбину, охранять, осмотреть машину. Доложил на ВПУ о случившемся. Мне приказали передать их паспортные данные. Я передавал их примерно полчаса по буквам, Аласханов — Андрей, Леонид, Андрей, Сергей и т.д. Попросил разрешения сменить место дислокации. Мне приказали оставаться на месте и досматривать проезжающие машины. То есть нас одним махом лишили всех преимуществ разведгруппы — скрытности и внезапности — и превратили в легковооруженное пехотное подразделение, у которого даже бронетехники нет. Кроме того, в наши функции не входит досмотр машин, мы не милиционеры. Я не знаю толком реквизитов документов, а поэтому не могу проверить их как положено. Но это был приказ, и я ему подчинился. Еще четыре машины проехали. Мы их остановили, досмотрели. Посоветовали дальше не ехать, потому что неизвестно, что там дальше творится. Они нас не послушались.

— Зачем вы расстреляли задержанных?

— Мне приказали. По-моему, этот приказ пришел около 8 вечера. Но в деле написано “около 17”, пусть будет так. Оперативный офицер Перелевский передал мне: “У тебя шесть двухсотых”. Двухсотый — это значит труп. Я говорю: не понял, повтори. “Повторяю: у тебя шесть двухсотых”. Я опять говорю: не понял, мне что, всех их уничтожить? “Да”. И тут я перестал сомневаться, что в “уазике” ехали боевики. В принципе стандартная разведгруппа — женщина и старик для прикрытия. И они представляют очень серьезную опасность, если их приказывают уничтожить. Я объявил бойцам приказ руководства, назначил подгруппу уничтожения — лейтенанта Калаганского и прапорщика Воеводина.

— А почему вы назначили в подгруппу уничтожения именно их?

— Они постарше, поопытнее остальных. Назначу солдатика, а у него после этого башню сорвет, а мне с ним еще шесть суток работать, мы же на шесть суток уходили.

— Вам самому раньше приходилось убивать людей?

— Об этом не спрашивают вообще-то... Расстреливать не приходилось.

— А в бою?

— Вы имеете в виду, попадал ли я в кого-то? Да, попадал. В бригаде у нас только четыре человека с таким боевым опытом, как у меня.

— А у Калаганского и Воеводина был такой опыт?

— Не знаю. Такого, как у меня, точно не было.

— А тогда почему вы не расстреляли людей лично? Это было бы честнее, чем перекладывать грех на других.

— Потому что командир действует силами группы, я имел на это полное право.

— Бога испугались?

— Скажем так: воспользовался своим служебным положением.

— И как это происходило?

— Я приказал привести людей к кошаре. Я не хотел с ними даже разговаривать. Сказал коротко: “Идите к машине!” Да, мне не нравился этот приказ, и никому в группе он не нравился, кто-то уши закрыл. Но это был приказ. И я хотел, чтобы для чеченцев все прошло внезапно и безболезненно. Что я мог еще для них сделать?

— И вот они пошли...

— Да, пошли. Калаганский и Воеводин стоят с оружием. Такие бледные, что даже в темноте это видно. Я командую: “Огонь!”. Они стоят. Я опять командую: “Огонь!”. Стоят. “Огонь!” — уже жестче. Они начали стрелять.

— Люди поняли, что их убивают?

— Не думаю. Как шли, так и упали.

— Но один-то сбежал, Мусаев.

— Да, он помоложе был, прыгнул за машину, скатился по склону и ушел. Пытались преследовать, но было уже темно. Его пехота утром нашла, истек кровью. Но мы не знали, что он смертельно ранен. Поняли, что полностью себя демаскировали. Ждали, что сейчас 150 хаттабов прибежит нас убивать. Я доложил о выполнении приказа, сказал, что один ушел. Попросил разрешения сменить место дислокации. Мне приказали оставаться с группой на месте. Мы и остались.

— Ждали, когда вас убьют?

— Опасались. Но, с другой стороны, мы не исключали, что являемся частью какого-то замысла руководства, о котором не знаем. Может, он и состоял в том, что мы должны были подставиться, чтобы кто-то другой выполнил свою задачу. А вообще, на войне по-другому чувствуешь. Примерно за три недели после приезда в Чечню организм привыкает к тому, что его скоро не будет. [...]

О том, что творилось в тот день на дороге, вскоре знал весь район. Чеченцы, проезжавшие мимо разведчиков, видели и обстрелянную машину, и номера на ней. На следующий день группе Ульмана приказали явиться на Временный пункт управления, который находился неподалеку на горе Дайлам. Ульман доложил все как было. Ребят вроде бы даже похвалили. Затем уже на месте постоянной дислокации Ульмана, Воеводина и Калаганского вызвали к прокурору. “О чем мне ему докладывать?” — спросил Ульман у своего командира. “Доложи об “уазике”!” Ульман и доложил. Прокурор приказал разведчикам сдать оружие. “Про Буданова слышали? — спросил прокурор. — Будете новыми Будановыми”. Разведчики удивились, но особого страха не испытали. Решили, что начальство разберется. Из группы в 12 человек к ответственности привлекли только офицеров и прапорщика. Солдат не тронули. Сначала разведчики находились в своей части в Борзое, вроде как под домашним арестом, потом их посадили на гауптвахту.

— Сидели, ждали, пока разберутся. Все вчетвером, в отдельной камере. Двери не закрывались. Выйдешь вечером, солдат с автоматом в коридоре спит. Разбудишь его. Эй, боец, проснись, автомат украдут. А! Что? Спасибо, товарищ капитан. А потом нас в тюрьму перевели, тогда уже разделили.

— Переодели?

— Нет. Мы так и сидели, как служили, — в горках, берцах, камуфлированных свитерах, только без оружия. Относились к нам в общем-то нормально. Я там познакомился с одним бывшим боевиком. Апти его звали. В первую кампанию воевал, а теперь сидел за бытовое убийство. Он расспрашивать начал, кто я да откуда. Я ему сразу сказал: про службу ничего говорить не буду. Ну, он сам больше говорил. Нас, говорит, учили тому-то и тому-то — это правильно? Да вроде, говорю, правильно. А еще, говорил Апти, нас инструкторы учили вот этому. Ну, это полная ерунда, отвечал. Апти меня подкармливал, а вообще отношения у нас были как между двумя ветеранами.

— А надзиратели как относились?

— В общем, как к быдлу. Тут важно было правильно себя поставить. Я когда узнал, что подследственным и книжки можно получать с воли, и другие заказы делать, стал права качать. Меня оперуполномоченный вызывает и начинает орать: “Ты кто такой, ты что себе позволяешь!” А я ему говорю: “Я армейский офицер, и дай тебе бог хоть когда-нибудь в жизни достичь уровня армейского офицера”. А вообще я свое заключение воспринял как затянувшийся боевой выход.

— Только приказы никто не отдает.

— Я сам их себе отдавал. И сам выполнял, не обсуждая. Отдал себе приказ — не деградировать. Отжимался в камере. Но там воздуха мало — сорок отжиманий, и задыхаешься. Четыре-пять подходов за сутки делал. Бегал в прогулочном дворике. По кругу семнадцать шагов получалось, если бежать. По два с половиной километра набегал за прогулку. Читал книги, фантастику в основном, зубрил грамматику немецкого языка, эта книжка у меня с собой была всегда, вспоминал наши ведомственные боевые инструкции и тоже их повторял бесконечно. А вообще первые полгода меня ненависть душила, места себе не находил. Я даже стал сомневаться в том, что все сделал правильно. А потом случился теракт на Дубровке, и я успокоился. Как будто пелена с глаз упала. Я понял, что прав, и успокоился.

— В том смысле, что этих чеченцев надо убивать без разбора?

— Нет. В том, что надо четко выполнять приказы. Почему стал возможен теракт в “Норд-Осте”. Кто-то где-то не выполнил приказ. Там недосмотрел, там поленился, там денег взял от бандитов. А в Чечне какая поговорка: “Спецназ денег не берет”.

— А к делу Буданова вы как относитесь?

— Не знаю. По Буданову я не располагаю всей информацией, поэтому сказать ничего не могу. Но с другой стороны, я не доверяю военной прокуратуре. Меня она ударила в спину, а значит, и с Будановым могли поступить так же.

— Вы продолжаете служить. Случись вам поехать снова в Чечню, оказаться в той же ситуации, вы опять поступите так же?

— Я уже не буду командовать группой, это пройденный этап, займу ступеньку повыше. Но если ситуация повторится, постараюсь добиться письменного приказа. Но в любом случае я буду обязан выполнить приказ. Вот представьте армию как единый человеческий организм. Руководитель спецоперации — это голова. А я рука. Очень жесткая рука, которая, не раздумывая, действует по приказу.

— Теперь вы знаете, какой был общий замысел той спецоперации?

— Такой тупой организации спецоперации я не припомню. Этот самый полковник Плотников, по моей информации, вообще военный экономист, такого за всю чеченскую войну не было, чтобы спецоперацией руководил военный экономист. Я не знал, что творится сбоку, сзади, спереди от меня. Взаимодействия с другими частями никакого. Нас там чуть пехота на бронетранспортере не задавила. Я им говорю: ребята, туда не стреляйте, там мы работаем. А они мне отвечают: а вы своим скажите, чтоб они вон туда не стреляли — там мы, а третьи говорят: не стреляйте туда. И так друг другу передают. Слоеный пирог, непонятно, как друг друга не перебили. Если бы операция была подготовлена, то, может, и засада у меня была в другом месте, подорвал бы дерево пластитом, дорогу перегородил естественным препятствием. Жалко, что люди пострадали. Жалко.

— Вы б хоть извинились перед родственниками убитых. Вот прямо сейчас через газету.

— Не могу. Пробовали мы извиняться, не приняли они наших извинений. И сейчас не могу. Это будет воспринято как лицемерие.

спасибо