fly

Войти Регистрация

Вход в аккаунт

Логин *
Пароль *
Запомнить меня

Создайте аккаунт

Пля, отмеченные звёздочкой (*) являются обязательными.
Имя *
Логин *
Пароль *
повторите пароль *
E-mail *
Повторите e-mail *
Captcha *
1 1 1 1 1 1 1 1 1 1 Рейтинг 4.83 (6 Голосов)

В 1825 году все в России бредили тайными политическими обществами. Н.И.Тургенев свидетельствует: «Публика... принимала видимость за действительность: это свойство толпы во всех странах. Сколько раз до этого периода и в продолжение его можно было видеть людей, обращавшихся к лицам, которых считали вождями тайных обществ, с настойчивой просьбой принять их туда! В армии офицеры низшего ранга обращались с тем же к своему начальству; старые генералы искали покровительства своих молодых подчиненных, чтобы удостоиться той же чести. Напрасно говорили тем и другим, что не существует никакого тайного общества: умы тревожно ждали политических событий, воображали, что готовится произойти какая-то великая перемена, и никто не хотел оставаться в стороне».

Беда состояла не столько в существовании тайных обществ, сколько в том, что в каждом доме открыто высказывались ультрареволюционные взгляды. «И старики, и люди зрелого возраста, и в особенности молодежь, — вспоминает А.И.Кошелев, — словом чуть-чуть не все беспрестанно и без умолку осуждали действия правительства, и одни опасались революции, а другие пламенно ее желали и на нее полагали все надежды... Никогда не забуду одного вечера, проведенного мною, восемнадцатилетним юношей, у внучатого моего брата М.М.Нарышкина; это было в феврале или марте 1825 года. На этом вечере были: Рылеев, князь Оболенский, Пущин и некоторые другие, впоследствии сосланные в Сибирь. Рылеев читал свои патриотические думы, а все свободно говорили о необходимости d`en finir avec ce gouvernement («покончить с правительством»)».

Подобное положение вещей, конечно, должно было рано или поздно вызвать доносы, и они действительно вскоре последовали.

13 июля 1825 года Аракчеев известил царя, что некий унтер-офицер Украинского уланского полка Шервуд желает сообщить государю «нечто, касающееся до армии», а именно о каком-то заговоре, сведения о котором «он не намерен никому более открыть как лично вашему величеству».

Иван (Джон) Васильевич Шервуд, англичанин по происхождению, родился в Кенте, близ Лондона, в 1798 году. Спустя два года его отец по повелению императора Павла был вызван в Россию в качестве механика на Александровскую мануфактуру; благодаря этому обстоятельству он стал известен и наследнику цесаревичу Александру. Молодой Шервуд получил в России отличное образование; кроме того, он обладал от природы наблюдательностью, вдумчивым и логическим умом.

В 1819 году он поступил на военную службу в 3-й Украинский уланский полк рядовым из вольноопределяющихся. Полк квартировался в Херсонской губернии, в Миргороде; командиром его был полковник Алексей Гревс. Шервуд был радушно принят в офицерской среде и заслужил благосклонность полковника. Через несколько месяцев его произвели в унтер-офиецеры, в каковом звании он и оставался последующие пять лет.

Гревс часто давал Шервуду различные поручения в Крым, Одесскую, Киевскую, Волынскую и Подольскую губернии. В этих разъездах Шервуд внимательно прислушивался к разговорам, изучал страну и людей. Мысль о существовании политического заговора возникла у него при следующих обстоятельствах. «В 1822 и 1823 годах, — пишет он в своих записках, — меня поражали всегда толки о какой-то перемене в государстве; по моему в то время мнению, важная в России перемена могла только произойти от двух причин: перемена в государе или в переходе народа из крепостного состояния в свободное... В конце 1823 года случилось мне быть на большом званом обеде у генерала Высоцкого; имение его Златополь было на самой границе Киевской губернии и примыкало к городу Миргороду; на обеде, между другими офицерами нашего полка, был поручик Новиков и из Тульчина адъютант графа Витгенштейна князь Барятинский; после обеда Новиков спросил пить; слуга в суетах, вероятно, забыл и не подал; Новиков рассердился и сказал: «Эти проклятые хамы всегда так делают»; князь Барятинский вступился и спросил, почему он назвал его хамом, разве он не такой же человек, как и он, — и ссора дошла у них почти до дуэли; но в горячем разговоре князь употребил несколько выражений, которые не ускользнули от моего внимания и дали мне повод думать, что какие-то затеи есть. Выражения заключались в том, что недолго им тешиться над равными себе. Ссора кончилась ничем. После этого случилось мне быть в доме таможенного начальника в Одессе, Плахова, где обыкновенно всегда бывали вечера, и где я всегда останавливался, когда приезжал в Одессу; на одном вечере случилось несколько офицеров из второй армии и много иностранцев, не помню, кто эти офицеры и каких полков, но эти господа до такой степени вольно говорили о царе, о переменах, которых ожидает Россия, о каком-то будущем блаженстве, так что почти никакого сомнения не имел, что что-нибудь да кроется, но что именно, трудно было определить».

Раз придя к такому мнению, Шервуд действовал дальше, как истинный англичанин, — хладнокровно, обдуманно, систематично. Но понять, что именно «кроется» за этими разговорами, ему, конечно, в значительной степени помогло почти фантастическое отсутствие у декабристов всякой конспирации.

Вскоре после вышеописанного случая Гревс послал Шервуда по полковому делу к действительному статскому советнику графу Якову Булгари, который должен был находиться в Ахтырке. Приехав туда на рассвете, Шервуд отыскал квартиру графа и, усевшись в приемной, спросил у лакея кофе и трубку. Дверь в спальню была открыта. Шервуд обнаружил, что граф не один; на другой кровати спал какой-то незнакомый ему человек. Спустя какое-то время незнакомец проснулся, и Шервуд невольно оказался свидетелем следующего разговора.

— А что, граф, спишь? — было первым вопросом незнакомца.

Булгари отвечал, что нет, так как все думает о вчерашнем разговоре, и затем спросил: «Ну, что же, по твоему мнению, было бы самое лучшее для России?»
— Самое лучшее, конечно, конституция, — не раздумывая, отвечал собеседник.

Булгари расхохотался:
— Конституция для медведей!
— Нет, позвольте, граф, вам сказать: конституция, примененная к нашим потребностям, нашим обычаям.
— Хотел бы я знать конституцию для русского народа! — иронически воскликнул Булгари и вновь захохотал.
— Я много думал об этом, а потому скажу вам, какая конституция была бы хороша, — отозвался незнакомец и принялся без запинки излагать статьи. «Я в это время перестал курить, — пишет Шервуд, — и, смотря ему в глаза, подумал: «Ты говоришь по писаному; изложить конституцию на словах дело несбыточное, какого бы объема ум человеческий ни был».

— Да ты с ума сошел, — прервал незнакомца Булгари, — ты, верно, забыл, как у нас династия велика, — ну, куда их девать?

У его собеседника заблестели глаза, он сел на кровати, засучил рукава и сказал:
— Как куда девать? Перерезать.

Булгари поморщился:
— Ну вот, ты уже заврался, ты забыл, что их и заграницей много. Ну да полно об этом, это все вздор, давай лучше о другом чем-нибудь говорить.

Здесь Шервуд велел лакею доложить о себе. Булгари позвал его в комнату и представил незнакомца: «Г-н Вадковский». В дальнейшем разговоре Вадковский, выяснив, что Шервуд служит в миргородских военных поселениях, почему-то проникся к нему величайшей симпатией и доверием. Когда Булгари зачем-то вышел из комнаты, Вадковский, немного изменившись в лице, подошел к Шервуду и сказал:
— Г-н Шервуд, я с вами друг, будьте мне другом, и я вам вверю важную тайну.

Шервуд отступил на шаг и ответил, что не любит ничего тайного.

Вадковский подошел к окну и ударил рукой по раме.
— Нет, оно быть иначе не может, наше общество без вас быть не должно.

«Я в ту минуту понял, - пишет Шервуд, - что существует общество и, конечно, вредное...» Он сказал, что сейчас не время и не место для подобных признаний, но он дает честное слово, что приедет к Вадковскому в полк. Тут в комнату вернулся Булгари, и их разговор окончился.

Шервуд решил раскрыть заговор. «Я любил блаженной памяти покойного императора Александра I не по одной преданности, как к царю, —объясняет он свой поступок, — но как к императору, который сделал много добра отцу моему». Вернувшись в полк, он стал размышлять, как переговорить об этом деле лично с царем. «Я придумал написать его величеству письмо, в котором просил прислать и взять меня под каким бы то ни было предлогом по делу, касающемся собственно до государя императора,.. потом вложил письмо в другое, к лейб-медику Якову Васильевичу Виллие, прося его вручить приложенное письмо государю императору».

Шервуд ждал ответа недолго. Его письмо, конечно, оказалось у Аракчеева, который поручил фельдъегерю доставить Шервуда в Грузино. Встреча состоялась 13 июля. Аракчеев встретил Шервуда стоя на крыльце своего дома. Осмотрев его с головы до ног, и, видимо, не найдя в молодом унтер-офицере ничего подозрительного, Аракчеев взял Шервуда под руку и повел в сад. Здесь он сделал ему выговор, что писать следует по начальству.
— Но если я не хочу, чтобы мои командиры знали об этом? — возразил Шервуд.

Аракчеев предложил рассказать все дело ему, но Шервуд настаивал на аудиенции у государя, так как дело касается непосредственно его особы.
— Ну, в таком случае я тебя и спрашивать не буду, поезжай себе с Богом, — произнес Аракчеев.

Эти слова так тронули Шервуда, что он ответил:
— Ваше сиятельство! Почему мне вам и не сказать: дело в заговоре против императора.

17 июля в пять часов пополудни Шервуд был принят Александром в Каменноостровском дворце. Позвав Шервуда в кабинет, царь запер за ним двери. «Первое, что государь меня спросил, — вспоминает это свидание Иван Васильевич, — того ли Шервуда я сын, которого он знает, и который был на Александровской фабрике. Я ответил — того самого».

— Ты мне писал, - продолжал Александр. — Что ты хочешь мне сказать?

Шервуд подробно поведал о своих наблюдениях и умозаключениях. Царь, подумав, произнес:
— Да, твои предположения могут быть справедливы... Чего же эти... хотят? Разве им так худо?

Шервуд отвечал, что собаки от жиру бесятся.
— Как ты полагаешь, велик ли заговор? — продолжал расспрашивать Александр.
— Ваше величество, по духу и разговорам офицеров вообще, а в особенности второй армии, полагаю, что заговор должен быть распространен довольно сильно.

На вопрос царя, как он предполагает раскрыть заговор, Шервуд ответил, что просит позволения вступить в тайное общество с тем, чтобы затем выдать его участников и их намерения. К этому он добавил, что государственные мужи, по его мнению, делают грубые ошибки.
— Какие? — живо спросил Александр.
— В военных поселениях людям дают в руки ружья, а есть не дают, — сказал Шервуд. — Что им, ваше величество, остается делать?
— Я вас не понимаю: как есть не дают?

Шервуд объяснил, что крестьяне обязаны кормить, помимо своего семейства, еще и постояльцев, действующих резервистов и кантонистов, и это притом, что они так заняты постройками и перевозкой леса, что не имеют и трех дней за лето на свои полевые работы, и что были случаи, когда люди умирали с голоду.

Александр выслушал его с большим вниманием, но не стал развивать эту тему, а спросил, не лучше ли будет для открытия заговора, если Шервуда произведут в офицеры. Шервуд отвечал, что после разоблачения заговорщиков император будет волен произвести его во что ему будет угодно. Царь впервые за весь разговор улыбнулся: «Я надеюсь тебя видеть» — и, поручив Шервуду изложить свой план действий письменно, отпустил его. (Начальнику штаба генерал-адъютанту Дибичу, уверявшему, что Шервуд наговорил вздору, Александр сказал: «Ты ошибаешься, Шервуд говорит правду, я лучше вас людей знаю».)

Шервуд некоторое время еще жил в Грузино, ожидая, пока будут готовы бумаги, оправдывающие его поездку в столицу. Однажды за столом у Аракчеева он встретился со знакомым декабристом Батенковым, который раз шесть осведомился, почему Шервуд здесь, пока, наконец, ответы последнего не успокоили его подозрительности.

Отпуская Шервуда в полк, Аракчеев сказал ему на прощанье:
— Ну, смотри, Шервуд, не ударь лицом в грязь.

Вскоре выяснилось, что оплошать суждено было самому временщику.

По дороге в полк Шервуд начал завязывать знакомства с офицерами в разных местах и «по их разговорам ясно видел, что заговор должен быть повсеместный». Представившись полковому начальству и показав документ о годовом отпуске, выданный Аракчеевым, он быстро уладил свои дела и отправился в Курск к Вадковскому.

22 сентября Александр получил известие об убийстве в Грузино дворовыми людьми Аракчеева его любовницы Настасьи Минкиной. «Любовница Аракчеева, шестидесятилетнего старика, его крепостная девка, теснила дворню, дралась, ябедничала, а граф порол по ее доносам. Когда всякая мера терпения была перейдена, повар ее зарезал» (Герцен А.И. Собр. соч. Т. IX. - М., 1956, с. 88). Чувство Аракчеева к Минкиной нельзя назвать любовью — он знал одну собачью привязанность. «И, однако, - пишет современник, — этот человек, для которого чувство не имело никакой цены, предался самым диким выходкам, когда умертвили женщину, которая некогда была его любовницею и затем не переставала удерживать за собою его привязанность. Он вполне отказался от служебных обязанностей, удалился в Грузино, отпустил себе бороду, носил на шее платок, омоченный ее кровью, стал дик и злобен и подвергал ужаснейшим истязаниям множество людей, которые на деле или только помыслами участвовали в убийстве или могли, хотя косвенно, знать о нем».

Империя осталась фактически без верховного управления. Александр не на шутку встревожился. По свидетельству Дибича, царь полагал, что Минкину убили для того, чтобы устранить Аракчеева от дел. В этом случае он следовал той же собственной логике, которая ранее заставляла его видеть в Семеновской истории отголосок мирового революционного заговора.

Самовольное удаление Аракчеева от дел имело важные последствия. Незадолго перед тем Шервуд просил его, чтобы 20 сентября в условленный час на почтовую станцию в городе Карачеве Орловской губернии приехал фельдъегерь, которому он мог бы вручить сведения, собранные им о тайных обществах. Свидание с Вадковским в Курске было успешным. «Он мне рассказал о существующих обществах, Северном, Среднем и Южном, — пишет Шервуд, — называя многих членов; на это я улыбнулся и сказал ему, что давно принадлежу к обществу, а как я поступил в оное, скажу ему после». Шервуд убедил Вадковского, что готовит восстание в миргородских военных поселениях, а Вадковский в свою очередь заверил его, что солдат, «этих дураков, недолго готовить, кажется, многие в том подвинулись вперед».

Подготовив отчет об этой беседе, Шервуд приехал в Карачев, прождал там фельдъегеря десять дней и в недоумении уехал. По его мнению, потеря этих десяти дней имела решающее значение: «Никогда бы возмущение гвардии, 14-го декабря на Исаакиевской площади не случилось; затеявшие бунт были бы заблаговременно арестованы. Не знаю, чему приписать, что такой государственный человек, как граф Аракчеев, которому столько оказано благодеяния императором Александром Первым, и которому он был так предан, пренебрег опасностью, в которой находилась жизнь государя и спокойствие государства, для пьяной, толстой, рябой, необразованной, дурного поведения и злой женщины: есть над чем задуматься».

«Подвиг» Шервуда был оценен уже в царствование Николая I. Первого июня 1826 года велено было прибавить к его фамилии слово Верный и составить ему герб (в сочиненном по этому указу гербе изображена рука, выходящая из облаков и сложенная для присяги).

Правительственные милости не вызвали понимания в русском обществе. «Шервуд, — пишет один современник, — в обществе, даже петербургском, не назывался иначе, как Шервуд скверный... товарищи по военной службе чуждались его и прозвали его собачьим именем «фиделька». Князь П.А.Вяземский по этому поводу писал: «Правительство превозносит его подвиг и придает его имени в вечное и потомственное владение прозвание верный. Не одобряю этого. Правительство может и должно вознаграждать такие политические добродетели деньгами, но не похвалами, подобающими одним нравственным деяниям... Что скажете вы, если страстно благодарный агроном, в память хорошего урожая, доставленного ему навозом, станет держать его в гостиной, на почетном месте, в богатом хрустальном сосуде и станет заставлять гостей своих прикладываться к нему?..» («Записная книжка»).

В 1833 году Шервуд вышел с чином подполковника в отставку. Впоследствии за крупную аферу и ложный донос он 7 лет содержался в Шлиссельбургской крепости, а после освобождения был взят под полицейский надзор (снят в 1856 году). Последние годы жизни он провел в большой нужде, получая пособия из собственной Его Императорского Величества канцелярии; несмотря на это, он несколько раз попадал в долговую тюрьму. Умер в 1867 году и был похоронен в Москве, в фамильном склепе. В 1896 году в «Историческом Вестнике» была опубликована «Исповедь Шервуда» — его записки, в которых он хладнокровно и методично рассказал о своей деятельности по выявлению врагов государства и династии.

спасибо

Оригинал статьи на авторском сайте.


Комментарии   

# Маттео 2018-06-01 11:07
В 1814 году молодые русские офицеры с удовольствием принимались в аристократическ их кругах Парижа, в том числе, и у известной на всю Европу гадалки мадемуазель Ленорман. Однажды вместе с друзьями в салон пришел прославленный в боях восемнадцатилет ний Сергей Иванович Муравьев-Апосто л. «Что же вы скажете мне, мадам?» Ленорман вздохнула: «Ничего, месье». Муравьев настаивал: «Хоть одну фразу!». И тогда гадалка произнесла: «Хорошо. Скажу одну фразу: вас повесят!» Муравьев опешил, но не поверил: «Вы ошибаетесь! Я – дворянин, а в России дворян не вешают!» – «Для вас император сделает исключение!» – грустно проговорила Ленорман. Это «приключение» бурно обсуждалось в офицерской среде, пока к гадалке не сходил Павел Иванович Пестель. Когда он вернулся, то, смеясь, сказал: «Девица выжила из ума, боясь русских, которые заняли ее родной Париж. Представляете, она предсказала мне веревку с перекладиной!». Напомним, что Муравьев-Апосто л и Пестель были повешены в числе самых активных декабристов.

Комментарии могут оставлять, только зарегистрированные пользователи.