Русские женщины глазами немца.

Ярауш служил на кухне в пересыльном лагере (дулаг) для советских военнопленных в Белоруссии. Заразившись тифом, скончался в январе 1942 года. Школьный учитель по профессии, теолог, убеждённый верующий; конкретно ему было морально тяжко, а окружающим его — не очень. В его письмах жене отражён как жуткий быт лагеря, так и есть место каким-то бытовым зарисовкам, наблюдениям за людьми.
Пока второй пункт; потом, если будет интерес, переведу ещё пару писем уже непосредственно с "основной тематикой".

Самое начало, конец лета 1941 года, он только-только недавно прибыл в лагерь.
Это письмо — о русских женщинах: типы, внешность, одежда, поступки. Долго крутился вокруг одного и того же, но вывод в итоге сделал вполне позитивный по отношению к прекрасной половине человечества. Интересно как пример взгляда иностранца.

Когда я иду через лагерь, неизменно прохожу мимо них. Вот они стоят, с их особым терпением, присущим народам Востока, которое нам, немцам, кажется не более чем просто пассивностью. Вон они: у лазарета, где военврач заботится о больных русских; у командного поста; на мосту; и в особенности у входа в лагерь. Если дует ветер, они жмутся в кучки под крытыми входами близлежащих домов. В ином случае, они просто создают сплошную толпу напротив ворот лагеря. Когда видишь это, они кажутся не более чем тупой, глупой массой, намеревающейся противостоять судьбе; они крепко держатся друг за друга дабы выжить. Но я заглянул в их глаза и увидел там кое-что ещё.

Вспоминаю об одной женщине, которая несколько дней назад наклонилась через забор, всматриваясь в сторону ручья и полей, и далее в будущее, где её, быть может, ждёт собственная судьба. Или я вспоминаю о маленькой группке, с которой столкнулся сегодня на деревенской улице; они надеялись увидеть хоть одно знакомое лицо среди сотен мужчин, которые были переданы [в стационарный лагерь] сегодня; они игнорировали солдат перед ними, которые пытались понять их чувства. Это мне напомнило ранние скульптурные изображения трёх Марий[1]. Но затем я сказал себе, что глупо называть что-то примитивным, когда это просто отражение банальной невинности.
Очевидно, даже судя по несущественным деталям, что русское крестьянство теряет эту невинность. Их одежда сделана из самых дешёвых материалов. Покрой такой же, как везде на Востоке: они носят длинные накидки с курткой на них; их головы покрыты платками, которые, по большей части, просто белые, но иногда и достаточно красочные. В целом одежда не очень цветастая, и большая часть ткани застиранная и серая. Иногда можно увидеть одно-два необычных дополнения: костюм, пальто с оторочкой из искусственного меха или измятый шёлковый головной убор. Многие чисты и хорошо выглядят. Воскресный день, видимо, используется для приведения себя в порядок. Но совершенно не увидишь ничего элегантного или дорогого.

Лица, выглядывающие из-под платков, приводят нас в такое замешательство. Если женщины молоды, то их лица могут быть достаточно поразительны в своей простоте, а в правильной ситуации, они даже могут сойти за образец классической красоты. Но достаточно скоро их лица покрываются складками и морщинами, и в изборождённых ликах я вижу следы бесконечных ежедневных страданий; иногда в них можно заметить и что-то глубоко материнское.
Какова их одежда, таковы же и люди. Иногда заметишь пару неровно мерцающих глаз, смотрящих на тебя. Взволнованное лицо. Зачастую их взъерошенные волосы, забранные в пучок, добавляют колорита. Можно увидеть начало чего-то нового: древние обычаи были заменены, и люди верят в новые цели, у всех у них новое понимание человечности. Но такие типажи в действительности не так часты в этой белорусской деревне. Так что я завершу это описание с помощью лишь старых «примитивных» типов.

Прибыли новые пленные. Я — во главе скупой выдачи еды на кухне III, которая расположена немного в стороне лагеря. Внезапно я вижу, как достаточно неряшливый молодой человек в изношенной одежде подходит к колючей проволоке. В двадцати метрах от неё, женщина, вполне подпадающая под описание, которое я только что дал тебе [жене], стоит в середине картофельного поля. Они оба замирают в один момент. Охранник на вышке заметил их и угрожает, что выстрелит. Так что мы пытаемся отогнать женщину. Она колеблется, а парень пытается показать свою радость от того, что видит её, выразить свою любовь к ней. Затем она убегает. На следующее утро она приходит к 5 часам. Она привела с собой подмогу — нескольких родственников, вместе с деревенским старостой. Да и парень не слонялся без дела. Он обернул белый платок вокруг своей руки, для уверенности. Он надеется, что так он сможет доказать, что он важный член группы, а значит, не будет транспортирован дальше [в стационарный лагерь]. Теперь они стоят вместе, лицом к лицу. Они целуют друг друга и вытирают свои слёзы. Женщина достаёт немного хлеба, яиц и простокваши из своей корзины — всё, что у неё есть. Она улыбается, видя, как её муж налегает на съестное, радостная, что вновь смогла накормить его.
Когда видишь таких женщин, столь терпеливо ждущих или работающих — будь то в поле с серпом в их руках, на деревенской улице, погоняя коров на пастбище, становится ясно, что всё существование этих людей покоится на плечах этих безымянных женщин — миллионов из них. Им пришлось тянуть ярмо на протяжении поколений, пока мужчины, в своих преднамеренных усилиях, промахнулись, утопив всё в океане дыма и крови.

Несколько заметок о средней школе в Коханово.
Большинство предметов: математические или естественнонаучные. Уроки русского языка (официальный язык здесь русский); немного немецкого, начинающегося в шестом классе. Шестнадцатилетний подросток, который говорит мне, что выпустился бы в августе. Он хотел быть инженером. Затем он прошёл бы ещё несколько лет техподготовки, а затем служил бы на младших должностях на производстве. Он бы был поддержан государством и проживал бы в общежитии. В свою очередь, он бы должен был поехать туда, куда государство пошлёт его. Его однокашники были эвакуированы в тыл, когда разразилась война. Транспортный поезд разбомбила германская авиация.

[1] — культ 13-14 веков, призванный отображать христианские добродетели (вера, надежда и любовь); три Марии изображали женщин, которые посещали гробницу Христа.

из книги представленной ниже.

Reluctant Accomplice: A Wehrmacht Soldier’s Letters from the Eastern Front
Konrad H. Jarausch (Ed.)
Princeton, Oxford: Princeton University Press, 2011. — 392 p.

В каком-то смысле «тяжелые» государственные режимы подобны плохим родителям, которые не только бьют своих детей-граждан при жизни, но и после смерти оставляют им горькое наследие как в плане здоровья, так и в смысле социального багажа. Общество, пережившее авторитаризм, тем более на протяжении как минимум двух поколений, пытается прийти в себя. Последняя большая война в Европе отличалась не только бесчеловечностью боевых действий, но и послевоенным разрывом социальных связей. Нацистская Германия как политическое образование была уничтожена, погибли миллионы людей, но другие миллионы немцев, имевшие опыт повседневной жизни и участия в работе различных институтов «третьего рейха», остались в живых. У них родились дети, а вечный спор отцов и детей для послевоенной Германии (или, если угодно, послевоенных Германий) оказался острее обычного.

Некоторые представители первого постнацистского поколения не принимали родителей, не понимали их патриархальных ценностей, не хотели осознавать или хотя бы в силу родственных связей сочувствовать пережитому ими – но с готовностью осуждали (что в целом понятно после той правды, которая открылась о нацизме после 1945 года). Ответ на вопрос: «Папа, что ты делал на войне?» – предполагался заранее. То же поколение в поиске новой идентичности и желании «отгородиться» от родителей, живших при нацистах, нередко обращалось к левым идеям. Но были и другие дети, у которых кто-то из родителей погиб на войне; и поэтому миллионам немцев, оставшихся наполовину сиротами, пришлось самостоятельно определяться в своем отношении к отцам.

В 1990-е годы немецкое общество во многом под давлением профессиональных историков было вынуждено признать массовое соучастие «простых немецких парней», солдат вермахта, в войне на уничтожение, которая велась в СССР. Миф о «чистоте» вермахта, культивировавшийся в армейских кругах десятилетиями, рухнул в одночасье. Но, когда первый шок прошел, историки смогли обратиться к более частным сюжетам. Среди них оказалась и проблема индивидуальной ответственности «маленького человека», попавшего на войну; сегодня, вероятно, она задает одну из самых популярных тенденций в историографии Второй мировой.

Все сказанное во многом касается и редактора-составителя рецензируемой книги. Конрад Ярауш-младший, выросший с матерью, был не готов принять ни ценности почившего родителя, ни его взгляд на мир. Лишь после ухода с поста директора Центра современных исторических исследований в Потсдаме (Zentrums für Zeithistorische Forschung) в 2006 году он обратился к письмам своего отца, написанным с сентября 1939-го по январь 1942 года. Столкновение с живой историей позволило ученому не только переосмыслить собственное отношение к отцу, но и решиться на публикацию его писем[5].

В 2011 году Принстонский университет издал эту книгу на английском языке. Издание отличается от немецкого в нескольких отношениях. Если в первом случае писем было всего 350, то в английский вариант попала лишь их половина; причем некоторые письма поданы с сокращениями: в каждом выделена лишь одна из поднимаемых тем или какой-то отдельный сюжет. Во-вторых, большее место уделено вступительной статье «В поисках отца», которая раскрывает перипетии биографии Конрада Ярауша-старшего.

спасибо