Уроженец США в вермахте.

Рудольф  Залвермозер  родился  07.07.1924  в  городе Camden ,  штат NewJersey (США).  В  1929  г.  он  прибыл  в  Германию  и  поселился  у  родителей  матери  в городке  Альтомюнстер  (Altomünster).  Он  рос  обычным  немецким  подростком, прошел  через  Гитлерюгенд  и  стал  танкистом  элитной  части  Вермахта, воевавшей  на  Восточном  фронте.  После  войны  он  вернулся  в  США,  но  годы, прожитые в нацистской Германии, воспитание, которое дали ему Гитлерюгенд и танковая школа, оставили свой след. Этот человек позднее вспоминал о своей молодости с ностальгией, гордился своими боевыми достижениями и наградами и не был склонен говорить о преступлениях нацистов.

Годы,   которые   я   провел   в   Альтомюнстере, были политичеcки неспокойными для Германии. С одной    стороны,    моя    бабушка    была    горячей поклонницей  старого  Баварского  Королевства,  и даже  в  период  правления  Гитлера  ее  любимой фразой  было  следующее:  «Хотела  бы  я,  чтобы  у
нас  по-прежнему  был  король!»  С  другой  стороны, мой  дед  хотя  и не  был  нациcтом в  том  смысле,  в котором   понимают   это   сейчас,   соглашался   со
всем, что делал Гитлер. У него определенно были причины   поступать   так,   поскольку   он   пережил поражение  в  прошлой  Мировой  Войне,  в  которой
участвовал   и   на   которой   стал   инвалидом,   и пережил  хаос  периода  слабой  и неэффективной Веймарской  Республики.  Когда  к  власти  пришел Гитлер,     исчезла     безработица,     в     изобилии появились   продукты   и   среднему   гражданину – даже в Альтомюнстере – был обещан собственный  автомобиль...  Однако,  я  помню,  как моя бабушка часто делала критические комментарии в адрес Гитлера, но мы, дети, не верили фразама типа: «Не думаю, что Гитлер говорит нам всю правду...» и «Полагаю, Гитлер втравит Германию в войну!..»

...  Я  вступил  в  Гитлерюгенд  в  то  же  время,  когда  стал  старшеклассником.  Не  помню, чтобы кто-то насильно заставил меня сделать это, поскольку это просто происходило автоматически, когда ты достигал определенного возраста. Время, которое я провел в Гитлерюгенде,   не   было   временем   политического   и  милитаристского  промывания мозгов.  Вместо  этого  мы  раз  в неделю  собирались  вместе  и  обсуждали,  кроме прочего,  текущие  политические  события  в  Германии – необязательно  с  точки  зрения превосходства   «расы   господ»   над   евреями,   говорили   о   том,   как   происходящие
события  соотносятся  с  нашей  моралью,  честью,  характером  и верностью  долгу. Определенно,  во  многом  эти  беседы  были  запрограммированы  на  идеологическую подготовку нас к тому, чтобы стать хорошими солдатами, но тогда я об этом не думал. Просто  кажется,  что  в  этом  был  смысл – разрешить  нам,  молодежи,  дискутировать  о тех преимуществах, которые дают приемлемое поведение и гражданственная мораль.

В  противоположность  тому,  что  многие  думают  о  Гитлерюгенде,  нас  никогда  не настраивали против родителей или друзей и не приучали к тому, что нужно «стучать» на них в полицию или Гестапо. Я не припоминаю подобных случаев в те годы.

... Мне было примерно 15 лет, я был на каникулах дома, когда в Альтомюнстере всех ребят  возрастом  от  15  до  17  лет  собрали  для  того,  чтобы  определить  нашу  годность для  службы  в SS-Waffen.  Я  и  мои  друзья  посетили  это  собрание  из  любопытства, поскольку  мы  не  рвались  в  этот  род  войск.  Думаю,  мое  личная  неприязнь  к  ним сформировалась  на  почве  их  откровенного  высокомерия  и  «жлобства»,  однако,  мы прошли  множество  тестов.  По  случаю  я  ознакомился  с  заключением  обо мне  и  с удивлением   обнаружил,   что   отношусь   к   нордической   расе.   Мне   это   показалось смешным,  поскольку   я   уже   знал   от  преподавателя   биологии,   что   принадлежу  к итальянской или древнеримской германской расе (в соответствии с моей внешностью, темно-коричневым волосами и глазами). Я и мои друзья посмеялись над этим и были удивлены  тем,  с  какой  легкостью  в SS интерпретируют  на  свой  лад  такие  простые физические данные...
В конце лета 1941 г., достигнув 17-летнего возраста, я выразил желание добровольно поступить  в  Вермахт.  Для  этого  было  две  причины:  первая  и  наиболее  важная – я верил в то, что это мой патриотический долг. Мы, молодое поколение, горячо верили в то,   что   война   была   навязана   народу   Германии.   Во - вторых,   я   пошел   в   армию добровольно,  потому  что  многие  из  моих  школьных  товарищей  (а  я  был  вторым  с конца по возрасту в классе) уже ушли на службу, и я боялся, что окажусь среди очень немногих, оставшихся в школе тогда, когда война уже закончится.  После  прохождения  начальной  боевой  подготовки  в  апреле  1942  г.  Залвермозер получил   назначение   в   базирующийся   в   городе   Бамберг   (Bamberg)    35-й Бронетанковый Полк для прохождения дальнейшей боевой подготовки. Моя  боевая  подготовка  в  Бамберге  продолжалась  6  месяцев – с  апреля  по  октябрь 1942  г.  Подготовка  была  разделена  на  два  периода,  каждый  из  которых  длился  три месяца. Первый период был базовым, нас просто превращали в солдат с акцентом на пехотную  подготовку.  Второй  период  был  отведен  для  подготовки  нас  в  качестве танкистов. Обучение  в  Вермахте  было  очень  тяжелым,  жестко организованным,  в  атмосфере суровой дисциплины. Первые шесть недель у нас не было увольнительных, а позднее
такое   бывало   только   если   вы   прошли   свой   первый   тест   на   отдание   чести.   В реальности,  нас  не  хотели  отпускать  в  город  и  представлять  армию,  пока  мы, по меньшей мере, не научимся правильно отдавать честь старшему по званию. Я рвался в увольнительную, но, по-видимому, когда подошла моя очередь отдавать честь, угол между   моей   вытянутой   рукой   и   головой   отклонился   от   стандарта   на   несколько градусов, из-за чего я провел выходные в работах вокруг казарм...

Иногда  нам  давали  небольшие  рационы  сигарет  и  алкоголя,  но  в  очень  небольших количествах.  Если  это  было  спиртное,  нам  разрешали  употребить  его  только  в казарме,  и,  само  собой,  никого  после  этого  не  отпускали  в увольнительную.  Мне повезло в том, что у нас был прекрасный взводный сержант (Oberfeldwebel), и я считал за  честь  то,  что  он  выбрал  меня  своим  денщиком.  Я  не  шучу,  в  то  время  это почиталось за честь как мною, так и другими. Несмотря на то, что у меня было полно дел,  в  том  числе  в  том,  что  касалось  содержания  моей  формы в выглаженном  и вычищенном состоянии, а сапоги
–в блеске, обязанность делать то же самое для него означала, что он обо мне высокого мнения, как о хорошем солдате, и что он доверяет мне быть его представителем и часто доводить его приказы до ребят из взвода. 
В  дополнение  к  постоянным  тренировкам,  нам  часто  читали  лекции,  хотя  это  редко касалось  политики.  Я  вообще  не  припоминаю  какие-либо  политические  лекции,  хотя эти  моменты  были  перемешаны с  другими  темами.  Каждый  из  нас  был  обучен пехотной науке и ремеслу танкиста, включая тактику боя. Другими словами, до нас это доводилось  следующим  образом:  «Что  вы  будете  делать,  если  будет  убит  ваш взводный  командир?  Что  вы  предпримите?  Какие  решения  примите?»  Вспоминая  об этом,  я  думаю,  что  каждый  рекрут  проходил  подготовку  как  потенциальный  лидер, человек,  который  может  полностью  взять  на  себя  обязанности  командира.  Вероятно, основной  фокус  был  на  беспрекословном  подчинении.  Знаменитой  шуткой  наших сержантов  и  капралов  была  такая  фраза:  «Не  надо  думать,  ты – не  лошадь – только лошади  думают,  потому  что  у  них  большие  головы!»  Теперь  это  звучит  смешно,  но тогда мы слышали эту фразу снова и снова, и не оспаривали ее логичность....  
Танковая   подготовка   отличалась   значительно   большей   нагрузкой,   чем   базовая пехотная.  Такие  упражнения  как  запрыгивание  в  танк  и  выпрыгивание  из  него  самым быстрым  образом  повторялись  множество  раз.  Эти  бесконечные  упражнения  в  то время  могли  показаться  лишенными  смысла,  но  выработка навыка  молниеносно делать  это  на  уровне  инстинкта  спасла  много  жизней...  Ну  а  превыше  всего  стояла наша   цель – остаться   в   живых   и   победить.   Слова   «поражение»   для   нас   не существовало,  оно  было  оставлено  врагу:  мы  должны  были  одолеть  его,  выиграть сражения и стать победителями!
Где-то  в декабре  1942 майор  из  элитной дивизии Großdeutschland прибыл  в  Бамберг. Нам  не  сказали, в  чем заключалась  его  миссия,  но  все  роты,  одна  за  другой, должны были   предстать   перед   ним   на   полигоне.   Майора   сопровождали   наши   ротные командиры и после всего наши сержанты сказали некоторым из нас, что вечером нам необходимо явиться в один из офисов. Мы один после другого входили в офис. Когда я  вошел,  я  увидел  майора,  сидящего  за  столом.  Он  спросил  меня  мое  имя,  откуда  я, продолжительность службы,  что  я  думаю  о  войне  и  о  Фюрере.  По-видимому,  мои ответы  его  устроили,  потому  что  на  следующий  день  мне  передали,  что  я  оказался одним    из    везунчиков,    которых    приняли    в Großdeutschland .  Меня    назначили командиром  группы  из  6  человек,  отобранных  из  бамбергского  полка.  В  итоге  мы оказались  в  Кенигсберге,  откуда  нас  на  грузовиках  перевезли  в  какой-то  городок  в центре Восточной Пруссии... Вскоре  мы  узнали,  что  теперь  мы  входим  в  состав  батальона Führerbegleitbataillon,  в чьи  обязанности  водила  охрана Гитлера  и  его  штаба.  Вместо  того,  чтобы  ощутить восторг  и  то,  что  мне  оказана  честь,  я  подумал  следующее:  я  все  еще  в  Германии вместо  того,  чтобы  сражаться  на  фронте,  я – всего  лишь  охранник.  Оказалось,  что батальон имеет двойной состав: одна часть сражается на фронте (Восточном фронте), тогда  как  другая  охраняет  Гитлера.  Боевой  состав  находится  под  личной  командой Гитлера, который лично решает, где его батальон нужен и куда его послать. Кажется, куда  бы  нас  ни  посылали,  мы  так  или  иначе  вступали  в  бой  с  элитными  советскими гвардейскими частями. Куда бы Гитлер ни посылал «свой» батальон, Сталин посылал туда «свой», будто два лидера играли в солдатики! Продвижений  в  чинах  в  батальоне  было  немного,  так  как  уровень  потерь  был  ниже обычного. В нашей части из-за постоянной ротации и относительно невысокого уровня потерь  продвижение  вверх  по  службе  было  ограниченным.  За  время  мой  службы  в Вермахте  с  апреля  1942  по  май  1945  я  дослужился  до  звания Unteroffizier.  Я  был наводчиком,  хотя  во  время  подготовки  танкиста  готовили  и  как  заряжающего,  и  как радиста, и как механика-водителя, и как командира танка.  

Мы  никогда  не  считали  свою  службу  чем-то  вроде  «еще  одной  работы» - быть солдатом  было  нашим  долгом  и  нашей  честью.  В  конце  концов,  шла  война,  я  был призывного  возраста  и  чувствовал  то,  что  чувствовали  другие  молодые  парни – в жизни есть только один путь – сражаться за Фатерлянд, победить в войне и вернуться к мирной жизни, чтобы заново отстраивать свою страну. В нашем умении воевать мы значительно  превосходили  русских - наша  боевая  группа  (Kampfgruppe)  сражалась, отдавая  один  свой  танк  за  пять  русских  танков,  и  я  полагаю,  что  такое  соотношение было  характерно  для  всего  Русского  фронта.  К  несчастью,  у  них  было,  вероятно,  в десять  раз  больше  танков,  чем  у  нас.  Наше  умение  быстро  наводить  орудия  и точность  в  стрельбе  были  основой  нашего  превосходства.  Несомненно,  мы  были лучше обучены, и у нас была оптика намного более высокого качества. Однако, наши танки уступали в том, что касается толщины брони, наши моторы были слабоваты по отношению  к  массе  танков,  гусеницы  были  слишком  узкими  для  раскисших  или заболоченных пространств...
Участвуя в боях на Восточном фронте, я был ранен четырежды. Первые два раза это случилось  зимой  1943-44  гг.  под  Нарвой  близ  русско-эстонской  границы.  Наш  танк получил  задание  патрулировать  участок,  расположенный  на  опушке  леса,  и  оказался под  огнем  русского  172-мм  орудия.  Нам  полагалось  передвигать  танк  после  каждых двух - трех выстрелов противника. Это случилось в тот момент, когда была моя очередь вести  наблюдение  (я  стоял,  высунувшись  из  башенного  люка), - снаряд  взорвался прямо перед танком. Взрыв сорвал ведущий каток и, таким образом, машина потеряла ход.  Через  несколько  часов  нас  отбуксировали  к  командному  пункту  батальона.  Я сошел  с  машины,  но  вскоре  решил  вернуться,  чтобы  забрать  свои  письменные принадлежности – хотел  написать  пару  писем.  В  тот  момент,  когда  я  собирался спрыгнуть  с  машины  во  второй  раз,  мина  взорвалась  прямо  на  крыше  башни  нашего танка. Я немного опоздал и не успел вовремя шлепнуться на погон башни – я увидел вспышку, и тут же осколок попал мне в лицо с правой стороны. Ранение оказалось не слишком  серьезным:  уже  в  блиндаже  санитар  наложил  повязку  и  все  обошлось,  хотя несколько мелких осколков осталось у меня под кожей навсегда.

Во  второй  раз  я  был  ранен  два  дня  спустя.  Это  случилось  во  время  небольшого небоевого  марша  вдоль  Нарвского  фронта  незадолго  до  запланированного  к  югу  от Ленинграда  наступления  (мы  обкатывали  машины).  Во  время  этого  марша  я  был наводчиком  самоходной  артиллерийской  установки.  Преимуществом  самоходки  был ее низкий профиль, 75-мм пушка всегда была направлена вперед, и при этом толстая лобовая броня всегда была обращена в сторону противника... Во время марша внутри танка  стало  жарковато,  и  я  открыл  небольшую  заслонку,  закрывающую  прицельное устройство. В прошлом мне приходилось делать это много раз, чтобы проветрить танк.
Неожиданно   я   услышал   треск   пулеметной   очереди   и   почувствовал,   что   теряю сознание...  Мой  заряжающий,  должно  быть,  сразу  разглядел  это  и  закричал:  “Руди ранен!»  Командир  приказал  водителю  развернуться  и  оправиться  назад.  Позднее, когда я обсуждал это с друзьями, они рассказали, что решили было, что у меня снесло голову:  столько  было  крови!  Позднее  выяснилось,  что  один  из  пехотинцев,  сидевший на броне самоходки, вел пулеметный огонь и свалился с машины. При этом несколько пуль попали в открытую заслонку и срикошетили вовнутрь.  Третий  раз  я  был  ранен  во  время  своего  второго  выезда  на  фронт,  непосредственно перед покушением на Гитлера 20 июля 1944 г. Трагедия был в том, что рана не была напрямую   связана   с   действиями   противника.   Мы   принимали   участие   в   боевых действиях  где-то  в  Литве,  и  один  из  наших  снарядов  оказался  с  дефектом.  Когда происходила осечка при стрельбе, мы обычно ждали, по меньшей мере, семь секунд, затем вытаскивали из затвора этот снаряд и заряжали другой. Итак, подождав какое-то время,   командир   приказал   вытащить   снаряд   из   затвора,   что   и   было   сделано заряжающим.  В  этот  момент  я  увидел  яркую  вспышку  пламени.  Никакого  шума  я  не услышал,  взрыва  не  почувствовал,  и,  честно  говоря,  сначала  даже  не  понял,  что произошло...  Я  обернулся  и  увидел,  что  командир  рухнул  замертво.  Водитель  начал выкарабкиваться из своего закутка, говоря мне: «Выбирайся наружу, нас подбили!» Я выскочил  из  танка  настолькобыстро,  насколько  смог,  и  укрылся  позади  машины.  За мной  последовали  заряжающий  и  водитель.  У  заряжающего  была  оторвана  рука прямо  под  плечом,  и  когда  я  спросил  водителя,  нет  ли  у  него  чего-нибудь,  чтобы перевязать  рану  и  остановить  кровотечение,  раненый, кажется,  осознал  всю  тяжесть своего положения и зарыдал с криками: «Моя рука! Моя рука!» Мне повезло больше: я был ранен в лицо несколькими мелкими осколками и получил несколько ожогов правой руки и лица. Наш командир был убит взрывом мгновенно...

В четвертый раз я был ранен 8 августа 1944 г. примерно в двух милях от Расейняя в Литве.  Экипаж  нашего  танка – ведущего  танка  роты - получил  задание  выяснить,  что предпринимает  противник  в  окрестностях  этого  города.  Мы  поднялись  на  вершину холма  и  спрятались  в  кустарнике,  и  тут  я  разглядел  русский  Т-34,  пересекающий наискось долину прямо напротив нас. Я успел выпустить один снаряд, когда буквально в  то  же  мгновение  увидел  какой-то  блестящий  предмет,  летящий  в  нашу  сторону  с колоссальной скоростью. Я почувствовал опасность и закричал: «Внимание!», и тут же сверкнула  вспышка,  за  которой  не  последовало  взрыва.  В  полубессознательном состоянии  я  выбрался  из  танка.  Когда  я  пришел  в  себя,  я  стоял  на  коленях  позади танка,  рядом  со  мной,  тоже  на  коленях,  стоял  водитель.  Когда  я  спросил  его,  где остальные,  он  ответил:  «Они  убиты.»  Поскольку  мотор  уже  не  работал,  я  услышал стоны  и  сказал  водителю:  «Кажется,  один  из  них  жив,  давай-ка  поможем  ему.»  Мы забрались  танк  и  нашли  там  заряжающего,  в  руке  у  которого  был  пистолет – он с обирался покончить с собой... Такой нередко была реакция танкиста, который уже не мог  выбраться  из  подбитого  танка – человек  предпочитал  самоубийство  медленной мучительной  смерти  в  горящей  машине  или  плену.  Я  тут  же  выбил  у  него  из  рук пистолет и сказал водителю: «Помоги мне вытащить его.» Мы попытались выбраться с ним  из  танка,  но  ничего  не  получалось:  внутренний  отсек  машины  был  завален обломками,  которые  зажали  его  ноги.  В  ту  же  минуту  мы  услышали  стоны  нашего командира – его  мы  нашли  в  левой  части  башни,  где  его  так  же  плотно  завалило обломками  металла.  Мы  услышали,  как  русский  пулемет  начал  поливать  очередями нашу подбитую машину, поэтому, как нас этому в свое время учили, мы выбрались из танка  и  укрылись позади  него.  Почему-то  у  меня  стало  темнеть в глазах,  и  я  спросил водителя:  «Ты  что-нибудь  видишь?»  Я  имел  в  виду,  видит  ли  он  что-нибудь  вообще, но он решил, что я спрашиваю, видит ли он русских, и он сказал «нет». Что ж –решил
я – надо  еще  раз  попытаться  помочь  своим,  призвал  к  этому  водителя,  но  тут он говорит мне: «Ты весь изранен – и лицо, и руки!» И тогда я понял, что был ранен и на самом  деле.  Мои  руки  обгорели,  при  этом  правая  рука  настолько  сильно,  что  кожа стала  облезать  и  скручиваться.  Мой  китель  почти  сгорел  с  правой  стороны,  и  когда я дотронулся   до   своего   лица   и  головы,   мои   пальцы   угодили   во  что-то  липкое  и слизистое... Более того, мои волосы полностью сгорели, кровь стекала вниз по лицу. С учетом тяжести ранений, невероятным было то, что кому-то другому пришлось сказать мне,  что  я  был  ранен!  Я  понял  это,  пришла  боль,  и  я  обнаружил,  что  единственный способ уменьшить боль в руках – держать их поднятыми вверх. Ковыляя, я спустился с холма,  едва  видя  следы  от  наших  гусениц  в  траве,  и  добрел  до  окопчика,  где  можно было получить помощь и укрыться от опасности. К этому моменту я уже почти ничего не видел. Какой-то голос спросил меня: «Ты кто?»
- «Руди из 541 - го танка,» - ответил я.
– «Боже мой!
- услышал я тот же голос, -кто-нибудь еще остался в живых?»
- «Да, - ответил я, - остальные трое ранены, но их невозможно вытащить из танка, и им нужна помощь.»
- «Хорошо, - сказал  голос, –мы  найдем  людей,  чтобы  помочь  им!»  Я  не видел  уже  ничего,  и  сказал:  «Я  ослеп!»  Голос  ответил:  «Стой  здесь,  помощь  уже близка...»  Позднее  я  узнал,  что  один  из  танков  вышел из  боя  и  отбуксировал  мою машину  в  безопасное  место.  Я  был  ранен  и  обгорел  настолько  тяжело,  что,  судя  по моей Verwundetenkarte (медицинская кaрта раненого) получил последнее причастие от капеллана. Заряжающий и я оказались в числе безнадежных – нас простооставили в полевом  госпитале  умирать,  решив  даже  не  беспокоиться  об  отправке  в  Германию. Провалявшись две недели без сознания, я стал приходить в себя и полностью очнулся уже тогда, когда меня сгрузили с санитарного поезда в Дрездене.  
До этого боя, в котором я едва не погиб, нам говорили о новом русском танке – Иосиф Сталин III ,  который  весил  46  тонн  и  имел  122-мм  пушку.  Толщина  листов  его наклонной  брони  была  120мм,  и  наши  75-мм  снаряды  просто  отскакивали  от  нее.
Пробить  они  могли  только боковую броню,  и  то  с близкого  расстояния.  Стреляя  по Т-34,  я  не  знал,  что  в  двух  километрах  от  нас  на  краю  леса  было  множество  этих монстров.  С  первого  выстрела  они  подбили  наш  танк.  Взрывом  оторвало  пушку,  при этом   сдетонировал   снаряд,   находившийся   в затворе.   За   ним   сдетонировала боеукладка,  при  этом,  как  говорили  свидетели,  крышу  башни  взрывом  подняло  в воздух на сотню метров... Наш водитель, который пережил все это без особых травм, не говорил ни с кем целых пять дней. В итоге его перевели в другой экипаж. В первый же  день  по  возвращении  на  фронт  он  вел  свою  машину  по  деревянному  мосту, который  обвалился  под  ним.  Все  члены  экипажа,  кроме  него,  сидели  на  броне  и
уцелели. Падая, танк перевернулся и оказался в воде. Водитель утонул, оказавшись в смертельной ловушке под водой...

За  свои  четыре  ранения  я  получил  серебряный  знак Verwundeten Abzeichen,  который давали любому солдату, который был ранен более трех раз, или за потерю руки, ноги, глаза или слуха. Кроме того, меня наградили знаком PanzerkampfAbzeichen за участие в  трех  успешных  танковых  атаках.  Моя  третья  и  наиболее  престижная  награда - EisernesKreuz II Klasse (Железный  Крест  2-го  класса).  Свои  награды  я  получил  за уничтожение  шести  русских  танков:  двух  в  отдельных  боях  и  еще  четырех – в  одном бою.  Последнее  случилось,  когда  примерно  двадцать  русских  танков  попытались прорвать  нашу  оборону  близ  Нарвы.  Каким-то  образом  мне  удалось  подбить  четыре вражеских  танка  в  течение  нескольких  минут,  тогда  как  ще  один  наш  танк  уничтожил еще  два.  Одновременно  с этим  наши  88-мм  зенитки  подбили  еще  четыре  вражеских машины. Потеряв десять танков, оставшиеся русские машины укрылись в лесу...
Говоря  о  русских,  я  никогда не  считал  их  недочеловеками,  хотя  их  поведение  на Восточном  фронте  выработало  у  моих  друзей  и  у  меня  отношение  к  ним  как  людям, отличающимся  чрезмерной  жестокостью.  Еще  во  время  боев,  я  как-то  раз  наткнулся на  тело  одного  моего  хорошего  друга.  Его  труп  лежал  накрытым  рядом  с  лазаретом. Он  был  убит  пулей,  но  было  видно,  что  наши  противники  размозжили  ему  голову множеством  ударов  прикладами.  В  другом  случае,  когда  бой  перешел  в  рукопашную, моего  товарища  проткнули  штыками  больше  двадцати  раз!  Припоминаю  еще  один эпизод,  подтверждающий  их  жестокость:  во  время  одной  из  атак  я  смотрел  вперед через  40-кратное обзорное  устройство  и  разглядел  раненого  немецкого  солдата  в нескольких  сотнях  футов  от  нас,  ползущего  в  сторону  наших  окопов.  Неожиданно русский  солдат  выскочил  из-за  дерева  и  несколько  раз  проткнул  его  (штыком? -ВК), прикончив парня вместо того, чтобы взять его в плен. Неудивительно, что, зная о таких случаях,  любой  немецкий  солдат  страшно  боялся  быть  брошенным  где-то  после полученного ранения или попадания в плен к русским, так как шансы остаться в живых после это были близки к нулю...
После  тяжелого  ранения  Залвермозер  больше  не  принимал  участия  в  боевых действиях. 6 мая 1945, в Тироле, он сдался в плен американцам...
День  освобождения  из  американского  плена  настал.  При  освобождении  требовалось заполнить   вопросник,   касающийся   нашего   прошлого.   Не
ожиданно   для   себя   я забеспокоился,  так  как  пришел  к  выводу,  что  мне  нужно  будет  раскрыть  место  моего рождения. Я спросил немецкого майора, который сидел рядом со мной: «Стоит ли мне написать  о  том,  что  я  родился  в  Кэмдене,  штат  Нью-Джерси? - За  каким  чертом  ты оказался в немецкой армии?»
– спросил он.
– «Долгая история... Как вы думаете, что со мной сделают, если узнают об этом?»
– «Парень, не волнуйся, - сказал он, - тебя за это  не  казнят.  Просто  расскажи  им  всю  историю – как  это  случилось.  Американцы – благородные ребята.»  Так и случилось, никто меня не стал ни о чем спрашивать.
...  Весь  процесс  денацификации,  о  котором  я  слышал  в  послевоенные  годы,  был фарсом.  Союзники  начали  с  того,  что  объявили  всех  немцев  виновными,  потом  все повернулось    в    обратном    направлении,    и    почти    со    всех    сняли    обвинения.
Денацификационные  суды  никем  и  никогда  не  считались  законными,  но  все  считали это той стороной жизни, которую побежденная сторона должна была перетерпеть. И в самом  деле,  после  войны  вдруг  появилось  великое  множество  ангелов – людей, которые  заявляли  о  том,  что  были  в  оппозиции  к  Гитлеру  и  ко  всем  его  делам.  Ни  с того,  ни  с  сего  стало  невозможным  найти  ни  одного  наци,  но  потом:  кем  был  этот наци?  Был  это  тот  человек,  который  совершал  преступления  против  человечности, активный  член  нацистской  партии  или  просто  любой,  кто  орал  "Sieg Heil!"  или “Heil Hitler!"? В  моем  городе  все  знали  друг  друга  и  не  беспокоились  особо  о  том,  был  человек  в партии или не был. Все помогали друг другу очистить свое имя от наветов. Все были соседями  до  Гитлера  и  после  него.  Они  были  теми  же  людьми,  что  и  раньше: простыми, честными и патриотически настроенными. Если они и поддерживали Третий Рейх, было это потому, что они доверяли своему Фюреру и верили в то, что он говорил им  правду.  После  десяти  лет  веры  в  одну  правду,  за  которой  последовала  другая версия  правды,  неудивительно,  что,  что  многие  из  нас  осторожно  относились  к рассказам  союзников  о  германской  агрессии  и  нашей  вине  во  всем  случившемся.  Мы знали,  что  наши  газеты  и  радио  были  под  цензурой  американских  оккупационных властей, и что не так уж давно печально знаменитый Третий Рейх вернул Германию на карту мира. У всех появилась работа, нация процветала, и даже обычный рабочий мог рассчитывать  на  приобретение  своего  дома,  своего  автомобиля,  на  поездку  в  отпуск по  программе KraftDurchFreude (Сила  Через  Радость)...  Сегодня,  когда  меня  кто - то спрашивает, почему мы не встали в оппозицию к Гитлеру, мой ответ будет таким: «Мы просто не знали, что происходит.» Не все немцы были согласны с Гитлером, но нам не говорили  о  зверствах,  совершаемых  небольшой  группой  людей,  или  о  причинах,  по
которым   одна   нация   объявляла   войну   другой – по   меньшей   мере,   истинных причинах... Размышляя о прошлом, можно сказать, что большинство немцев было не против  Нюрнбергско го  процесса,  а  против  того,  что  русские  сидели  там  в  качестве обвиняющей  стороны.  Мы  все  знали,  что  Россия  так  же  винована  во  всем,  как  и Германия: разве не они вторглись в Финляндию, страны Прибалтики и Польшу, разве не они уничтожили польских офицеров в Катынском лесу?
Будучи вернувшимся из армии ветераном, я чувствовал хорошее отношение к себе со стороны  сограждан,  но  атмосфера  дома  была  невеселой,  даже  печальной.  Никто, казалось, не желал говорить о войне в то время... Никто ни в чем меня не обвинял, а когда   я   появился   в   [Альтомюнстере]   и   пришел   на Market Square (вероятно, центальную  площадь – ВК),   несколько   девушек,   живших   с   нами   по   соседству, заметили  меня,  бросились  ко  мне  и  подарили  мне  цветы...  Я  испугался  того,  что  это может  вызвать  проблемы,  так  как оккупационные  власти  издали  указ,  запрещающий поднесение   цветов,   деятельность   комитетов,   приветствующих   возвращающихся солдат,  или  какие - либо  торжественные  церемонии  в  связи  с  этим.  Я  стал  умолять девушек  воздержаться  от  этого,  и  в  тот  момент  услышал  за  спиной  голос,  который произнес    с    американским    акцентом   слово    «Soldat!»    Я    обернулся    и    увидел американского  майора.  Я  был  чрезвычайно  удивлен,  когда  он  попросил  меня – не приказал мне – подойти к нему. Он осмотрел меня и сказал: «Не вполне уверен, твоя форма – форма  танкиста  или SS ?»  Я  определенно  испытал  облегчение  от  того,  что это  было  его  единственной  заботой,  и  сказал:  «Это  форма  танкиста,  у SS руны  на правой  петлице,  тогда  как  у  танкистов – череп  и  кости  и  слева  и  справа.»
- «А,  да. Приношу  извинения.  У  вас  есть  документы  об  освобождении?»  Посмотрев  на  мои документы (они были на немецком и английском), он сказал: «О, вас освободили в Бад Айблинге (лагерь в BadAibling–ВК), а родились вы в Америке! Как - нибудь поговорим об  этом.»  Он  добавил,  что  я  могу  оставить  себе  цветы,  и  с  того  момента  у  нас наладились  отношения.  Я  позднее  встречался  с  ним  в  более  простых  ситуациях,  и поскольку  он  был  комендантом  города,  мои  соседи  стали рассматривать меня как своего неофициального представителя  по  связям  с  администрацией.  Теперь,  через три  с  половиной  года  отсутствия,  я  был  просто  «Руди» - бывший солдат, который с честью выполнил свой долг...

В 1949 г. Залвермозер репатриировался в США. Здесь он изъявил  желание  пройти  службу  в  вооруженных  силах  и получил  такую  возможность!  В  основном,  американцы относились к необычному товарищу по службе неплохо, но как-то  раз  сослуживец  отказался  спать  с  ним  в  одной комнате,  в  дру
гом  случае  подвыпивший  сослуживец отказался  сидеть  рядом  с  ним...  Позднее  он  прошел обучение в Школе Военных Топографов, рвался в Корею, но в  1951-52  годах  находился  на  Филиппинах  вплоть  до увольнения  из  армии,  дослужившись  до  звания  сержанта (на фото – бывший солдат Вермахта в американской военной форме).   
В  1954-56  годах  Залвермозер  учился  в  университетах  США  и  Германии,  позднее преуспел,  работая  в  США  и  других  странах,  занимаясь  геодезией,  спутниковой навигацией,  системами  наведения  ракет.  Время от  времени  спецслужбы перепроверяли его, но это не помешало его успешной карьере в сферах, связанных с государственными секретами и обороноспособностью США.

спасибо

Сокращенный перевод, обработка и комментарии – Владимир Крупник.

http://wehrmacht-awards.com/forums//showthread.php?t=777253