Решетняк Мирон Иванович. Пехотинец.

Здравствуйте. Расскажите, пожалуйста, о себе, о своей семье.

Это очень длинная история. Вот как тут в наградном написано: «Я родился в декабре». А это совсем не так, я родился не в декабре, а 3 августа 1925 года. Меня, как и моих сестер и братьев крестили в церкви. У нас была отличная, церковь - деревянная, красивая.

Коллективизация как у вас проходила в селе? Что Вы лично видели пацаном?

Я вам уже говорил, что в семье я был десятым. У моего отца было еще два брата: Фёдор и Алексей. Они жили вместе с нами. Как именно, не знаю, но вместе с нами. Когда Колчак шёл на Сибирь и к Уралу, Алексей пошёл к белогвардейцам. А Фёдор, второй мой дядька, пошёл в Красную гвардию, к партизанам. И получилось так, что стал воевать один брат против другого, один – за белых, другой – за красных.

Дядя Фёдор брал с боями Барнаул, Новосибирск, после Гражданской войны закончил рабфак, а потом стал директором хромового завода в Новосибирске. А второй дядя – Алексей вернулся домой и занялся сельским хозяйством. И ни под какие репрессии он не попал, и в 30-е годы его никуда не забрали, потому что никаких репрессий у нас не было. Все друг друга знали, а потому не на кого было доносить.

Война началась в 41-м году, как у вас в селе ощутилось начало войны? Много ли людей забрали с первым призывом?

С начала войны сразу забрали брата Якова. Он был с 13-го года. Потом пошел Андрей, он был самый старший – с 3-го. Потом пошёл двоюродный брат Степан, это третий. Потом четвёртым пошёл я. Потом пятым пошёл ещё один двоюродный брат. Получилось так, что на войне со мной было нас три родных брата, а с двоюродными – пятеро. Вернулось трое. Андрей погиб под Смоленском, а Евстафий, двоюродный брат, в Польше. Мы так были воспитаны. Хоть Андрей и был в Магадане, и Яков, хоть и сидел в тюрьме, но злости за это у них не осталось. Всё равно, были они патриотами, воевали и жизни отдавали. Но знали за что, за победу над фашизмом. Была агитация страшнейшая, патриотизм сильнейший. Я знал, что мы воевали против фашистов, что это был враг, потому что он насиловал, убивал, вешал.

В 1942 году в декабре месяце, перед Новым годом, когда наши войска защищали Сталинград, я еще учился в школе. Призвали меня 20-го января 43-го года. Зима была, вьюга. Братья Яшка и Андрей уже воевали. Андрей погиб под Смоленском в 1941 году, защищал Москву.

Вообще то, меня не должны были брать в армию, так как я остался самый младший сын со старой матерью. Но, как это везде и сейчас делается, какая-то сволочь сунула меня заместо кого-то. За меня некому было заступиться, чтобы сказать, что нельзя меня призывать, потому что моя мать останется одна без кормильца. Отца уже не было, он умер в 1940-м году от рака желудка. Он не застал войну.

Одним словом, никто не защитил, и отправили меня в райцентр, а потом в Барнаул. Там в сосновом лесу под Барнаулом было уже всё приготовлено, выкопаны землянки, и мы там начали заниматься. Называлось наше подразделение 16-я окружная школа отличных стрелков снайперской подготовки. Учились тактике, ну и строевая была, само собой, конечно. Так муштровали: «Что ты ногу тянешь?! Подымай выше! Выше давай!» Потом, мы делали маршброски в поле, учились окапываться и стрелять. Гоняли так, снимешь гимнастерку – а в руках один воротник. Гимнастёрки пропитывались солью и потом прилипали к телу так, что рвались, когда их снимали. Вот такое было. Я отлично стрелял, но в снайперы не попал, стал простым пехотинцем с автоматом ППШ.

Находились мы там с 20-го января и где-то по начало ноября, затем нас месяц везли из Барнаула в телячьих вагонах. Всю школу погрузили и отправили на запад. Привезли под Москву в Сергиев Посад. Мы там немного побыли, затем нас снова посадили на поезд и повезли в Калинин, он сейчас называется Тверью. От Калинина к линии фронта, к Невелю мы уже шли пешком.

...

Ржев был разрушен абсолютно. Страшно было смотреть. Я в то время еще был, считай, из тёмного села, из Сибири, ничего ещё толком в жизни не видел, тем более такого. И мне было ужасно смотреть. Всё побито, всё разломано. В конце концов, где-то к концу ноября 43-го года пришли мы в прифронтовую зону.

Завели нас в лес, сказали: «Не курить, огонь не разжигать, наломать сосновых веток, наложить и лечь, отдыхать». Поставили дежурных, чтобы следили, чтобы мы не замерзли. Нас по очереди будили, вставать, разминаться. Утром начался ужасный грохот, заработали «катюши».

Нас подняли, приказали снять всё снаряжение, кормить не стали, приказали построиться. Построились. Зачитали приказ Верховного главнокомандующего, перейти в наступление для освобождения города Витебска. И нас вывели на опушку, слышим, впереди уже доносится стрельба, вверху между соснами пули свистят. Оказалось, что мы находились во втором эшелоне. Из передовых окопов ребята уже пошли вперед. И когда мы пошли за ними, я впервые увидел убитых.

Затем я прошёл через три боя. Вслед за первым эшелоном мы дошли до немецких траншей. Там нашли термосы с едой, наше наступление сорвало фрицам завтрак. Началась ночь. Мы в этих вражеских блиндажах переночевали, на второй день пошли дальше. Мы наступали, немец уходил. Потом поступил приказ, на переформирование. Нас отвели в лес, мы там сделали шалаши. К нам поступило пополнение из старых, закалённых солдат. Нас выстроили и приказали снова наступать на Витебск.

И вот, значит, 1-го марта снова загрохотали пушки, полетели ракеты, началось наступление. И вот тут мне дали противотанковое ружье – ПТР, которое стреляло 14 миллиметровыми пулями, ими можно было даже танк подбить.

Я был первым номером, потому что я был крепче, а ПТР оно же тяжёлое. Вторым номером мне дали узбека, он таскал сумку с патронами. Шло массовое наступление, поэтому подвигов личных я никаких не совершил. Стрелял, конечно, но убил кого-то или нет, не знаю. Падали немцы, а кто попал, я или сосед – хрен его знает. Но были, я видел, падали.

Очень сильно артиллерия помогла. Немецкая тоже стреляла, конечно. Но «катюши»… сначала они стреляли термитными снарядами. Но тогда немцы через какое-то посольство передали, что если русские будут стрелять термом, то мы применим химическое оружие. Поэтому наши стали применять не термические, а осколочно-фугасные снаряды. Как «катюши» дадут залп, всё горит. Это оружие спасло нас.

Как звали узбека, помните?

Нет, не помню. Помню, он старше меня был. Слабый… И не хотел воевать. Они все не хотели воевать. Их не призывали до войны в армию. Я их впервые увидал… есть у нас на Алтае такая станция Алейская, я там в первый раз в 14 лет увидел железную дорогу, брат свозил меня туда на машине. Я посмотрел, их в этих их полосатых халатах целый состав – мобилизовали на фронт. Немцы, когда брали их в плен, понять не могли. Давали каску и говорили: иди на х… отсюда.

А такой вопрос, а что вы чувствовали в боевой обстановке, вот лично вы?

Боязнь погибнуть. Бежишь в атаку, а в голове: «Сейчас меня убьют». Каждый хочет жить. Говорят, что некоторые в бой идут, ничего не боятся… Ни хрена, все боятся. Никто не хочет умирать.

Одним словом, снова артподготовка, и мы пошли в бой. Немцы обороняются, мы наступаем. Бежим, тот упал убитый, это – убитый. Ближе к немецким траншеям: тут упал, тут упал, тут упал, тут. Траншеи проходишь – один на другом лежат наши убитые. Я получил ранение где-то в середине наступления. Рядом разорвалась бомба, и меня осколок хлестнул по ногам, попал прямо в кость.

Я плачу, что мне больно, жжёт так, будто мне ногу отрубило… но живой. Тут рядом оказался командир взвода, говорит: «Давайте в тыл. Вот туда, откуда Вы наступали, в лес». Я пополз на четвереньках. ПТР отдал этому узбеку, а сам взял у него карабин, и пополз в тыл. Добрался, смотрю: идут солдаты в белых халатах, подкрепление. Один сидит, рукой, вижу, машет, показывает, что иди, мол, сюда.

Я к нему. Он: «Кто ты такой?» Я: «Такой-то, такой-то». Он записал всё, оказывается, специальный был санинструктор. Он не вытаскивал из боя, а сидел и фиксировал. А считалось, что он вытаскивал из боя. Мы сами выползли, а он себе записывал, что он вытащил. Так иногда делалось.

Приехала машина, нас положили навалом и повезли в тыл. А полоса то ещё прифронтовая, снаряды летают-рвутся, но пронесло. Привезли нас в полевой госпиталь. Брезентовая палатка, наскоро сделанные топчаны. И на каждом топчане лежит раненый. У всех разного рода ранения: у кого голова, у кого рука, у кого ноги, у кого живот. Меня положили крайним. На случай, если аллес капут, меня сразу же полностью раздели, одежду унесли. Это чтоб уже мёртвого не раздевать, если что.

А голым-то холодно. Одеяло дали. Раз организовано наступление, то всё было подготовлено. Я, забегая вперед, скажу, что хоть подготовка была и хорошо организована, но наступление провалилось. После этого пришлось организовывать новое, под названием «Багратион». Только после него взяли Витебск и освободили всю Беларусь, и оттуда пошли уже на Прибалтику. А это была попытка наступления перед «Багратионом», в которую я и попал.

А голым-то холодно. Одеяло дали. Раз организовано наступление, то всё было подготовлено. Я, забегая вперед, скажу, что хоть подготовка была и хорошо организована, но наступление провалилось. После этого пришлось организовывать новое, под названием «Багратион». Только после него взяли Витебск и освободили всю Беларусь, и оттуда пошли уже на Прибалтику. А это была попытка наступления перед «Багратионом», в которую я и попал.

Положили меня раздетого, я лежу, подходит врач с повязкой на руке, женщина, помню точно. Она: «Ну, молодой человек, что у вас тут?» А по другим рядам другие врачи ходят, вокруг люди раненые кричат. Кто матерится, кто стонет. Я говорю:

– Вот у меня нога.

– Хорошо, ложитесь.

Я лёг, подошли две сестры справа и слева:

– Так, ну что, молодой человек, вы откуда?

– Из Сибири.

– Ну, давайте, считайте. Как можно больше считайте.

Я начал считать.

– Раз, два, три…

Тут меня начало в обморок кидать. Я считаю:

– Десять, сто, двести.

И врач тут мне как всунет скальпель и потянула.

Мне больно. Я поднимаюсь и говорю:

– Что вы делаете?

Наркоз-то мне вкололи, но он ещё не подействовал, а она уже начала меня резать. Я опять: «Что вы там делаете?!» А медсестры – раз, бутылки с капельницами мне поставили, и я отключился.

Я просыпаюсь, а у меня от колена и до ступни всё в крови. Разрезали в двух местах. Оказалось, осколок раздробил мне малоберцовую кость, У меня обмотки были, не сапоги. Знаете, что такое обмотки? Вот осколок пробил мне всё это дело. Они вытащили осколок и положили мне. А когда начал отходить наркоз, перенесли в палату, где такие же прооперированные лежали. Я кричу: «Сестра. У меня болит!» Сестра: «Ну, что такое?» Я говорю: «Болит». Взяла историю: «Ой, так у вас же кость перебита». Пошла, принесла мне лонгет, металлическую такую штуку, наложила её, забинтовала. «Ну вот, лежи теперь тихо», - говорит, и тогда боль успокоилась немного.

После этого нас еще в Невель перевезли, в госпиталь, потом перенесли в санитарный поезд и отправили в Чапаевск. Это Куйбышевская область, сейчас Самарская. Когда мы ехали в поезде, я лежал на верхней полке в общем вагоне. Не в телячьем, а в общем вагоне. Нас кормили, как и чем, не помню. На пятые, или на шестые сутки прибыли мы в Чапаевск. Сразу приехали машины и нас увезли в госпиталь.

Там была школа, в ней организовали госпиталь. Положили нас в один из классов, 12 – 13 коек. Нас там положили и сразу стали осматривать врачи, местные, из мобилизованных. Меня поднимают, открывают рану, и говорят: «Ууу». А у меня такое фиолетово-стеклянное мясо … Врач говорит: «Гангрена».

А вторая, врачиха, ему: «Давай обработаем, а потом завтра утром посмотрим». Обработали рану, всё, что надо, сделали, утром понесли на носилках, я не ходячий был. Разбинтовали. «О, так это совсем другое дело, говорят, опухоль спала, цвет ушёл». Фурацилином всё это обработали, и стал я принимать лекарства.

Я стал худой-худой такой, пацан, 18 лет. А врачиха на следующем обходе приходит, говорит: «Надо тебе кровь влить». Я говорю: «Да я не знаю». Она ушла, у нас был моряк, Костя, рыжий такой, с Красноярска. Ему икру вообще посекло до кости. Ему потом с другого места мышцу пересадили.

В общем, когда обход кончился, врач мне этот стал кровь вливать. Я говорю ему: «Что это такое?» А он: «Слушай, это такие иголки, что как всунут, так ты хоть на потолок, потом лезь». На следующий день врачиха обход делает, я говорю:

– Анна Николаевна, мне не надо крови».

– Чего?

– Не надо. Дайте мне двойную порцию масла, у меня своя кровь будет.

– Да вы что, Вам надо кровь!

– Я не хочу.

– Ну ладно, не будем.

Потом, когда я выписывался уже, и всех знал, я говорю: «Дайте мне кровь». Она в ответ: «Я Вам давала, когда Вам надо было, когда Вы совсем слабый были, а теперь, когда Вы уже выздоравливаете… Ну, ладно. Запиши». И 200 грамм мне влили. Сейчас уже не помню, чего я этой крови захотел.

Нас в палате лежало двенадцать человек, мы уже познакомились. Один раз мы одного таджика в шутку грабили, он деньги собирал, зашивал в пояс. Продавал пайки, сахар, масло. Кому надо было двойную порцию, те покупали. Мы его поймали, накрыли одеялом, а он такой злой был, чуть нас не зарезал, у него нож был.

Когда мне кровь вливали, был уже месяц май, мы с ребятами к тому времени на лужайке, на территории госпиталя отдыхали. Я тогда курил. Сестра пришла, вызывает. Я ей: «Что такое?» «Давай в перевязочную». Я прихожу, а там студенты сидят. Мне сестрат: «Ложитесь на стол». Я лёг. Она поставила мне колбу с консервированной кровью. Рассказывает что-то студентам, они на практике. Говорит, как всё это делается. Я смотрю, начала кровь убывать. Она говорит студентам, что когда кровь вливается, получается разность температур крови в колбе и в теле, и это вызывает у человека холод или дрожь. «Как себя чувствуете?», - спрашивает. Я говорю: «Отлично себя чувствую».

Она влила, и я пошел, дурак, курить вместе с ребятами, а надо было в постель лечь. Тут чувствую – холодно, словно мороз, потом бросило в жар. Тут в туалет захотелось. Ну, думаю, сам пойду. Постеснялся попросить баночку, чтобы пописать. Я поднялся, взял костыли, пошёл в туалет. А это же школа, туалет далеко. Я пока пришёл в туалет, пока пописал, пока стал выходить, нажал на двери и чувствую, теряю сознание. На моё счастье сестра мимо шла Аня. Я ей говорю: «Аня, держи меня», - и упал прямо к ней на плечи.

Помню, проснулся, лежу в постели, врач рядом сидит. Говорит, влили, ему девичью кровь, вот она и бушует у него. Я открыл глаза, сказал, что всё у меня нормально и они: и врачи, и сестры разошлись.

Потом ещё случай был. Я температурил. 37,2 – 37,3 – 37,4 температура. Сделали мне рентген, взяли анализы, ничего не нашли. А температура 37 и все. А в то время были специалисты по болезням, профессионалы. Они ездили по госпиталям, в которых лежали раненые, и если возникали вопросы, которые местные врачи не могли решить, они их консультировали. И вот к нам приехал такой специалист. Предъявляют ему меня, вот, говорят, молодой человек, температура, 37,4. Все анализы сделали, всё проверили, ничего не можем поделать. Причину найти не можем.

Он подошёл к моей койке, посмотрел. Ну, говорит, давайте его в перевязочную. Пошли они дальше, до обеда записали всех, кому что надо. После обеда начали вызывать в перевязочную. Прислали за мной. Я на костылях, прихожу. Он мне:

– Ложитесь.

Берёт, мажет меня здесь йодом. А я же помню, как было в полевом госпитале, когда мне сказали считать, а потом было очень больно. Я его и спросил:

– Так что, будете операцию делать?

– Нет.

– Я буду кричать.

Когда я лёг, он спросил:

– Ты знаешь, когда кричать?

– Нет.

– Так я тебе скажу, когда надо кричать.

Он намазал всё это йодом. Намазал, намазал, а потом спрашивает:

– А что это у вас там за окном делается?

Ну, я туда глянул, а он туда как скальпель воткнул, до сих пор еще вот в этом месте такая ямка. А что получилось. Когда мне делали в полевом госпитале операцию, занесли какую-то инфекцию. И она всё гноилась, и температура из-за этого была, потому что организм боролся с этой всей ерундой. Гноя вылилось… Рана, конечно, зажила, но если разбередить, бывает, болит.

Лежал я в госпитале до конца августа, потом пришла комиссия, и меня признали годным для службы, дали документ явиться на распредпункт в Самару, в Куйбышев. Туда съезжались все люди, годные к службе после госпиталей. Туда же приезжали, как их до сих пор называют, «покупатели» подбирать себе нужных специалистов...

Я уже говорил, я попал как раз на фронт в то время, когда немцы уже отступали, мы их гнали, никаких подвигов я не совершал. Просто участвовал в наступлении, и за это мне, наверное, медаль «За отвагу» сразу после войны в 1947 году и дали.

Приказ демобилизовать 1925-й год пришёл только в марте 1950-го года. К этому времени мне уже было 27 лет. А когда призвали, мне было 18 с половиной. Выпускают на свободу: «Иди». Куда? Ни профессии, ни специальности нету. Хорошо, что у меня сестра жила во Львове, у неё муж там служил в штабе Прикарпатского военного округа. Он мне сказал: «Мирон, приезжай, будем устраивать твою судьбу». А куда деваться без профессии? Особо некуда. Родителей нету. В Сибири только мама. К кому там ехать? Она ещё была жива, но была уже на обеспечении брата Якова.

Последний вопрос. Сейчас вспоминаете войну? Что думаете о ней, с высоты прожитых лет.

Вспоминаю, а как же. Ну что тебе сказать? Мы были так воспитаны при Советской власти, был такой патриотизм, что о личных своих интересах мало заботились. Мы заботились о том, чтобы было лучше, не столько себе, сколько другим. Если я делал что-то хорошее для другого человека, я считал, что я сделал хороший поступок. Воспитание было другое, патриотизм. Если бы не было патриотизма, мы не победили бы. Чтобы убить человека, его надо ненавидеть. Если ты не ненавидишь, то страшно убить. Если же ты ненавидишь человека всеми фибрами своей души, если он враг, если он насилует, убивает – его легко убить. Вот это я понял, вот это запиши.

Интервью:     А. Ивашин
Лит. обработка:     А. Стаценко

Драбкин А.