Мы мёртвых не боялись, это были все знакомые люди..

В рамках «борьбы с партизанами» немецкие карательные группы уничтожали целые семьи. Рассказы детей, чудом уцелевших в ходе этих акций, приведены в книге Светланы Алексиевич «Последние свидетели». 

«Вот согнали всех нас, всю нашу деревню. Поставили впереди пулеметы и приказали отвечать, где партизаны, к кому они заходили. Все молчали. Тогда они отсчитали каждого третьего и вывели на расстрел. Расстреляли шесть человек: двух мужчин, двух женщин и двух подростков... 

Скоро немцы вернулись... Через несколько дней... 

Собрали всех детей, нас было тринадцать человек, поставили впереди своей колонны — боялись партизанских мин. Мы шли, а они за нами ехали. Если надо было, например, остановиться и взять воду из колодца, они сначала запускали к колодцу нас. Мальчишки не так боялись, а девочки шли и плакали. А они за нами на машинах... Помню, что мы шли босиком, а еще только начиналась весна... Первые дни... 

Хочу забыть... 

Немцы ходили по хатам... Собирали тех, у кого дети ушли в партизаны... И отрубили им головы посреди деревни... Нам приказали: «Смотрите». В одной хате никого не нашли, поймали и повесили их кота. Он висел на веревочке как ребенок». 

Люба Александрович, 11 лет 
* * * 

«Как нас расстреливали... 

Согнали к бригадирской хате... Всю деревню... Теплый день, трава теплая. Кто стоял, а кто сидел. Женщины в белых платках, дети босиком. На этом месте, куда нас согнали, всегда собирались в праздники. Песни пели... 

Из тех, что стояли впереди, отсчитали четырнадцать человек. Дали им лопаты и приказали копать яму. А нас подогнали ближе смотреть, как они копают. Копали быстро-быстро. Я помню, что яма была большая, глубокая, на полный человеческий рост. Такие ямы копают под дом, под фундамент. 

Расстреливали по три человека. Поставят у края ямы — и в упор. Остальные смотрят... Не помню, чтобы с детьми родители прощались или дети с родителями. Одна мать подняла подол платья и закрыла дочке глаза. 

Расстреляли четырнадцать человек и стали закапывать яму. А мы опять стояли и смотрели, как забрасывают землей, как утаптывают сапогами. А сверху еще лопатками похлопали, чтобы было красиво. Аккуратно. Понимаете, даже углы срезали, почистили. Один пожилой немец вытирал платком пот со лба, как будто он в поле работал. Понимаете? Не забыть...» 

Леонид Шакинко, 12 лет 
* * * 

«Уже солнышко взошло... 

Пастухи собирали коров. Каратели дали время выгнать стадо за речку Грезу и стали ходить по хатам. Заходили со списком и по списку расстреливали. Читают: мать, дед, дети такие-то, по стольку лет. Проследят по списку, если одного нет, начинают искать. Под кроватью ребенка найдут, под печкой... 

Когда всех найдут, тогда стреляют... 

У нас в хате собралось шесть человек: бабушка, мама, старшая сестра, я и два младших братика. Шесть человек... Увидели в окно, как они пошли к соседям, побежали в сени с братиком самым маленьким, закрылись на крючок. Сели на сундук и сидим возле мамы. 

Крючок слабенький, немец сразу оторвал. Через порог переступил и дал очередь. Я разглядеть не успел, старый он или молодой? Мы все попадали, я завалился за сундук... 

Первый раз пришел в сознание, когда услышал, что на меня что-то капает... Капает и капает, как вода. Поднял голову: мамина кровь капает, мама лежит убитая. Пополз под кровать, все залито кровью... Я в крови, как в воде... Мокрый... 

Вернулось сознание, когда услышал страшный женский голос... 

Крик висел и висел в воздухе. Кто-то кричал так, что, мне казалось, он не останавливается. Полз по этому крику как по ниточке, и приполз к колхозному гаражу. Никого не вижу... Крик откуда-то из-под земли идет... 

Встать я не мог, подполз к яме и перегнулся вниз... Полная яма людей... Это были все смоленские беженцы, они у нас жили в школе. Семей двадцать. Все лежали в яме, а наверху поднималась и падала раненая девочка. И кричала. Я оглянулся назад: куда теперь ползти? Уже горела вся деревня... И никого живого... Одна эта девочка... Я упал к ней... Сколько лежал — не знаю... 

Слышу — девочка мертва. И толкну, и позову — не отзывается. Один я живой, а они все мертвые. Солнце пригрело, от теплой крови пар идет. Закружилась голова...» 

Леонид Сиваков, 6 лет 
* * * 

«Как нашу деревню жгли... Все запомнила... Они сначала нас расстреляли, а потом сожгли... Я вернулась с того света... 

На улице они не стреляли, а заходили в хаты. Стоим все возле окна: 

— Вон Аниську пошли расстреливать... 

— У Аниськи кончили. К тетке Анфисе идут... 

И мы стоим, мы ждем — придут и нас расстреляют. Никто не плачет, никто не кричит. Стоим... 

Помню, как горели у убитой мамы волосы... А у маленького возле нее — пеленки... Мы переползли через них со старшим братом, я держалась за его штанину: сначала — во двор, потом в огород, до вечера лежали в картофлянике. Вечером заползли в кусты. И тут я расплакалась...» 

Тоня Рудакова, 5 лет 
* * * 

«Я видел то, что человек не может видеть... Ему нельзя... 

Я видел, как ночью пошел под откос и сгорел немецкий эшелон, а утром положили на рельсы всех тех, кто работал на железной дороге, и пустили по ним паровоз... 

Я видел, как запрягали в брички людей... У них — желтые звезды на спине... И весело катались... Погоняли кнутами... 

Я видел, как у матерей штыками выбивали из рук детей. И бросали в огонь. В колодец. А до нас с матерью очередь не дошла... 

Я видел, как плакала соседская собака. Она сидела на золе соседской хаты. Одна...» 

Юра Карпович, 8 лет 
* * * 

«Война... А пахать надо... 

Мама, сестра и брат поехали в поле. Лен сеять... Они поехали, а через час, больше не прошло, бегут женщины: 

— Твоих, Дуня, постреляли. На поле лежат... 

Осталась я одна с маленьким своим племянником. Моя сестра недавно родила, а ее муж был в партизанах. Вот с этим мальчиком... 

Маленький ко мне лезет... Грудь просит... Молока... Оттяну ему сосок, цокает, цокает и заснет. Где он простудился? Как заболел? Сама малая, что я понимала. Кашляет, кашляет. Есть нечего. Коровку уже полицаи забрали. 

И мальчик умер. Стонал-стонал и умер. Слышу? Тихо стало. Подняла тряпочки, он черный лежит, только лицо белое, чистое осталось. Белое личико, а сам весь черный». 

Дуня Голубева, 11 лет 
* * * 

«Выгнали из сарая колхозных коров, а туда затолкали людей. И нашу маму. Мы с братиком сидели в кустах, ему два годика, он не плакал. И собака наша с нами сидела. 

Утром пришли домой, дом стоит, а мамы нет. И людей никого нету. Одни мы остались. Я иду за водой, надо печь топить, братик кушать хочет. На колодезном журавле висели наши соседи. Повернула в другой конец деревни, там Криничный колодец был, самая лучшая вода. Самая вкусная. И там люди висят. С пустыми ведрами вернулась. Братик плакал, потому что голодный: «Хлеба дай. Дай корочку». Один раз я его укусила, чтобы не плакал. 

Так мы жили несколько дней. Одни в деревне. Люди лежали или висели мертвые. Мы мертвых не боялись, это все были знакомые люди». 

Мария Пузан, 7 лет 
* * * 

«Наша хата стояла как раз посередине деревни. К ней всех сгоняли. Все быстро делалось. Связанные люди стояли, опустив головы. По списку пересчитали их и погнали за деревню. Было много деревенских мужчин и учительница. 

Женщины и дети за ними побежали. Гнали их быстро... Мы отстали... Добежали до последнего сарая, слышим выстрелы. Люди начинают падать, то упадет, то поднимется. Быстро их постреляли и садятся уезжать. Один немец с мотоциклом разворачивается и объезжает этих убитых людей. У него в руках что-то тяжелое... Или дубинка, или заводная ручка от мотоцикла... Не запомнил... Он, не слезая с мотоцикла, на тихом ходу раскалывает всем головы... Другой немец хотел из пистолета достреливать, этот махнул головой, что не надо. Все поехали, а он не уехал, пока всем головы не расколол. Я еще никогда не слышал, как трещат человеческие кости... Мне запомнилось, что они трещали, как спелые тыквы, когда отец рубил их топором, а я выбирал семечки. 

Мне так стало страшно, что я бросил маму, бросил всех и куда-то побежал. Один. Спрятался не в хате, а почему-то в сарае, меня мать долго искала. Я два дня не мог слова выговорить. Ни одного звука».

соц. сети.