Разгром румынских вайск, под Сталинградом.

Когда выходим наружу, чтобы ехать в Калач, уже светает; морозно. Рядом со мной Франц, Эмиг и Гштатер. Мороз щиплет щеки. Хорошо, что закутались поплотнеем в открытой машине можно промерзнуть.

После небольшого отдыха в Питомнике едем дальше. Погода такая же, как вчера. Утренний туман рассеялся, выглянуло солнце. Однако мороз не сдал. Никто не спит, но все молчат. Слова замерзают на губах. Зато непрестанно курим, зажимая сигареты в неуклюжих меховых варежках. Франц раскуривает свою «соплегрейку», как назвал вчера Фидлер английскую трубку, которой так гордится лейтенант.

В Калаче царит дикая неразбериха. Страх перед русскими пронизывает войска. Я рад, что встретил одного офицера из штаба 24-й танковой дивизии. От него узнаю, что Маркграф в Суханове.

Находим на карте этот населенный пункт. Так вот где это! Гм, всего 30 километров отсюда, не больше. Что они там делают? Неужели русские пробились уже так далеко? Ответ на этот вопрос дать не может никто, а на предположения полагаться нельзя. Надо выяснить самим.

Сначала еду в армейскую саперную школу, чтобы забрать оттуда двух своих унтер-офицеров, которые проходят там краткосрочные курсы. Тщетно. Там уже пусто. Старый штабе-фельдфебель, очевидно начальник казармы, докладывает, что весь личный состав отбыл еще вчера, чтобы занять оборонительную позицию в нескольких километрах западнее. Точно наименование населенного пункта он назвать не может. Но не ждать же, пока солдаты вернутся! И мы сразу отправляемся в путь в направлении Суханове.

Не проехали мы и с полчаса, как перед нами возникает безрадостная картина. Навстречу движется толпа солдат - человек тридцать - сорок. Ползут как улитки, останавливаются каждые два, три, двадцать метров, постоят, потом кто-нибудь берется за палку - и взвод опять тащится несколько метров вперед. Одеты все в летнее обмундирование, ни на ком нет меховых или шерстяных вещей. Теплые наушники - единственное, что хоть немного отвечает времени года. Лица красные, у некоторых уже мертвенно-серые и пожелтевшие. Все это кажется мне чудовищным. Останавливаю солдат и зову к себе ближайшего:

- Что за подразделение?

Солдат уставился на меня лихорадочно блестящими глазами. Несмотря на холод, с него катится пот.

- Господин капитан, мы все тяжелобольные, у всех температура тридцать девять-сорок. Идем еще со вчерашнего утра.

- А откуда?

- Не знаю, как деревня называется. Километров пятьдесят отсюда. - Он показывает на северо-восток.

- А что вы делаете здесь?

- Нас просто вышвырнули из лазарета, потому что русские наступали. Врачи и санитары драпанули. Один нам даже сказал: если не хотите быть расстреляны, убирайтесь быстро в Калач! Вот мы и идем.

- А врач с вами есть?

- Ни одного. Куда они делись, не знаем. Бросили все как было и удрали.

- Не беспокойтесь, они будут наказаны. Самое главное для вас - попасть в другой госпиталь. До Калача еще 10 километров. Продержитесь?

- Не знаю, господин капитан. Вчера вечером один остался лежать в снегу. Прямо так упал на дороге и больше не встал. Надеемся, хоть остальные дойдут.

- Должны! Счастливо добраться!

Тем временем подошли еще восемь тяжелобольных, обступили нашу машину. Даю им пачку сигарет. Больше помочь нечем. Едем дальше. 

Пахнет настоящей паникой: русские в пятидесяти километрах, как сказал солдат. Но кто знает, может быть, просто пронесся слух, а врачи уже потеряли от страха голову. Какая безответственность - выгнать на дорогу больных с высокой температурой и послать их на верную смерть! Ну подождите, задам я этим господам! Сегодня же вечером доложу по команде. Это я решил твердо.

Ледяной ветер метет по степи, обжигает лицо, поднимает целые облака свежевыпавшего снега, заметает наезженную колею. Машина с трудом пробирается вперед. Справа и слева тянется унылая равнина, покрытая снегом. Кое-где сквозь слой снега пробивается пожухлая степная трава. Крутые склоны и глубокие балки усложняют путь. Тони приходится подолгу ехать полустоя, держа одну руку перед глазами, а другую на руле, чтобы объезжать все ямы. Скорость соответствующая. Но без накатанной дороги, без указателей и ориентиров быстрее не поедешь.

Что это? Выстрелы? Или просто шум мотора? Еще! Артиллерийский огонь, сомнения нет! Из какого направления? И как далеко отсюда? Мнения расходятся: сильный ветер мешает определить. Он приглушает звуки, ускоряет их, уносит в сторону. Как сориентироваться? Во всяком случае это еще далеко. Мы успокаиваемся. Здесь, в этом районе, еще никого нет.

Слева на нас несется какая-то дикая стая, она быстро приближается к нам. Так описывал Карл Май табуны диких лошадей, несущихся галопом, с развевающимися гривами... Но это и в самом деле лошади! Одни неоседланные, другие тащат поводья за собой... Видим окровавленные шеи и ободранные в кровь ноги. С жалобным ржанием кони пересекают дорогу метрах в двадцати впереди нас. Хромающие не отстают, у лошади белой масти вываливаются кишки. Кони исчезают так же внезапно, как появились. Их поглощает на востоке снежная пелена. Все это выглядит так, словно где-то вели бой целые кавалерийские соединения. Откуда же иначе столько кавалерийских коней? Вот это новость! Во всяком случае в этой войне мне еще не приходилось видеть эскадроны конницы, несущиеся с шашками наголо.

Лошади погибнут, подохнут от голода: корма они не найдут. Но здесь, на поле боя, где ежедневно решается и еще будет решаться судьба бесчисленного множества людей, смешно испытывать жалость к лошадям. И тем не менее это чувство закрадывается в нас. Ведь они-то уж совсем ни в чем не виноваты, а колесо войны безжалостно раздавило их.

На раздумья много времени не остается. Дорога - эта лишь слабо намеченная линия, которую находишь только потому, что она обозначена на карте, - оживляется. Мимо проезжает какой-то сонный всадник. Он ничего не видит и не слышит. За него думает лошадь, которая везет его вперед. Он мог бы показаться привидением, этот румын, если бы за ним не тащился, кое-как переваливаясь, целый караван - настоящее воплощение бедствия и отчаяния, вызывающее чувство острого сострадания. Мимо ковыляют солдаты с забинтованными головами, с руками в лубках. Двое с непокрытыми головами поддерживают третьего, у которого разбитое колено обвязано одеялом: просочившиеся капли крови замерзли на сапогах. Эти жалкие фигуры бредут теперь без цели, склонив голову на грудь. Глаз не видно. Головы со слипшимися волосами качаются из стороны в сторону при каждом шаге. Солдаты механически передвигают ноги.

Левой, правой, дальше, все дальше, левой, правой шагают они, живое олицетворение ужаса. Сил больше нет, но идти надо, надо во что бы то ни стало. Мы уже больше не люди, мы просто живые существа, все остальное отброшено в сторону, все остальное нам уже не нужно: видите, мы без оружия, без ремней, в одних лохмотьях. Мы опустошены и внутренне. Побросали всё, даже не можем перечислить брошенное, потому что бросили и память, мы только спасаем свою жизнь, больше ничего. Это не мы шагаем сейчас, мы уже не люди, это шагает и хочет спастись во что бы то ни стало еще теплящаяся в нас жизнь, вызывая страх и взывая к состраданию. Тому, кто остановит нас, мы размозжим голову: прочь с нашего пути, в нашем положении мы готовы на все, мы не думаем, мы не можем думать, мы хотим только одного - жить. Левой, правой, все дальше. Не пяль на нас глаза, езжай своим путем, ты нам не нужен, дай дорогу: мы - разгромленное войско, но наша собственная жизнь нам дороже всего, мы спрячем ее там, где ее не найдет никто. Ну, с тебя этого хватит? Мы не годны больше даже как пушечное мясо, мы заражаем других, как чума, своим желанием уцелеть, а потому не спрашивай нас ни о чем, а то нам жалко, что твоя вдова будет плакать. Мы шагаем левой, правой, левой, правой... Дальше, все дальше...

Приходится остановиться: посреди дороги на корточках сидит солдат со спущенными брюками. Снег окрашивается красным. Матово-карие глаза смотрят на меня апатично. Ладно, я подожду.

Теперь появляются первые здоровые солдаты, сильные. Четверо в красных шапках... Они гогочут, один размахивает водочной бутылкой. Ясно: влили в себя немного мужества. Шнапс, верно, из запасов:

когда приходится отступать, сразу хватаешь то, чего тебе так долго недоставало. Хлебну-ка как следует, потом еще, и ты тоже, иди сюда, глотни, пей сколько влезет, сегодня у нас этого добра вдоволь! Что, больше нет? Давай другую! Попробуем и ее. Водка не очень крепка? Тогда швырни бутылку, да чтоб вдребезги, вот так! Тащи еще. Вот, теперь хорошо, теперь я тоже человек, пусть все идет к черту. За ваше здоровьице, доброго здравия! А теперь набьем карманы, да побыстрей: русские уже подходят. И ты тоже бери: кто знает, где кончится наш путь.

Пьяные солдаты останавливаются около нас. От них несет сивухой. «Сигарет! - клянчат они. - Сигарет, сигарет!» Даю им пачку. Все больше румын проходит мимо нас. Вижу глаза - молящие, апатичные, боязливые, сверкающие безумием и враждебные, полные ненависти. Безудержная, беспорядочная, течет мимо меня толпа, солдаты шагают группами и поодиночке. Я рад, что солдат на дороге уже закончил свое дело и мы можем ехать дальше.

Навстречу нам полевая кухня. Она облеплена ранеными солдатами сверху донизу, так что лошади еле тянут. Еще несколько полевых кухонь, потом три небольших грузовика. Они тоже нагружены доверху. Несчастные, отупевшие лица. За борта скрюченными пальцами держатся какие-то тени. Они тупо шагают, механически переступая ногами. Высокие ^бараньи шапки сползли почти на нос, воротники закрывают рот, так что виднеется только кусок небритой щеки, спрятанной от обжигающего ветра. Почти все, за исключением горланящих пьяных, шагают молча. На мой оклик никто не обращает внимания, да они наверняка и не поняли бы моей немецкой речи. А я хотел узнать, откуда бредут эти солдаты, что там произошло. Офицеров до сих пор не видно, правда, один, кажется, лежал на грузовике.

Теперь приближается несколько конных. Они сидят на лошадях задом наперед, чтобы уберечь лицо от ветра, и подтянув колени. Плечи и шеи закутаны одеялами и платками. На многих лошадях по двое [136] всадников. Задний уцепился за переднего, чтобы не свалиться. Два всадника на одной лошади - какая-то балаганная картина, если бы все это не говорило о беде. Страшное зрелище! Солдаты - двое, четверо, шестеро, восемь - бредут к своей новой цели, но они даже не знают, где она, они не смотрят вперед, им совершенно все равно, куда идти, самое главное дальше, дальше!

Бросают на нас взгляды. Дружественными их никак не назовешь, да и меньше всего мы можем ждать дружественных взглядов от этих румын. Что ты пялишься на нас так, немец? Ведь это и ты виновник нашей похоронной процессии! Погляди-ка на нас! Ах, ты этого не знал? А кто же пригнал нас сюда, кто бросил нас в бой там, в этом проклятом месте, кто велел нам держать позиции? Ты скажешь: наше правительство. Чушь, это вы, немцы! Всюду творите что хотите, никого не спрашивая. Лучше убирайся с дороги подобру-поздорову, мы сыты вами по горло. Посмотри. Видишь, я ранен в руку и ногу? За что. спрашиваю я тебя, за наше дело? Нет, за вас! И убитые тоже погибли за вас. А теперь ты стоишь здесь и думаешь: дикая толпа, с нами такого никогда не случится. Подожди, может, и вам так достанется! Тогда вспомнишь и о нас, тоже захочешь иметь одну лошадь, только не на двоих, а на четверых.

Наконец замечаю офицера, лейтенанта. Зову его к машине. Он с большой неохотой слезает с неоседланной лошади и подходит вплотную ко мне. Зеленоватые воспаленные глаза с черными ресницами смотря! на меня с яростью.

- Чего хотите?

- Откуда идете? Что за часть?

- Наше дело.

- Чем вызвано это бегство? Страшная картина.

- Русские там, русские там, русские там! 

Он показывает рукой на запад, на северо-запад и на север и хочет идти восвояси, другой седок на лошади уже зовет его.

- Но там же впереди должны быть еще немецкие войска! Разве вы не хотите драться вместе с ними? Ведь дело идет и о вашей голове!

- Мы довольно воевать за Гитлер! Гитлер капут. Всё капут.

Пытаюсь втолковать ему по-хорошему. Он с издевкой смеется, стучит себя указательным пальцем по лбу и круто поворачивается:

- Ты ехать к черту!

С меня хватит. Даю команду ехать дальше. Слова ни к чему. Причины их поражения налицо - и материальные, и моральные. Но в военном отношении разбитые дивизии - бремя, и больше ничего. Лучше воевать одним, не имея соседей ни справа, ни слева, лучше открытые фланги! По крайней мере хоть знаешь, на что можешь рассчитывать.

Я рад выбраться из этого кошмара. Но через несколько километров нам снова встречается группа. И снова мимо нас плетутся еле движущиеся живые тени с открытыми и закрытыми глазами. Им все равно, куда приведет их эта дорога. Они бегут от войны, они хотят спасти свою жизнь. А все остальное не играет никакой роли.

Румынский полковник откровенно говорит мне, поправляя пропитавшуюся гноем повязку на голове:

- С моими солдатами больше ничего не сделаешь. Они не подчинятся никаким приказам, я-то их знаю. Через неделю они, возможно, преодолеют это состояние. Но до тех пор я практически не имею над ними никакой командной власти.

Такое впечатление сложилось и у меня. Поистине, «разбито войско в пух и прах». Эти слова звучат здесь вполне уместно. Для художника, желающего рисовать отступление, тут жив»я натура, растянувшаяся на многие километры

Растерзанные и растрепанные колонны исчезают в лабиринте снежных лощин Теперь все наше внимание поглощено движением вперед.

//Гельмут Вельц, "Солдаты, которых предали"//

вв