Небо Сталинграда. Из воспоминаний Калинина И.Н.

           Я, связной саперной роты, первоначально бегал, связывался с командирами взводов своей роты, а потом с ротами и батальонами бригады. "Немедленно в 1-й батальон!", "Копать убежище 2-му взводу!", "Минировать дорогу к тракторному!" - такие команды чуть ли не круглые сутки. А ночью таскал мины, крутил и ставил колючую проволоку, копал окопы вместе со своим взводом.
         Как пружина, сжимаясь и разжимаясь, дышала передовая, отступая и наступая попеременно. Однажды узнали: 3-й батальон попал в окружение. Сердце сжалось до боли: выдержат ли, выстоят ли ребята? А дней через шесть новость: из окружения вышли 200 человек - одна рота. Остальные полегли на поле брани.
         Пала Орловка, в огне и дыму с. Городище. Вскоре и 1-й, и 2-й батальоны постигла участь окружения. Героически сражаясь, истекая кровью, они, разорвав немецкие клещи, с большими потерями, но вышли из окружения.

          Наши потери велики, но и немцы несли изрядный урон. Держались! К удивлению немцев и всех - держались! Со второй половины сентября питались всухомятку: ротная кухня была разбита прямым попаданием бомбы.
        Порой забывалось, когда грыз "керзу" - соленую прессованную ячменную плитку-брикет. Единственный водный источник - река Мокрая Мечетка взбаламучена взрывами бомб и снарядов, местами завалена трупами солдат воюющих сторон. Ни мы, ни немцы не успевали хоронить убитых.
        Бесконечные артиллерийские обстрелы из орудий разных калибров, скрежет их "Ванюш", заливная игра наших "Катюш", трескотня пулеметов, автоматов, винтовок сливались в сплошной ошеломляющий грохот и гул. А здесь "хейнкели", "мессершмидты" - заразы, висели над нашими головами, пикируя, включали разноголосые сирены, наводя страх и ужас. Нервы напрягались до предела. И ночью не стихали бои.
        Страшно хотелось спать, от усталости и бессонницы валился с ног. Но только команда "Связной!" - открывались глаза, и я стоял перед начальством, получая очередное задание. Целыми днями и часами плевался: во рту, на зубах песок, земля. При бомбежках и обстрелах открывал рот, как нас учили, чтоб не лопнули ушные перепонки.

       Вместе с нами, пришедшие прямо от станков, сражались рабочие тракторного завода. "Неужели нам не будет никакой помощи? Батальоны, роты тают на глазах", - такие мысли иногда приходили мне в голову. Спрашивали и красноармейцы, и младшие командиры свое начальство: "Где же наши резервы? Силы на исходе!" Ответа не получали.
       После гибели нашего командира роты непосредственное командование над остатками взводов легло на начальника инженерной службы бригады майора Рябова - плотного, высокого сибиряка, умного, мужественного и олимпийски спокойного командира, большим тяжелым портфелем он часто вышагивал на переднем крае, давая указания и команды, где и как минировать, какие! ставить заграждения. "Пулей в ущелье! - это мне команда его. - Работы прекратить! Взвод вывести к высотке..."
        Вчера с ним был в этом глубоком узком овраге, где сегодня взвод копал, строил, оборудовал укрытие под штаб бригады, бумажкой-приказом в руке бегу сломя голову, на ходу соображая,, как побыстрее добраться до указанного места.
Прибежал - ущелья нет! Несколько минут назад немецкая авиация бомбила это место. Две огромные тонные бомбы, угодившие в края оврага, сомкнули его, живьем похоронив двадцать человек саперов. Только троих откопали.

           Запомнился случай действия сталинского приказа № 227. Поднимаясь вверх, быстро идем по склону оврага: впереди майор Рябов, я вприпрыжку за ним. Вышли. Пересеченная местность. Справа шел бой: трещали автоматы, взрывались мины, снаряды, над головами выли сирены пикирующих "юнкерсов".
         Из-за кустов вынырнул лейтенант из заградотряда: проверка пропусков. Майор кивнул на меня: - этот со мной! В то же время на нас бежал раненый, окровавленный, без пилотки, красноармеец и кричал изо всех сил: - Немцы!! Танки!! Спасайся!! За ним ковылял другой воин. В двухстах метрах по краю склона оврага двигались три немецких танка, обстреливая наши позиции.
         Лейтенант не раздумывая выхватил из кобуры "ТТ" и в упор выстрелом уложил бегущего раненого. Тот растянулся у наших ног. Второй боец, видя картину расстрела своего товарища, остановился, повернулся и медленно нехотя побежал назад.

          Помнится, за несколько дней изнурительных боев перед Тракторным поселком оставшиеся от бригады воины не выдержали, отступили, оставили известную высотку. Все мы были огорчены, подавлены, комбриг - особенно. Он написал записку: "Продержитесь до утра!". А что будет утром? Неужели нам будет подкрепление? Или какая другая помощь?
       Свечерело быстро. Путь к своим ребятам я знал хорошо. Пошел. Где можно, бежал, где нужно, полз. И все же чувство страха охватило меня - окопы наши, но в них никого нет. И вдруг: "Стой! Кто идет?!" "Свой!" Я несказанно обрадовался.
        Что же случилось? Немцы, захватив высотку, праздновали победу. Как потом рассказали мне, вместе с пулеметными очередями со стороны неприятеля доносились ошалелый смех, разливы губной гармошки и крики: "Рус, сдавайс!" Ко всему их торжеству присоединился алкоголь. Немцы явно переоценивали свои силы и возможности.
        Оценив обстановку, помкомвзвода старший сержант Каржавин (не забылась его фамилия) организовал внезапную контратаку. С криками "Ура!", да с гранатами в руках бросились красноармейцы на очумевших немцев.
       Те просто не ожидали такого удара и нахальства, не выдержали боя - позорно бежали. Высотка снова стала нашей. Здесь же остались хорошие трофеи: оружие, боеприпасы, продукты питания. Кое-что из съестного и мне досталось: хлеб, колбаса...шнапс.

         Первые заморозки. По Волге поплыло "сало" - небольшие льдины. В воздухе появились снежинки. Но нам было не до мороза. Немцы не прекращали атак против защитников "Северного плацдарма".
        Когда в очередной раз я приполз к нашим северянам-спартановцам, они сообщили радостную весть: советскими войсками Сталинград взят в кольцо! Армия Паулюса окружена.
      - Подождите, радоваться будем позже! - серьезнейшим образом предупредил нас сержант. Вот с сегодняшнего дня, с этого момента всем, нам и вам, — он кивнул в мою сторону, - нужно быть особенно бдительными и осторожными. Немцы еще могли выкинуть разные фортели..."

Хайнц Шрётер, военный корреспондент 6-й армии:

       "В подвалах здания купца Симоновича лежали восемьсот солдат, прислонившись к стенам или прямо на полу в центре сырых помещений. Люди лежали на ступеньках и заполняли проходы, при этом уже никто не считался с тем, у кого какое звание и должность - знаки различия опали с них, как сухие листья с деревьев.
        В подвале Симоновича закончился их жизненный путь, и если еще и существовали между ними различия, то они заключались в степени ранения и количестве часов, сколько кому оставалось прожить. Различия были и в том, как умирал тот или иной солдат.
        На лестнице кто-то умирал от дифтерии, рядом лежали трое, которые давно уже были трупами - просто никто этого не заметил, так как было темно. Сзади кричал унтер-офицер, которого мучили жажда и боль: его язык, раскаленный, как кусок железа, вывалился изо рта, а ступни уже начали гнить.
         На стене центрального подвала в консервной банке горел фитиль, издававший зловоние. Пахло керосином, протухшей кровью, горелым человеческим мясом, застарелым гноем и разлагающимися телами. Ко всему этому примешивался запах йодоформа, пота, экскрементов и нечистот.

        Спертый воздух давил на сердце и легкие, в горле першило, многие страдали тошнотворной икотой, на глазах выступали слезы. Кожа покрывалась волдырями и слезала с тел, как шелуха; пораженные столбняком, люди орали как звери - на теле образовывались гнойники и грибки.
        Кто-то задохнулся, у кого-то парализовало дыхание, другой трясся в лихорадке, звал свою жену, проклинал войну и взывал к Господу Богу. Люди умирали от сыпного тифа, воспаления легких и инфекций.
        В углу умирал ефрейтор со вздутым животом и опухшими ногами, умирал молча, не прося о помощи, не шевелясь, с открытыми глазами и скрещенными на груди руками. С другой стороны входа, за лестницей, бился об пол молодой солдат двадцати лет, на его губах выступила пена, а глаза дико вращались, но вскоре он затих - смерть избавила его от судорог и болей.

         Есть было нечего, а если у кого и была еда, то тот боязливо прятал ее - в темноте этих подвалов человеческая жизнь не стоила и куска хлеба. Понять это сможет только тот, кто сам однажды голодал и кто знал и знает, что значит крошка хлеба.
       Самым страшным были вши, которые вгрызались в кожу и проникали в раны, лишая людей сна. Тысячами они покрывали тела людей и остатки одежды, и только после того, как наступала смерть или начиналась лихорадка, они покидали тело, как бегущие крысы покидают тонущий корабль.
       Омерзительная, кишащая масса этих тварей перебиралась к тому, кто лежал рядом и был еще жив, и прочно обосновывалась на новом месте. И не было никого, кто мог бы помочь этим несчастным.
      Там, где было возможно, мертвых относили во двор или складывали их как бревна в воронке от взорвавшейся бомбы. Однажды в подвалах Симоновича появился врач, но он просто искал убежища во время бомбовой атаки, начавшейся в тот момент, когда он направлялся к "своему" подвалу, где его так же ждали и звали, как и здесь. Правда, он и у себя мог оказать помощь далеко не всем - страданий и боли было слишком много.
       Тот, чей мозг еще работал, мог предположить, когда наступит его конец, и при этом он знал, что бессмысленно кричать и шуметь, а также сопротивляться. Собственно, кому или чему сопротивляться?

         Умирали многие, и, прежде чем кто-либо замечал, что его сосед уже мертв, проходили часы и дни. Поскольку тела никто не выносил, их передавали от одного к другому, перекатывая, как мешки, через людей, которые еще могли подняться, через все помещение, проходы, горы лохмотьев и зловоние.
       Так трупы достигали стены, где их протискивали в отверстие, откуда они скатывались в воронку от двухсотпятидесятикилограммовой бомбы. В воронке уже лежали сотни трупов, среди которых попадались еще теплые тела, но они принадлежали тем, у кого уже не было сил издавать какие-либо звуки.
        Перед входом в подвал Симоновича ждали уже другие и по возможности пытались проникнуть в помещение, и никого из них не удивляло, что из подвала еще ни разу никто самостоятельно не вышел - они все равно старались войти в него.

           Мертвых не считали и не снимали с них личные знаки, лишь иногда заглядывали в их сумки в надежде найти там немного хлеба. Никого из новичков не интересовало, от чего умер тот или иной солдат, - главное, что люди умирали быстро, а для ожидавших снаружи на ледяном ветру это означало, что каждый раз освобождалось еще одно место.
         Умирали не только в подвалах Симоновича, умирали везде. По усталым, обессилевшим телам людей прокатилась волна агонии, они уже ничего не боялись.
         В подвалах не было ни страха, ни паники, и здесь им не приходилось быть свидетелями того, как падает дисциплина среди офицеров штабов там, на поверхности. В подвалах они уже не держали палец на спусковом крючке и уже не сидели в своих ледяных норах, как те, у которых закончились последние патроны.

           Те, кому удалось вырваться из сталинградского кольца и вернуться на родину, будут в своих мыслях и воспоминаниях часто возвращаться в то ужасное время и в минуты покоя, закрыв глаза, внутренне прислушиваться, чтобы услышать песню степей.
         Эта песня звучит нежно и звучно, как легкое колебание крылышек стрекозы или как слабый, нежный звук, который раздастся, если пальцем легко провести по гладко отшлифованному стеклу. Мелодия степи звучит сладко и маняще и одновременно печально.
         Слушая звуки этой мелодии, можно представить себе голубое небо и яркое солнце, а также тень от облаков и зарницу - все это похоже на музыку Моцарта, в которой благословенное голубое небо смеется над серебристыми аккордами до тех пор, пока порыв холодного ветра не поднимет с земли опавшие листья и не бросит их на ваши радостные столы.

            Многим известна эта песнь степей: ее часто слушали днем, когда воздух над степными просторами был наполнен жужжащим и мерцающим зноем, ее слушали в вечерние часы, когда в воздухе исполняли свою головокружительную пляску мириады комаров, в последние дни октября, когда над степью бушевали осенние ураганы, и когда в неподвижные и безмолвные зимние ночи до людей доносились тихие напевы смерти, и когда в бледном свете луны бродили черные тени волков, ее слушали и позже, когда уже ничего не двигалось, кроме легких снежинок, круживших над полями, окутанными смертельной тишиной.
          В мыслях, возвращавшихся в город на Волге, воскресало прошлое, слышался суровый голос войны, чувствовалась внутренняя дрожь, от которой трясло все тело, вспоминались дикие боли и закоченевшие души, страх перед неизвестным, смерть товарищей, безумный шквал артиллерийского огня и горизонт, который они сами создали из огня и стали и при этом все равно мерзли и промерзали насквозь...."

• Комментарии  (0)