Эксклюзивное интервью с Йоханнесом Вернером Гюнтером, 95-летним ветераном Вермахта, история жизни которого стала основой для сценария нашумевшего немецкого сериала о войне.
Герр Гюнтер, когда началась война вам исполнилось только 20, как и персонажу, которого играет Фолькер Брух. Как, по-вашему, он должен изображать немецкого солдата в 1941?
Гюнтер: Сложный вопрос. Кампания против Польши была большой победой, поэтому мы все поддерживали Гитлера. Мы были героями. Потом я участвовал в 1940 году во французской кампании, снова блестящая победа. Так я пошёл на войну. Наивный. Я хотел заработать медали.
Каково было на Восточном фронте, где также происходит действие сериала "Наши матери, наши отцы"? Какие чувства должен выразить актёр?
Гюнтер: Страх. Дело было в России, там всегда было страшно. И уже наша первая атака доказала нам, что тут всё далеко не так, как во Франции. Мы атаковали напролом, прямо через луг. Сумасшествие. В конце я оказался единственным, кто не получил ранение. Мне посчастливилось, что русский двумя выстрелами попал мне в шлем. В этот момент мне показалось, что я уже мёртв. Передо мной один был ранен в живот, он закричал и согнулся. Выстрел в голову – и он был мёртв. В итоге у нас было 19 убитых и 21 раненый. Я бы сказал, что актёр должен показать страх, который есть у человека, когда речь заходит о его жизни. Ты или я. Других вариантов нет. Но на войне нужно подавить страх смерти. Мы тоже должны были подавить наши страхи. Только не эмоции! Нужно было создать своего рода броню вокруг сердца и слепо стрелять. И не допускать мыслей! Если ты начал думать - ты погиб.
Как мы должны представить себе молодого Вернера Гюнтера?
Гюнтер: Мой отец был проповедником свободноцерковной общины, секты, и мы, пятеро мальчиков, были строго религиозно воспитаны. У нас была круговая ответственность; если один что-то натворил, то все получали трёпку. В Ветхом Завете написано: кого Бог любит, того он наказывает. Когда в 1938 году пришёл Гитлер, я сразу же пошёл в СА. Добровольно. Из-за спорта. Политически меня это не интересовало. Я хотел наконец заняться спортом, чего ранее мне запрещал отец.
Как вы смотрите на всё это сегодня?
Гюнтер: Я однажды прочитал лекцию для учеников. Которым я сказал: "Вы поступили бы точно так же, если бы в свои 16 у вас появилась бы возможность научиться водить автомобиль, не платя ни копейки, ездить на мотоцикле, верхом на лошади, летать." Мы совершенно не понимали, что это было предвоенное обучение.
То есть, вы были в полном восторге от Гитлера?
Гюнтер: Само собой разумеется. Он же сделал для Германии так много. С его приходом сразу же прекратилась выплата репараций. Он приказал, чтобы все мастера имели при себе учащегося. Это забрало молодёжь с улицы. Нужно всегда оглядываться на Веймарскую республику, где всё было таким убогим. Кто не был бы здесь в восторге? Другая сторона медали никого совершенно не интересовала. Если хочешь манипулировать людьми, нужно их запугать, лишить информации и запретить думать. Это была своего рода промывки мозгов.
Кадр из фильма.
А как насчёт преследования евреев?
Гюнтер: Каждый знал, что евреи подвергались преследованиям. Это же было везде: "Евреи не нужны", "Прочь евреев". Но никто не осмеливался спросить. Кто показывал интерес, уже вызывал подозрение. Так что все заткнулись. Это было великое зло немецкого народа.
Что вы можете сказать о муштре?
Гюнтер: Если я сегодня вижу людей идущих в ногу, я смеюсь над этой клоунадой. Но когда у нас, молодых парней было чувство, что мы едины, мы - сила.
Г-н Гюнтер, у вас есть военные воспоминания, которые вас особенно взволновали?
Гюнтер: Тяжело было смотреть на изуродованного товарища, когда он в ладони вместо ружья держал свою отстреленную руку. Но когда я вспоминаю что мы причинили гражданскому населению – тут ко мне даже сегодня подступают слёзы, лишь только подумаю об этом. Эти картины я никогда не смогу забыть. Представьте: снег высотой до метра, холод до 40 градусов. Мы переночевали в деревне юго-восточнее Москвы, женщина с ребёнком угостили нас их и без того скудной пищей. А утром деревня была сожжена. Просто на соломенные крыши бросили факелы. Женщина стала на колени в снег и держала перед собой своего ребёнка. Они были обречены на смерть. Мне хотелось пойти туда и остановить этот ужас.
Почему вы это не сделали?
Гюнтер: Меня бы тот час расстреляли. Они бы всё равно сожгли деревню, а я бы пожертвовал своей жизнью совершенно бессмысленно. Это было одно из немногих ужасных явлений, о которых я знал. Так как я могу вам честно сказать: о концлагерях я не знал. Лишь в американском плену я увидел об этом фильм. Даже во время отпуска я не интересовался политикой. Тут ты в первую очередь стараешься найти девушку. Ты ведь хочешь жить. Так как ты знаешь, что когда ты вернёшься на фронт, на следующий день ты можешь погибнуть.
Г-н Гюнтер, думали ли вы тогда о том, чтобы дезертировать?
Гюнтер: Это было бы ещё опаснее. Между своими товарищами ты чувствовал себя как-то защищённее. Иначе, играли по-честному. Мы должны былиьподавлять эмоции, иначе мы бы не выжили. Во Франции у нас был один маменькин сыночек. Как только он слышал, что дело близится к битве, с ним сразу же происходили несчастные случаи. Дважды его это спасало. В третий раз он положил своё предплечье на ружьё и спустил курок. Самострел. Он был приговорён к смерти. После французского похода его должны были расстрелять сослуживцы из своего же подразделения.
Вы тоже принимали участие в расстреле?
Гюнтер: К счастью я был в наряде, так что меня они не нашли. Двенадцать человек, и у одного холостой патрон, так что каждый мог сказать – я его не расстреливал. Бедный парень. Всего лишь потому, что он боялся. Это называлось – он должен был стать твёрдым. Тогда люди в немецких вооружённых силах душевно черствели. Требовались солдаты, твёрдые как крупповская сталь.
Вы знаете, как мы относились к дезертирам? Для нас дезертир был предателем, но не идеологии… Предатель товарищей. Который оставил своих товарищей под ударом. Так мы думали. Я тоже. Так мы были, однако, ещё и воспитаны.
Что вы можете сказать о роли боевого товарищества?
Гюнтер: Опасность спаивает. Но страх показывать было непозволительно, иначе можно было бы прослыть трусом.
Тогда это было товарищество между твёрдыми мужчинами. Твёрдыми, как крупповская сталь. Твёрдыми становились, должны были ими стать. И чем дольше длится война, тем жёстче становится человек. Потому что он всё больше задавливается. В итоге это уже привычка, что у него больше нет совести. Когда мы перешагивали через мёртвых, нас это больше никак не цепляло. Они были павшими. Самое худшее то, что мы духовно сами себя убивали. Сочувствие умирает. Ты хочешь выжить, ты становишься эгоистом, который только себе на уме.
Г-н Гюнтер, вы верили в то, что выживите на войне?
Гюнтер: На восточном фронте смерть нам всегда дышала в спину. Мы жили надеждой снова увидеть родину. У нас была суровая зима. У кого больше не было надежды, ложился в снег, чтобы замёрзнуть. Прекрасная смерть. Некоторых мы вытаскивали обратно. Они говорили: почему вы не оставили меня, там же было так тепло.
Вы думали о том, что должны погибнуть?
Вы знаете, мне посчастливилось. Должно быть, у меня был ангел-хранитель. Я так часто был на грани. У меня было двухстороннее воспаление лёгких, я уехал из России и пережил это. Но когда я в тот раз при первой атаке вжался лицом в землю, это уже так было. Я не знаю, как это можно объяснить. Дух как-то отключается. Я становлюсь вялым. Я мог бы на месте лечь и заснуть. Позже мне это пригодилось ещё так; например, если я серьёзно ссорюсь с моей женой, я мог сразу заснуть. Чтобы от этого как-то отгородиться.
В фильме один из персонажей рассказывал, сколько людей он обил. Г-н Гюнтер, могли бы вы на этот счёт сказать о себе?
Гюнтер: Никто не сможет сказать точно. Ближних боёв, как в Первой мировой войне, уже ведь не было. Оружие стало современнее. И ты просто неудержимо стрелял по прямой. Ты не знал, попал ты в кого-то или нет. Я точно знаю одного убитого мною. Одного раненого русского я избавил от страданий. Он лежал без половины лица, но ещё дышал, наверное, без сознания. Тут я подумал, что должен ему помочь. Но это было непросто.
Вы считаете, что взяли на себя вину?
Гюнтер: Собственно, нет. Мы же подчинялись приказам. Не выполнить приказ - значит погибнуть. Я должен был бы иметь чувство вины, если бы я мог тогда что-то изменить.
Вы говорили о своих переживаниях после войны?
Гюнтер: По крайней мере, вплоть до шестидесятых годов я не мог ничего рассказывать. Вообще ничего. Это было очень больно. Потом понемногу это прошло, а потом уже никого не интересовало. Ни моего племянника, ни дочь. Они не хотели ничего знать. Это прошлое. "Давай-ка, не неси чушь. Это же никого не интересует."
А ваша жена? Почему она не интересовалась?
Гюнтер: Без понятия. "Не приставай ко мне с историями, говорила она, это уже давно известно." Кроме того, когда мы возвращались домой с войны, нас считали преступниками. Даже в прессе. Солдаты были преступниками. Сегодня у всех, кто возвращается из Афганистана, есть психолог. У нас же не было никого. Поэтому у меня сохранилась травма по сей день.
Как она проявляется?
Гюнтер: Если идёт снег, я болен. Тогда я думаю: "Надеюсь, снег прекратится. Надеюсь, снег прекратится." Это из-за войны. Или грязь. Если дороги грязные, я иду на цыпочках, потому что в России худшим временем был сезон распутицы. Когда грязь через верх переливалась в сапоги. Это осталось внутри у нас. Мне всё также снится грязь. Даже сегодня.
Где были эти воспоминания в послевоенное время?
Гюнтер: Они все время всплывали. Но я не знаю, как мне это сказать. Они подавлялись, и я не мог говорить, потому что иначе эти картины выходили наружу. Женщины, которые навстречу нам ставили детей. Мёртвые, через которых мы переступали. Мы мёртвых русских бросали в грязь, чтобы можно было пройти. Однако это было ужасно. Я не хотел об этом ничего ни знать, ни слышать. Это доставляло мне такую боль...
Вы стали другим человеком, когда в 1946 году вернулись из американского плена?
Гюнтер: Я думаю, да. Я стал человечнее, толерантнее.
Война не сделала вас жёстче?
Гюнтер: Нет. Я думаю, скорее она меня мягче сделала. Взрослее.
Как вы это объясняете?
Гюнтер: Я ведь, слава Богу, через полгода выбыл, прочь от восточного фронта. Но те, которые оставались там дольше, становились всё жёстче. Моим лучшим переживанием был плен в Америке, встреча со справедливостью американцев, с демократией. Тогда я начал размышлять и задаваться вопросом о причинах. Я стал мыслить критичнее. И, наверное, внутри меня ещё пряталось немного воспитания. Если мы исходим из религии, то мы все – творения божьи. Почему мы тогда должны один другого убивать?
Были ваши военные воспоминания бременем для вашей семьи?
Гюнтер: Собственно, нет, потому что об этом не разговаривали. Смотрите: после войны мы должны были работать. В пятидесятые годы мы тяжело работали, чтобы сводить концы с концами.
А броня вокруг вашего сердца?
Гюнтер: Она как-то растаяла. Удалилась прочь. Она была инструментом самосохранения. Больше я в ней не нуждался.
Вы не применяли это ожесточение потом в вашей жизни?
Гюнтер: Нет. Наоборот. На войне я постиг, что мы все люди, и наш так называемый враг имеет такие же чувства, как и мы. Однажды я разделил с одним военнопленным свой хлеб. Тогда у меня были такие мысли: "Ты точно такой же бедолага, как и я". Но всё продолжалось.
Всё ваше поколение стало мягче из-за войны?
Гюнтер: Были также огрубевшие парни. Но так называемые герои в основном в итоге погибали. Они ломились напролом, чтобы заработать медаль. На этом они в основном потом попадались.
Кто такой настоящий герой, по-вашему?
Гюнтер: Для меня герой тот, кто преодолевает свой страх и не смотря ни на что доводит дело до конца.
Оригинал: http://www.faz.net/aktuell/gesellschaft/kriegserinner..
Комментарии
RSS лента комментариев этой записи