Feldgrau.info

Пожалуйста, войдите или зарегистрируйтесь.
------------------Forma vhoda, nizje----------------
Расширенный поиск  

Новости:

Камрады давайте уважать друг друга и придерживаться правил поведения на форуме и сайте.
http://feldgrau.info/forum/index.php?topic=250.0

Автор Тема: Бенно Цизер. Дорога на Сталинград Воспоминания немецкого пехотинца 1941-1943 гг.  (Прочитано 25258 раз)

0 Пользователей и 2 Гостей просматривают эту тему.

W.Schellenberg

  • Гость

  •    
    * * *

          Наши дивизии прорывались от большой  излучины Дона к промышленному городу на Волге – Сталинграду.

          Русские настолько не ожидали наступления,  что почти не оказывали сопротивления. Мы захватили огромное количество военной  техники и множество пленных. Или так нам говорили. И мы видели вдоль широкой  автотрассы длинные вереницы разбитых русских тракторов, пушек и этих старомодно  выглядевших зеленых фордовских грузовиков, над которыми мы так много смеялись,  прежде чем узнали об их долговечности.

          Но мы видели и наши подбитые танки, и  обугленные остовы немецких армейских грузовиков, которые каждого ветерана  наводили на мрачную мысль о цене, заплаченной за наступление.

          Как моторизованная, высокомобильная  часть, мы всегда попадали в самую гущу сражений. Теперь, едва мы пришли в себя  от самого жестокого из известных нам до сих пор боев, нас направили на новый  участок, где ситуация была, так сказать, раскалена. Мы выдвинулись к руинам  сталинградских окраин, на песчаные дюны Поволжья, в качестве поддержки с фланга  клину, прорывавшемуся вперед через бесконечные степи.

          Дивизия за дивизией катились от излучины  Дона через узкую полосу захваченной нами территории к Сталинграду. Двигались  бесконечные колонны пехоты, артиллерии на конной и механической тяге, полевые  орудия всех калибров, легкие и тяжелые зенитки, броневые машины всех видов,  грузовики снабжения и мотоциклы. Все они рвались вперед и обгоняли друг друга,  пока дороги не оказывались полностью забиты, в то время как в воздухе было не  менее тесно от пикирующих и обычных бомбардировщиков, истребителей,  истребителей-бомбардировщиков и транспортных самолетов. Все они направлялись в  Сталинград. Это было сосредоточение всего, что у нас было.

          Но у русских тоже обнаруживались свежие  войска и поразительно большое количество военной техники. Они расставляли с  большими интервалами закаленные в бою дивизии, там, где фронт был спокойным, и  основательно окапывались по всей линии позиций. С каждым днем их сопротивление  возрастало.

          Вот как самая мучительная, самая  грандиозная битва этой войны развернулась вокруг города на Волге. Сталинград, с  его современными заводами, большими административными зданиями и современными  жилыми домами, был превращен в развалины. Потери с обеих стороны были  колоссальными. Давно прошли те дни, когда в бою десять русских приходилось на  одного немца; теперь их было не пять, даже не два. Нам уже больше не  противостояли безусые юнцы или старики, а почти всегда первоклассные войска с  отличным вооружением. Количество артиллерийских батарей и этих грозных  «Сталинских церковных органов» многократно возросло, и они вели огонь днем и  ночью, очевидно не испытывая необходимости беречь боеприпасы.

          Верно, что нашим солдатам удалось занять  большую часть города. Верно и то, что они тут и там расширяли свой ударный клин  и отбросили русских еще немного назад. Но все усилия соединиться с германскими  силами, наступавшими с Кавказа, или установить контакт с армией к северу от нас  оставались, как говорят военные корреспонденты, тщетными.

          Наконец, весь фронт в определенном смысле  стабилизировался. Наши бесчисленные атаки не приносили ощутимых результатов, и  неизменные контратаки всегда отбрасывали нас назад к исходному пункту.

          Проще говоря, русским удалось остановить  наступление немцев.

          Постепенно с обеих сторон активность боевых  действий угасала, и на смену ей пришло выжидание, все возраставшее с каждым  днем напряжение и опасение, что все это кончится настолько ужасно, что даже  невозможно предугадать.

    * * *

          Каждый вечер грузовик походной кухни  преодолевал несколько сотен метров до нашей позиции и привозил еду. В то время  как древние русские бипланы – мы называли их «зингеры», потому что считали, что  их моторы звучали, как старые швейные машинки, – летали над нашей головой,  сбрасывая осколочные бомбы, столько же на наши позиции, сколько и на свои, мы  отряжали по одному солдату от каждого отделения за горячей едой в котелках.

          Однажды, когда совсем стемнело, мне  посчастливилось быть оправленным туда – и, к несчастью, на обратном пути я  заблудился. Проплутав, очевидно, по кругу, и, наверное, не один час глубокой  темной ночью, не встречая никого, кроме «зингеров» над головой, я стоял,  безоружный, посреди этой бескрайней степи, держа в каждой руке по котелку давно  остывшего супа. Я не знал, был ли я между позициями, за своими собственными или  за вражескими.

          Нужно было что-то предпринять, поэтому я  крадучись пробирался вперед, напрягая все органы чувств. Вскоре что-то  появилось на моем пути – что-то темное с более светлым пятном наверху.  Осторожно подойдя ближе, я распознал, что это мертвая лошадь с чем-то  наполовину согнувшимся на ней, а то, что я принял за ветку дерева, было  поднятой рукой мертвеца. В ужасе и замешательстве я застыл как вкопанный.

          Затем послышалось какое-то странное  клокотание, исходившее от земли, и вся эта живописная картина пришла в  движение. Поднятая рука покойника двигалась. Согнутые пальцы тянулись к моему  горлу! А мертвец хохотал, колыхался от хохота…

          Пока я стоял в оцепенении, застыв на  месте, как глупый кролик перед удавом, все стало ясно. Лошадь была еще не  мертва, просто в последней агонии, и ее конвульсивные движения шевелили  мертвого человека.

          Русские, которых я избежал в ту ночь, не  были столь ужасны, как этот мертвец и его конь, и я был очень рад вернуться  обратно в лагерь.

    * * *

          Наш перебежчик Зеф, о котором немногие из  роты, теперь почти целиком состоявшей из пополнения, знали, что он всего  несколько месяцев назад был на другой стороне, однажды подобрал у одного из  убитых винтовку с оптическим прицелом. И мы, чтобы скоротать время, заползали  за насыпь и по очереди становились снайперами. Правила были такими, что тот,  кто должен был стрелять, выбирал жертву и показывал ее другим. У нас у всех  были полевые бинокли, так что мы могли следить за тем, что происходит.

          – Вон тот, – указал Францл, – примерно в  десяти сантиметрах влево от мертвой лошади.

          Это был точно русский. Наклонившись, он  доставал свою армейскую флягу. Францл тщательно прицелился и выстрелил. Русский  согнулся пополам и больше не шевелился.

          – Убит! – крикнул Францл.

          – Убит, – подтвердил Зеф.

          – Точно, – согласились мы с Шейхом, и  Шейх отметил Францлу два очка.

          Я подстрелил того, кто перелезал из  своего окопа в соседний.

          – Готов! – воскликнул я.

          – Нет, нет, посмотри как следует, он еще  шевелится, – настаивал Шейх.

          – Да, он двигается, – решил Францл, и так  же думал Зеф.

          – Только одно очко, – подвел итог Шейх и  записал его.

          Однажды Шейх поразил бутылки с  зажигательной смесью, разложенные перед окопом. Это, конечно, были бутылки,  наполненные горючим веществом, использовавшимся только против танков. Выстрел  произвел настоящий фейерверк, и русский танцевал перед окопом, пытаясь сбросить  с рук горящий «коктейль Молотова», что вызвало у нас гомерический хохот.

          Эта стрельба по русским была приятным  времяпрепровождением. Мы никогда не думали о нем как о хладнокровном убийстве.  Это был просто спорт – тот же самый спорт, за который Ковак, Вилли и Пилле  расплатились своей жизнью. Мы стреляли не для того, чтобы сослужить службу  своей стране. Пожалуй, говорю об этом со всей откровенностью, мы делали это  просто потому, что случайно нашли винтовку с оптическим прицелом и знали, как  ей пользоваться.

          С другой стороны, когда мы трогали  какого-нибудь убитого, мертвый и живые часто взлетали на воздух – русские  закладывали небольшую мину под гимнастерку убитого.

    * * *

          Теперь по ночам бродили темные фигуры  тяжело нагруженных людей, которые сновали перед нашими окопами; лязг и стук  лопат были слышны до зари. Это были наши саперы, устанавливавшие мины.  Прыгающие мины. Когда прикасаешься к ним, они сначала подпрыгивают, а потом  взрываются. Они были нам хорошей защитой. Только если их устанавливали, это  значило, что атаки русских ждать недолго.

          Когда мина взорвалась, мы приняли взрыв  за неожиданную атаку и схватились за оружие. Но когда это место осветили, в качестве  мишени перед нами предстал всего лишь пони, который случайно забрел на поле  боя, задел одну из мин, а потом, тяжело раненный и пронзительно кричащий,  дергал ногами, пока не взорвал еще одну мину, которая завершила дело.

          Нам было жалко этого пони. Он был ни при  чем, он не принадлежал ни к какой армии. Это был просто бедный, несчастный,  маленький пони. В данном случае нам было его по-настоящему жаль.

    * * *

          И снова нам сопутствовал временный успех  против русских. Мы прорвались через их позиции на узком участке. И тут  наступило время Шейха уйти в небытие. Когда мы пробивались вперед, сильно  измотанные, через позиции русских, почти не встречая сопротивления, он смотрел  вокруг на всех убитых и раненых и говорил:

          – Держу пари – большинство этих негодяев  только притворяются.

          Нам приходилось быть осторожными.  Очевидно, русские стали более опасными, со всеми их ударными отрядами,  ополчившимися теперь на нас. Но хотя среди них было немало фанатиков, обычно  достаточно было бросить взгляд в глаза человека или на его рану, чтобы сказать,  опасен он или нет.

          Шейх приблизился к русскому, лежавшему  лицом вниз. Он толкнул его, и русский зашевелился и застонал. Шейх хотел  перевернуть человека, чтобы посмотреть, что с ним.

          – Ой, оставь его, – сказал Францл. –  Посмотри на кровь.

          Мы пошли дальше, никто и не подумал  взглянуть на павшего в бою русского.

          Потом это произошло. Сзади нас  послышалось «пок-пок-пок». Францл закричал и схватился за ухо. Я обернулся и  увидел, что человек с большим кровавым пятном приподнялся и стрелял из  пистолета.

          – Шейх! – отчаянно крикнул Францл, забыв  о собственной ране.

          Но Шейх упал как подкошенный, зарывшись  пальцами в землю, конвульсивно дернулся и затих.

          Францл долго смотрел на мертвого друга,  потом перекрестился.

          Его лицо страшно изменилось, как будто он  натянул маску, жестокую маску с искаженными чертами лица, подбородок выдвинулся  вперед, губы сжались в тонкую нить с горестными морщинами в углах рта, глаза  опасно сощурились в узкие щелки, подобные щели дота.

          Он повернулся и пошел, не обращая  внимания на стрельбу, все еще продолжавшуюся в его направлении со стороны  русского. Надеясь спастись, тот лег так же, как и до этого, лицом в землю, делая  вид, что ему ни до чего нет дела. Но когда мы приблизились, он все понял. Он  хныкал, умолял, даже спустил штаны, чтобы показать ужасную рану на верхней  части бедра, говорил, что все равно умрет, и кричал: «Камерад!» Францл был  непреклонен.

          Его руки опустились, взяв в железные  тиски шею вероломного русского, и Францл держал его, не ослабляя свою мертвую  хватку, до тех пор, пока в последней судорожной конвульсии остатки жизни не  покинули тело русского. Тогда он отпустил тело и пошел как автомат к своему  оружию. Чтобы не отстать, Зеф поднял свою лопату и раздробил ею череп русского.

    * * *

          После смерти Шейха Францл изменился. Он  стал апатичнее. Я часто заставал его уставившимся в пространство. Когда мы  обменивались взглядами, мне казалось, что я смотрю в глаза незнакомца.  Бесполезно было пытаться заинтересовать его чем-нибудь. Он просто существовал.  Создавалось впечатление, что он потерял всякую надежду.

          Однажды я спросил его напрямую, а он  слабо ответил:

          – Ой, Бенно, не обращай внимания, это  пустяки, – но через несколько мгновений добавил: – Бенно, старина, если я… ну,  скажем, если что-нибудь со мной случится… черкани моим старикам пару строк,  ладно? Только сделай это поделикатней. Я имею в виду не выкладывай все сразу. У  моей старушки слабое сердце.

           Время от времени он доставал одну  фотографию, которую теперь всегда носил с собой, и сидел и смотрел на нее, как  будто читал книгу. На ней был запечатлен солдат с бокалом вина в руке, в кругу  семьи, и они все смеялись – мужчины, женщины и дети. Францл не имел ни  малейшего понятия о том, кто были эти люди. Собственно говоря, он нашел  фотографию где-то в степи, где земля была усеяна мертвыми немецкими солдатами,  через несколько дней после того, как был убит Шейх. Рядом с одним из убитых  солдат лежал черный бумажник, который был открыт, как будто кто-то его  выпотрошил, а потом выбросил за ненадобностью. Он был пуст, если не считать  этой желтой фотографии.
Записан

W.Schellenberg

  • Гость

  •    
    * * *

          Однажды ночью ударили сильные морозы, и  наша вторая зима в этой проклятой стране встретила нас сурово. Приехал грузовик  снабжения и привез нам теплые шинели, перчатки и шапки-ушанки. Но мы все равно  ужасно мерзли в своих окопах. Даже взрывы снарядов отдавались новым, жестким  резонансом, а разлетавшиеся комья земли были твердыми как гранит.

          Неписаным законом армии было отпускать  солдат домой после службы за пределами страны в течение более чем года, но мы  все знали, что нас не осмелятся отправить назад. Тем не менее каждый день  приносил новую волну слухов – нас собираются направить во Францию, в Грецию, в  Африку. Но сначала, конечно, на короткую побывку домой.

          Мы, рядовые, знали, насколько иллюзорны  все эти слухи – но с каким упрямством мы пытались верить им! Наше единственное  всепоглощающее желание делало нас легковерными – желание как-то покончить с той  затянувшейся игрой со смертью, в которую превратилась наша жизнь.

          Всегда оставался только один выход,  реально осуществимый путь. Это была надежда на то, что Небеса окажутся  милостивы и устроят так, что ты получишь рану, не достаточную для того, чтобы  умереть, но настолько серьезную, чтобы тебя отправили домой. Ранение в мягкие  ткани не годится. О нем позаботятся в полевом госпитале. Самым лучшим был бы  сложный перелом, если возможно, не такой, чтобы превратить тебя в калеку, не  слишком болезненный, но, конечно, такой, который предполагает длительный период  лечения. Однако в этом нужна удача – самая большая в мире удача, – какая встречается  не часто.

          С такими мыслями в голове мы встречали  чудовищный огневой вал русских в ту зиму и широкомасштабную атаку на наш клин  между Доном и Волгой. Они прорвались.

          Наступил день, когда мы осознали, что  прошло довольно долго времени после того, как один-единственный грузовик  осмелился поехать с линии фронта в тыловую базу. Русские части перекрыли все  подступы. Сначала они атаковывали машины только ночью, потом беспрерывно и  ночью и днем. На какое-то время наши колонны снабжения были объединены и  двигались с охранением, по обе стороны их сопровождали подразделения бронемашин  и мотоциклистов. Но даже это не помогало: русские стали слишком сильны.

          Отчаянные контратаки с огромными потерями  ни к чему не приводили. Медленно, но верно клинья советских войск по сторонам  нашего клина становились все шире, и германские дивизии были отброшены назад: с  одной стороны далеко за Дон, а с другой – к востоку, обратно к этой огромной  массе развалин, городу Сталинграду.

          Короче говоря, мы были окружены.  Сталинград стал огромным котлом, в котором нам суждено было кипеть.

          Теперь все обернулось настоящей  трагедией. Перемалывалась в труху целая армия. Битва без всяких перспектив на  успех для немцев захлебнулась в море крови. Конец приближался быстро – но это  не был такой конец, на который мы все рассчитывали менее двух лет назад.

          Сначала казалось невероятным, что немцы  позволят заманить себя, как мышь, в такую гигантскую ловушку. Но в Советском  Союзе новое слово Сталинградский котел стало скоро знаменитым лозунгом.

          Среди нас распространилась идея – и она  мгновенно возобладала, – что все это не катастрофа, а блестящий маневр  Верховного командования. Говорили о новых танках, о наступлении с севера, о  секретном оружии, превращающем все в пыль.

          Мы какое-то время верили, но ни один из  этих слухов не был правдой, и постепенно начали осознавать весь ужас слова,  которого солдат боится больше всего: окружены.

          Правда доходила до нас по мере того, как  остатки одной дивизии за другой отбрасывались назад, терпя поражение со всех  сторон, не говоря уже о напирающем противнике, который теснил нас к центру  Сталинградского котла. Постепенно колонны сосредоточенного транспорта забили  все дороги. Взрывали орудия и всевозможное вооружение, включая танки, которые  остановились из-за нехватки горючего. Нагруженные грузовики, застрявшие в  снегу, горели. Огромные груды одежды и продовольствия были подожжены, чтобы не  достались врагу. Установки, на сборку которых были потрачены колоссальные усилия,  были уничтожены.

          Отрезанные от своих, солдаты в серой  полевой форме, грязные и завшивленные, ковыляли с бессильно опущенными плечами  от одной оборонительной позиции до другой. Ледяной ветер этих необъятных белых  пространств обжигал их сморщившуюся кожу, выдавливал слезы из запавших глаз,  которые почти закрывались от перенапряжения, проникал сквозь форменную одежду и  пробирал до самого костного мозга. Для тех, кто больше не выдерживал, всегда  был наготове добрый снежный саван.

          Менее чем в двух тысячах километров к  западу был другой мир. Там люди спали в мягких теплых постелях; там во время  обеда они садились за стол, накрытый чистой белой скатертью, и ели сколько душе  угодно. Дети смеялись, и даже солдаты не были обделены счастьем.

          Но здесь, лишенные инициативы, мы  позволяли себя гонять, все время перемещались то вперед, то назад, подчиняясь  бессмысленным приказам, занимали новые позиции и оказывали сопротивление,  лишенное всякого военного смысла. Проявлением общего безразличия стали ночные  вылеты самолетов люфтваффе снабжения, которые становились все реже, и то, что  единственной горячей пищей оказывалась жидкая похлебка с редкими кусочками  конины, и то, что нам все чаще приходилось довольствоваться парой кусков хлеба  в течение всего дня.

          Мы все еще невольно вслушивались в грохот  ударов вражеских минометов, по старой привычке считали секунды до взрывов. Мы  чувствовали, как земля вздрагивала от фугасных бомб, и видели бесчисленные  ракеты «Сталинских органов».

          Нам все еще казалось поразительным, что  мы не единственные остались в живых, что были еще красные и фиолетовые огни,  вспарывавшие небеса, предупреждения об атаках пехоты, предостережения о танках  и настойчивые крики о помощи – с другой стороны. И тогда мы стреляли в кричащую  массу русских, вели огонь механически, как автоматы, до тех пор, пока наконец  их гигантские танки, надвигавшиеся на нас, не вынуждали нас снова отступать в  этот котел, который с каждым днем становился все меньше и горячее.

          Мое подразделение сократилось до жалких  остатков. Люди один за другим выбывали, истекали кровью или замерзали в  безжалостном белоснежном океане.

          Францл был сломлен, потерял всякую  надежду на то, что может снова увидеть родной дом. Но иногда, когда наступало  относительное затишье и мы сидели согнувшись в своем окопе в ожидании того, что  будет дальше, он доставал из своего бумажника фотографии: одну неизвестного  солдата и другие – свои, своей семьи и друзей. Тогда и я доставал открытку с  загнутыми краями, на которой был изображен мой родной город, и мы заводили  разговор о такого рода вещах. Только в эти минуты он, казалось, оживал.

          Неожиданно возобновлявшийся ураганный  огонь возвращал нас к действительности, и мы осознавали со всей мучительной  остротой, какое сокровище мы потеряли.

    * * *

          Находясь рядом со мной в окопе,  прислонившись к его стенке, он вдруг рухнул. Его колени подогнулись, и все тело  опустилось, как сдувшийся воздушный шар.

          – Францл! – крикнул я, не веря.

          Даже когда я с ужасом увидел его  простреленный насквозь глаз, я не смог поверить в страшную правду.

          Затем откуда-то изнутри головы у меня  вырвался пронзительный крик – такой громкий, что возможность такого крика вряд  ли когда-либо приходила в голову ученым, работающим на войну. Небо, и снег, и  все прочее, что сгубило нашу жизнь, закружилось передо мной в безумном танце. И  я схватил свой пулемет, выбрался из окопа и побежал в том направлении, откуда  кем-то был сделан этот выстрел. В утренней мгле я видел темные очертания людей,  и стальной механизм, бешено бивший отдачей по моему бедру, косил их, как траву.  Я бежал все дальше и дальше, стрелял и стрелял, пока что-то не обрушилось на  мою руку, как удар дубины.

    * * *

          – Эй, ты! Ты что, заснул, что ли? Давай  залезай, ты здесь не один.

          Это был сон, и как во сне я вскарабкался  в кузов машины, присоединившись к остальным. Наши раненые все прибывали, их  становилось все больше и больше.

          Тяжелый груз свешивался с моего плеча. Я  видел, что это моя рука, сильно раздутая. Я совсем не мог шевелить пальцами.  Вся правая сторона шинели была темно-бурого цвета и твердая от запекшейся  крови. Но все, включая и это, было совершенно нереальным.


          Шатаясь как пьяный, я доковылял назад до  наших позиций, после того как получил удар, и пули роем проносились возле моих  ушей, а теплая кровь хлестала из рукава. Смутно помню, как грубые, привыкшие к  крестьянскому труду руки перевязывали рану и делали мне уколы. Потом я увидел  главный перевязочный пункт. Его освещал тусклый свет мигавших ламп, и в нем  стоял бьющий в нос неприятный запах эфира, пота и гниения. Гудел  электрогенератор, создавая фон, безразличный к крикам боли, проклятиям, стонам  и пронзительным воплям людей с оторванными руками или ногами, с раздробленной  челюстью или грудью, с вываливающимися кишками, с обожженными лицами. Среди  всего этого кошмара стоял бледный хирург в забрызганном кровью прорезиненном  халате и орудовал блестящими инструментами так быстро, как только возможно, и  через каждую минуту или две натужно кричал санитарам:

          – Следующий!

          Я видел молодого сержанта с покрытой  красными пятнами крови повязкой на голове, который на мгновение потребовал от  всех полной тишины – даже хирург оторвался от работы, – и тогда он встал с  носилок, широко развел костлявые руки и запел «Германия превыше всего». Он явно  хотел допеть, но голос оборвался, и он рухнул, всхлипывая.

          И был момент, когда офицер в меховом  пальто, проходя, взглянул на меня и отрывисто буркнул:

          – И его возьмите, он может сидеть.

    * * *

          В своем последнем дурном сне наяву я  видел огненные хвосты ракет, пронзавших черное как смоль ночное небо, и вспышки  там, где шрапнель ударяла о землю. Ввысь ушли сигнальные красные огни,  возвещавшие об очередной атаке, и новые залпы шквального огня артиллерии  прогремели, как раскаты грома.

           Затем рев авиационных моторов перекрыл  все остальное. Мы неслись над снегом со все возраставшей скоростью. По слабому  покачиванию я определил, что мы оторвались от земли и я улетел из этого  проклятого места.

Записан