Ночью благополучно перешли линию фронта и сдали в штаб немецкого капитана. Там же написали большое письмо, в котором рассказали, как благодаря этому старику была обнаружена рокадная дорога, был взят ценный "язык" и просили отпустить нашего "фрица" домой. Вручили ему это письмо и, показав куда идти, отправили его одного, без конвоя, на сборный пункт пленных. Вот это запомнилось, потому что сами ещё не знали, вернемся ли живыми, а старого немца стало жаль…
Бои были тяжелые, но особенно страшный бой произошел, когда ворвались в Кенигсберг. Мы прорывались через Литовский Вал недалеко от реки Прегель. Перед рвом Литовского Вала кажется, справа находилось кладбище. А за мостом через ров стоял старинный кирпичный форт с фигурами рыцарей на крыше. Ну, там они нам дали… Насколько я понял, именно в том месте у нас была плохо поставлена разведка. Мы брали одну улицу, как вдруг сзади оказывались немцы. Причём и мы морская пехота и против нас тоже воевали моряки, снятые с кораблей. Здоровенные, хорошо подготовленные мужики. Там мясорубка была страшная, просто ужасная, поэтому неудивительно, что от нашего батальона остались одни ошмётки… Мало уцелело ребят, очень мало… И в отличие от Берлина танки в него не вводили, так что Кенигсберг дался нам, конечно, страшной ценой…Из нашего пребывания в Кенигсберге запомнился ещё такой эпизод. Ворвались мы, в какой-то музей. Помню, это было двух или трёхэтажное кирпичное здание. Стали ждать, пока соберутся остальные ребята, потому что вся улица простреливалась, и продвигаться дальше было невозможно. Сзади шли пехотинцы, и вслед за нами в музей вбежало несколько солдат во главе с капитаном. Это я хорошо помню. В помещении, где мы находились, стояли витрины, в которых лежали какие-то монеты или медали. Капитан подошел, посмотрел, повернулся к одному из своих солдат и говорит: "Сними сидор". Солдат снял и капитан ему говорит: "Вытряхни всё, что там у тебя есть". Солдат вынул сухари, ещё что-то. Капитан не успокаивается: "Всё, я сказал!" Тот пытается объяснить: "Там патроны и две гранаты". - "Я приказал!" Ну, солдату, что остается делать, вытряхнул всё. Тогда тот локтём в шинели ударил по стеклу, подозвал двоих солдат и говорит: "Выньте стёкла!" когда они вынули, он стал собирать монеты и складывать в этот мешок. И так он очистил три или четыре витрины подряд… А с нами был старший лейтенант морской пехоты, фамилию уже не помню. Так он выдернул свой "тт", подошел к этому капитану и говорит: "Положи обратно!" Мы замерли. Тот, что-то стал дёргаться, а старший лейтенант говорит: "Положи обратно. Это не тебе принадлежит. Это всем нам принадлежит", и добавил, обращаясь к пехотинцам: "Выйдите вон!" Но они стоят. Капитан заорал на солдат, чтобы они защитили его. Тут старший лейтенант обернулся к нам и говорит: "Наставьте на них автоматы и заставьте их уйти". Автоматы мы не наставили, просто солдаты сами ушли. Остался только этот капитан, старший лейтенант подвёл его к лестнице и так его оттуда швырнул, что тот, по-моему, кубарем по лестнице скатился. И кричал нам оттуда: "Я вернусь!", но, конечно, не вернулся. Вот это я лично видел.Помню, ворвались мы без единого выстрела, кажется в Прёйсиш-Эйлау, ныне город Багратионовск. Это было уже после взятия Кенигсберга и немцы сами ушли. Что-то сидели у дороги рядом с домами. Ждали чего-то, курили. И вдруг тарахтение, едет то ли мопед, то ли мотоцикл с узенькими колёсами. На нём немецкий генерал и прямо к нам, тёпленький… Мы выскочили он аж рот разинул… А придя в себя начал на нас орать. Я все же не настолько хорошо знал немецкий язык, чтобы понять, о чём речь, но с нами оказался переводчик. Такой с чёрной бородой, фамилию позабыл. Он стал нам переводить, что оказывается генерал орал, что как это вы здесь, тут должна быть наша часть… Как это вы здесь оказались?! Запомнилось, что у него один крест был на шее и второй на груди.Сейчас много пишут и говорят о наших зверствах в Германии. Кто-то соглашается, кто-то категорически не согласен, а кто-то выбирает серединку. Но очень важно понять одно. Наш народ пришел туда с пепелищ. Потеряв родных, близких, города, деревни… Абсолютно всё! У Константина Симонова есть поэма "Ледовое Побоище", а т.к. у меня хорошая память, то я запоминаю то, что мне нравится. И я считаю, что вот этот отрывок из этой поэмы характеризует нашу армию, которая вошла в Европу. Как известно это тевтонцы сперва захватили Псков, а ледовое побоище состоялось уже потом. В этом отрывке речь идёт о псковичах:"Их немцы доняли железом.Угнали их детей их жен.Их двор пограблен, скот порезан,посев потоптан, дом сожжен.Их князь поставил в середину,чтоб первый приняли напор,надёжен в чёрную годинумужицкий кованый топор".И вот когда вошли мы в Пруссию, шли по этой берлинке, непросто было себя сдерживать. Ведь не все же немцы успели убежать, да и сопротивлялись они ожесточенно. Дважды я участвовал в танковом десанте, когда нас сажали на "тридцатьчетвёрки". Первое, что говорили нам танкисты: "Увидите немца с трубой, сразу стреляйте, иначе и нам конец и вам конец!" Накал боев был страшнейший, ужасный, нечеловеческий, и сдерживать людей было очень непросто. Конечно, замполиты и разные командиры проводили беседы, чтобы помягче относились к мирному населению… Это не значит, что поголовно расстреливали мирное население, но если случалось… Дело не в оправдании тех, кто это делал, но понять то можно?! А как же иначе? Ведь "око за око!" Тут уж ничего не сделаешь, когда позади осталось сожженное и разваленное твоё родное...Помню, когда ворвались в Пиллау, ныне Балтийск, то бои были уже не такие сильные, и город почти не пострадал. Поэтому быстро проскочили его, и помню, там на берегу есть коса Фрише-Нерунг. А мы двое суток не спали, буквально падали от усталости и вдруг напоролись на человек четыреста-пятьсот, короче, больше нашего батальона. Прижали их к морю, и оказалось, что это власовцы, а может, и нет. Короче русские мужики вооруженные и одетые в немецкую форму. Они сдались и тут, как я позднее понял, перед нашим комбатом встал вопрос - что делать? Ведь батальону приказано продвигаться дальше и оставить их у себя за спиной, это означало наверняка погубить остатки батальона. И тогда он принял такое решение… Весь батальон отправил дальше, оставив один взвод. От пленных отделили примерно двадцать человек, а остальных расстреляли там же на берегу... Оставшихся, заставили стаскивать трупы в море… И я считаю, что другого выхода у комбата просто не было… Если бы он не поступил именно так, то и нашего разговора не было бы. И на фронте много было таких страшных вещей, что дальше некуда…Как мы от Пиллау добрались до Гданьска, я не помню. Там немцы засели в доме в предместье, по-моему, Гданьска, точно сказать не могу. Этот трёхэтажный дом был нашпигован не передать… В подвале стояли пулемёты, на первом этаже находились мирные жители, поляки, а на втором снова немцы, стрелявшие по нам из амбразур устроенных в заложенных кирпичом окнах. На третьем этаже снова мирные жители, а на чердаке стоял пулемет, бивший с высоты на выбор, поэтому его надо было снять в первую очередь, иначе роту не поднять. Вначале послали троих ребят, но они все погибли. Тогда ротный посылает меня и ещё одного парня. Пошли не прямо в лоб, а долго огибали. Помню, какаую-то трубу, наверное, канализационная, но сухая. Проползали по ней пробираясь в тыл к этому дому. Моим напарником был главстаршина Данилин из Белоруссии, которому было уже тридцать шесть лет. Я знал, что срочную он служил на флоте, а после начала войны был призван снова во флот. Сперва, служил на корабле, а потом в морской пехоте. Мы знали его страшную историю. Когда немцы ворвались в их село и увидели в доме на стене его портрет в морской форме, то его жену и двоих детей повесили на воротах их дома… И когда, в 44-м ему пришло письмо пришло письмо с описанием их смерти… После этого, когда ребята брали пленных, он просил их отвести и по дороге уничтожал. Думаю, понять его можно…В общем, когда мы подобрались сзади к этому дому, Данилин заметил железные скобы, вбитые в стену на углу здания и ведущие на крышу. Поскольку я был полегче, то полез первым. Забрались на крышу, а там чердачная дверь. Приготовили гранаты, открыли дверь и кинули их туда. Как заранее договорились, он шагнул вправо, а я влево. Но он сразу наступил на мину, рядом с которой была какая-то ёмкость с бензином. Она, конечно, рванула, и как он кричал… Весь горел, и спасти его я не мог, но что-то меня толкнуло. Кинулся к нему и всё… Больше я ничего не помню…Когда очнулся, то первое, что увидел, это сидевшую рядом красивую, красивую, светловолосую, голубоглазую девушку. Она улыбалась и гладила меня по голове. Палата была на двоих, и рядом лежал, кажется, азербайджанец. Вошел доктор и говорит: "Всё в порядке? … Ну, вот тебе подарок", и отдаёт извлечённые из меня осколки. Смотрит на меня и продолжает: "Ну, Альтшуллер, твою еврейскую кровь испортили. Вот она дала свою польскую кровь, эта католичка". Повернулся к другому и говорит: "Ну, а ты мусульманин не знаю, как и разбираться теперь будешь. Вот сейчас придёт та, которая давала тебе кровь. Она ведь полунемка. Понимаешь ты? Полунемка!" Девчонки дали нам свою кровь. Когда, уже после войны я оказался в Гданьске то ходил, искал этот дом. Облазил всё вплоть до порта, но не нашел. Но пробыл я в этом госпитале недолго. Вскоре погрузили в поезд и привезли в Ленинград. И снова в госпиталь расположенный в здании пединститута имени Герцена.Тогда люди были те же, что и сейчас, но они пережили много горя, и поэтому честность у них была в крови. Наша палата находилась на третьем этаже, и ребята лежали в основном молоденькие. Кому-то хотелось конфеток купить, кому-то папирос и поступали так: на шпагате из окна спускали спичечную коробочку с деньгами и просили прохожих сходить в магазин и купить нужное. И через полчаса тебе все приносили. Не было случая, что бы кто-то взял деньги и не принёс.А 9-го мая в госпитале началось что-то невообразимое. Кто-то достал припрятанные пистолеты и начал палить из окон в небо. Все перепились, и только Сара ходила и упрашивала: "Не надо. Тебе много нельзя. У тебя сердце не выдержит". Но какой там… И госпиталь не приходил в себя наверное неделю. Несмотря, что при входе в него стояла охрана, к нам приходили люди. Пожилые, молодые, приносили водку что-то ещё. Ну, понять же всех можно. Выжили же, ну, в таком аду уцелеть… Какая там медицина… Всплеснулось, бессознательное, звериное в лучшем смысле этого слова чувство. Уцелели, уцелели! Война кончилась! Всё! Ну, и казалось, что впереди только "рай" нас ждёт, и всё будет в порядке…После госпиталя, меня к моему удивлению направили в свой родной полк. В июне 1945 года наш корпус возвращался в Ленинград, и дислоцироваться он должен был под Выборгом. Туда отправили всю технику, а войска пешим маршем вошли в Ленинград. Дивизии входили с трёх сторон, а по пути стояли построенные деревянные арки. На месте нынешних "Московских Ворот", которые тогда были демонтированы и где-то хранились, стояла деревянная триумфальная арка, на которой было написано "Слава Победителям!" По проспекту шли колонной по восемь человек в ряд. Потом перестроились по шесть, потом по четыре, потом маленький ручеёк, потому что всех солдат расхватали ленинградцы.… И что удивительно для того времени, по радио несколько раз в день в течение, наверное, недели звучали примерно такие объявления: "Уважаемые товарищи гвардейцы 30-го гвардейского корпуса. Вернитесь в свою часть! Для этого надо прибыть на Финляндский вокзал и бесплатно доехать до Выборга". Причём все это говорилось без всяких угроз.В 1946 году мне было всего девятнадцать лет, когда в полк пришла разнарядка. Конечно, мы ничего об этом не знали, просто нас построили, отобрали тех, кто ростом повыше. А т.к. у меня примерно 175 сантиметров, то меня тоже отделили, и так я оказался на торпедном катере. К тому же, как мне потом рассказали, сыграл свою роль и тот факт, что у меня в личном деле было указано, что я служил в морской пехоте.И к лету я уже служил мотористом на торпедном катере. Катера были деревянные, наши, а двигатели на них стояли американские - мощные "кэртис". Достаточно сказать, что при выходе в атаку катер давал 52 узла, а ведь это почти сто километров в час. Мы тогда базировались на базе "Литке", что недалеко от Кронштадта. Моим командиром был рекордсмен СССР в беге на полторы тысячи метров. Его звали Иван Бейсябога, представляете такая фамилия? Это был прекрасный человек, украинец, хорошо играл на скрипке. И видно чем-то я ему приглянулся, потому что как-то, когда стояли в Кронштадте, он подошел ко мне и говорит: "Разденься!" Я удивился: "Что?" Он повторяет: "Разденься!" Я разделся до пояса, он говорит: "Штаны!" Я что-то заколебался, тогда стоявший рядом боцман Иван Рыжов говорит: "Ты шо, девка, что ли? Сними штаны, тебе говорят". Снимаю. Он подошел, пощупал грудь, руки, ноги особенно и говорит: "Бегать будешь!" Я не понял в чём дело, а оказывается, у него был просто тренерский зуд. Вот так я потом стал бегать. И, несмотря на ранения, бегал тогда с удовольствием. Все выходят на зарядку и как тогда говорили "филонят" т.е. там руками машут потихонечку… А мне он отмерил круг в пятьсот метров. Встанет, в руках два секундомера и по утрам меня гоняет, и вечерком ещё.Даже ездили с ним на соревнования в Сочи, это, конечно, мне было в удовольствие. Все служили, а я поехал в Сочи, на соревнования. Ещё мы ездили на всефлотские соревнования в Порт-Калаут. Тут даже похвастаюсь: в 1947 году я стал чемпионом Краснознаменного Балтийского Флота по бегу на полторы тысячи метров. Помню, что я бегал эту дистанцию за 3,52, а это приличный результат. Но на "мастера спорта" я так и не набегал. Все как-то ускользал от меня "мастер". Тогда повышали нормативы, и я в них уже не укладывался. Но несмотря на то, что я серьёзно занимался спортом всё же хочу отметить, что самое тяжелое физическое испытание я все-таки испытал на фронте, когда мы в Эстонии быстро наступали в сторону Таллинна.Помню, во время службы на флоте мы с ребятами любили петь песни, которых знали очень много. Некоторые я помню до сих пор. Вот, например, о севастопольском матросе:"На ветвях израненного тополя
тёплое дыханье ветерка.
На пустынном рейде Севастополя
ни луны, ни звёзд, ни огонька.
В эту ночь кварталами спалёнными
шел моряк, прощаясь с бастионами,
с мёртвой корабельной стороной..
На кладбище старом, над могилами
конвоиры вскинули стволы.
Он стоял. Тельняшка полосатая,
пятнами от крови запеклась.
Он сказал: "Повоевал богато я,
вашей чёрной крови пролил всласть.
Это мы с братвой, ночами тёмными
вас подстерегали пулей злой.
В Инкермане над каменоломнями,
на крутых утёсах под Ялтой.
Встали вы на якоря, не рано ли?
Шторм придёт и вырвет якоря.
В разнобой, не в лад винтовки грянули.
Кровью озарилася заря…"
А вот песня о Северном Флоте:"Я люблю этот город туманов,
опустившихся, низко к воде.
За его молодых капитанов,
что я знаю, не дрогнут нигде.
А ещё я скажу по секрету.
Я люблю этот город морской
за одну дорогую примету,
за девчонку с косой золотой.
Переулок ветрами увитый
и на рейде морские суда,
а за ними простор ледовитый,
где сливается с небом вода.
В нём грустил я последние годы,
твои, вспоминая черты.
Я хмелел от лихой непогоды,
как от чистого спирта, а ты?"
Ещё помню песню о морских "охотниках":"На этой дубовой скорлупке
отважные люди плывут
Пусть волны доходят до рубки,
но с ног они нас не собьют.
Мы с морем сроднились, ребята.
Гордимся мы службой такой.
Уходит от берега "ястреб" морской
и девушка машет рукой".
Вот ещё одна песня:"Ходят ветры, ходят вьюги
с океана в океан.
Ходит с севера до юга
в дождь, метели и туман.
На ветру не остывая
от фронтов и до фронтов,
ходит слава боевая
о геройстве моряков.
Это в бой идут матросы.
Это в бой идут моря
Но бывает, расстаётся
с кораблём своим моряк.
Значит, силу краснофлотца
на земле узнает враг.
Ничего, что сердцу тяжко
и не флотская шинель.
На груди твоей тельняшка,
тёмно-синяя фланель.
Это в бой идут матросы
Это в бой идут моря.
И когда бои вскипают
и тебе сам чёрт не брат
В жаркой схватке возникают
бескозырка и бушлат.
И опять в руке граната
и глаза огнём горят
То балтиец из Кронштадта,
из Полярного моряк.
Это в бой идут матросы.
Это в бой идут моря!"
Эта песня, кстати, о морской пехоте. Одеть перед боем бескозырку, это была даже больше, чем бравада. Ведь нас в морской пехоте одели в сухопутную форму, но перед атакой все сбрасывали каски и надевали бескозырки. Моя у меня сохранилась до сих пор. На ее ленточке дорогая моему серцу надпись: "Балтийский Флот"…Помню, в бригаде мы пели такую песенку с хулиганским мотивом:В бардачном Таганроге
иду я по дороге.
В обмотках двухметровых.
Считаясь моряком…
Вот уже и забыл как дальше… Знаете, есть такая песня "Застольная Волховского Фронта"? В ней еще есть такие знаменитые слова: "Выпьем за тех, кто командовал ротами…" и так далее. Так вот мы добавляли к ней ещё один куплет:Вспомним и тех, кто в тылу ошивается.
С женами нашими спит.
Кто вечерами сидит в ресторанчиках
"Смерть оккупантам!" кричит.
А через некоторое время по приказу меня перевели служить на линкор "Октябрьская Революция". Это бывший "Гангут" - знаменитый линкор ещё царской постройки. После войны это был самый мощный корабль на Балтике. Огромный, просто гигантский корабль. Когда приходили на практику курсанты, то численность экипажа доходила до девятисот человек. Только представьте себе, что ствол орудия главного калибра, на котором я служил вертикальным наводчиком, весил 59 (!) тонн. Снаряд к нему почти полтонны... Два полузаряда пороха по сто с лишним килограммов, а дальность стрельбы 40-45 километров. Объясню в двух словах механику - замок две тонны. Вот ты сидишь в таком почти кресле. Нажимаешь ручку, отводишь её на себя, и замок автоматически открывается. Снизу, из крюйт-камеры, на лифте поднимается болванка-снаряд. Автоматическим банником он загоняется в ствол. Потом в шелковом мешке полузаряд пороха. За ним второй полузаряд и замок закрывается. В его центральной части в отверстие вставляется запал. Это отверстие закрывается заглушкой. Перед тобой красная лампа и "ревун". Он репетирует, т.е. повторяет сигнал выстрела. Загорается красная лампа и "ревун" дублирует. Оттягиваешь ручку и… Всё автоматизировано было. Стрелять могло только одно орудие из башни. Больше нельзя, иначе с корабля всё сыпалось к чёрту ведь удар страшный. Ну, представляете теперь себе такое орудие? Башню проектировал адмирал Макаров. И она была так спроектирована, что попадание равноценного снаряда в 305-мм, не пробивало башню. Потому что толщина брони была миллиметров четыреста! На башню имели право заходить только те, кто в ней работал, да ещё командир корабля, старпом и всё. Больше никто не имел права заходить.Но Никита Сергеевич его разрезал - это, конечно, было преступление. Вот американцы, почему они не резали свои линкоры?.. Я подучился в школе оружия и стал комендором орудия главного калибра - 305-мм.Командиром корабля был в то время Нарыков. Человек петровского роста - 204 сантиметра. Зато старпомом у него был Фридман ростом примерно 155 сантиметров. Вы представляете эту картину?! Они служили вместе с 1926 года и переходили с корабля на корабль. Расскажу маленькую смешную вещь. При мне прибывал на службу 1927-й год, 28-й, 29-й и даже 30-й год. Каждый раз, как прибывало пополнение, нас всех строят. Выходят командир и старпом. Оба чуть-чуть на "взводе", как и положено офицерам. Нарыков поворачивается к старпому и своим мощным голосом спрашивает: "Ефим, что нынче пошел за матрос?" И помолчав немного, сам же и отвечает: "По-моему мелкий, прожорливый и саковитый" (саковитый, от слова "сачёк".) Тогда Фридман обращается к нему: "А, какими они качествами обладают?" И Нарыков глядя на него, с высоты своего огромного роста говорит: "Беспробудным сном, адским аппетитом и призрением к труду" (смеётся.)А среди офицеров линкора служили два князя. Как-то уцелели, но их фамилии я не помню. Один был капитан-лейтенант, а второй капитан 3-го ранга служил командиром боевой части 4. Если не ошибаюсь это сигнализация и связь корабля. А его брат был то ли адмиралом, то ли капитаном 1-го ранга и командовал базой где-то на Дальнем Востоке. Оба они никогда в форме не увольнялись, всегда только в цивильном. И я вам скажу, что эта "голубая кровь" или "белая кость", как хотите, назовите, даже на расстоянии чувствовалась. Несомненно, они родились после революции, но у них, видимо в семьях, осталось прежнее воспитание. С матросами только на Вы, и никогда на Ты.Помню, наш линкор пришел в Таллинн. В тот день в центре города устанавливали памятник советским воинам освободителям. Того самого "бронзового солдата", которого с таким скандалом переносили на окраину в 2008 году. А перед увольнением как обычно нас построили на палубе. Подошел буксир "Якобинец" и тут вдруг подходит ко мне капитан-лейтенант Тоужнянский и так хамовато спрашивает: "Слушай, чё у тебя пуговицы так плохо надраены? Отойди в сторону. Неделя без берега". В это время мимо проходил один из этих князей, тот, что был капитаном 3-го ранга. Услышав это он повернулся к нему и говорит: "Товарищ капитан-лейтенант, давайте за башню зайдём". Они зашли за башню, а мой дружок Сенька Крупинец выскочил и с другой стороны забежал подслушать. Потом опять прибежал и встал в строй. Подходит ко мне Тоужнянский и говорит: "Ну ладно становись в строй. Пойдёшь со всеми". Потом Сенька мне рассказал, что услышал. Князь говорит: "Товарищ капитан-лейтенант, где вы были во время войны?" Тот отвечает: "Я готовил кадры в училище имени Фрунзе". Он говорит: "Вы видели, что у него на груди? Пока вы готовили кадры, он вас защищал на фронте. Так вот, продолжайте готовить кадры здесь, на корабле, а он пусть идёт на берег. Понятно?"После торжественного открытия памятника и возложения венков нас отпустили в город. А может быть, это было в другой раз, мы ведь каждый год приходили в Таллинн. И вот значит идём мы втроем: я, Сеня и ещё один мой хороший приятель - Вася Никулин, и рассуждаем, как бы нам выпить немножко и пойти на танцы. Все дело в том, что денег у нас не было. Вдруг слышим покашливание. Обернулись, сзади идёт наш князь, одетый, в цивильное платье. Даже тросточка у него была такая игривая, я бы сказал. Да и он сам был собой хорош. Подошел и говорит: "Извините, я случайно подслушал ваш разговор. Я приглашаю вас в ресторан". Мы замерли, а он говорит: "Пойдёмте, пойдёмте". Пришли в ресторан, правда, какой-то такой, не очень. Он говорит: "Слушайте, что я буду говорить, и кивайте головой. Больше ничего". Подходит официант, и он ему говорит: "А что это у вас тут не прибрано? Тут …". Официант отвечает: "Да вы знаете, ресторан недавно открылся…". - "А есть тут, что-нибудь другое?" Официант говорит: "Есть тут и другие рестораны". Тогда князь спрашивает: "Ну, что? По двести грамм?" Принесли водку, рюмочки, какую-то закуску. Но не успели приняться, тут патруль. Лейтенант с двумя солдатами. Увидели, что матросы сидят в кабаке, а это не положено. Они к нам и лейтенант обратился как полагается: "Встаньте и следуйте со мной!" Тут наш князь встаёт, подходит к нему и говорит: "Можно Вас на минутку?" Они отошли. Он вынул своё офицерское удостоверение, показал и о чём-то они заговорили. Лейтенант откозырнул, повернулся и они ушли. Мы выпили, потом ещё принесли водочки…, короче мы нагрузились. Причём он ведь сыграл такую штуку, что мы пришли, выпили водки и сразу уходим. Это неприлично, и он сыграл такую вещь: "Да, придётся нам найти ресторан получше". У того эстонца даже глаза округлились.Ребята выпили грамм по двести водки, и пошли в другой ресторан. Вышли. В Таллинне есть парк "Кадриорг". Князь говорит нам: "Вы тут пока отлежитесь, отдохните. Я пока схожу по делам, а потом вернусь, и мы вместе пойдём". Очень приятно было. Вот тогда я понял, что Россия все-таки много потеряла в революцию.
Но я понимал, что совсем не готов к гражданской жизни. Профессии нет никакой, ну умею стрелять… Водительские права были уже утрачены, а жизнь надо было начинать с начала. На флоте я прослужил пять лет, дослужился до гвардии главстаршины. В 1941 году я окончил седьмой класс и в 1949 году пришел в вечернюю школу. В ней училось 26 человек, и офицеры и матросы. Я сразу поступил в десятый, минуя восьмой и девятые классы. Учился на тройки, а по физике вообще стал получать сплошные двойки и должен был вылететь. Директриса меня уже предупредила. И, наверное, так бы и произошло, но как-то по тревоге я поднимался в башню по скобтрапу высотой семь метров. Надо было подняться, проверить все ли на местах, заскочить в башню и закрыть за собой. На всё про все давалось где-то полторы минуты. Я полез вверх, а передо мной поднимался какой-то "умник", у которого ботинки были вымазаны в солидоле. И из-за этого я не успел перехватить руку, когда соскользнула нога. И всё, я сорвался, полетел вниз и потерял сознание. Очухался уже в госпитале. К тому же от падения у меня открылась рана. Пришли ребята с корабля навестить и мой дружок Саша Карпиненко из Белоруссии спрашивает: "Ну, как дела?" И я ребятам "поплакался в жилетку". Сказал, что не знаю, как возвращаться в школу. Мне же шел уже 24-й год, скоро на гражданку, а куда я пойду с семью классами? И Санька Карпиненко побежал к самому командиру корабля. Доложил Нарыкову, что вот так и так. И вот через два дня открывается дверь и входит инженер-капитан-лейтенант Зеербек, азербайджанец. Нас в палате несколько лежало, и он попросил врача: "Поставьте мне койку рядом с Альтшуллером". Снял форму, надел больничный халат и говорит: "Альтшуллер, будем учиться!" И полторы недели он меня гонял, как "сидорову козу". Когда я вышел из госпиталя и пришел в школу, то физичка меня сразу потащила к доске. Я ей отчеканил на твёрдую тройку. Потом математику так же. Пятерок не было. Так что аттестат у меня такой… Когда мои аспиранты, будучи у меня дома его увидели, то с изумлением спросили: "Рэм Соломонович, неужели это ваш аттестат зрелости?!"
Моя демобилизация совпала с наступлением тяжелого времени для евреев. Об этом надо прямо сказать. Я поступал на вечерние отделения в пять вузов, в пять! Причём я приходил сознательно надев награды, но… В двух вузах мне прямо в глаза сказали: "Конечно, конечно, мы бы взяли, но…" Но я обязательно хотел получить техническую специальность и уже отчаявшись, пришел в педагогический вуз в надежде, что через год переведусь. Меня приняла заведующая вечерним отделением Елена Феликсовна Сакович. Про неё рассказывали, что в партию её принимал сам Ленин. Она всё понимала, и я помню её первые слова, обращённые ко мне: "Ну, что соколик, набегался?" Я попросил зачислить меня на "физмат", но она сказала, что этот факультет уже забит под завязку и предложила зачисление на "естественный". Вот так я оказался на этом факультете. Стал учиться, стал работать. Тут тоже были проблемы. Устроиться можно было только грузчиком, а мне в связи с ранением это было противопоказано, но пришлось. Вначале работал грузчиком на масложиркомбинате. Но открылась рана и я "загремел" в госпиталь. Поняв, что, продолжая работать на старом месте, попросту угроблюсь, я обратился к другу отца по фамилии Левин работавшему директором Куйбышевского Промкомбината. Он мне сказал, что очень уважает моего отца, и рад был бы мне помочь, но может устроить меня только на рабочую специальность. При этом показал мне отвратительный документ о соблюдении национальной пропорции при приёме на работу… И взял меня рабочим на гидравлический пресс в цех, который располагался на Колокольной улице. В бригаде нас работало четырнадцать человек, половина из них евреи. Температура возле пресса была колоссальная, и летом я работал в трусах, ботинках и фартуке. Прессовали всякие штуки, совки какие-то, засыпали порошок. До сих пор помню названия: "монолит", "карбалит". Но вскоре начались проблемы с лёгкими и оттуда меня перевели в зеркальный цех на улицу Пушкинскую, где я работал полировщиком. Полировал стёкла пастой - гои. Очень вредная работа! Ну, а потом окончил институт, работал учителем. Затем защитил кандидатскую в педагогическом институте имени Герцена. Там же "собирал" докторскую. А перед уходом на пенсию в 1995 году работал учителем в 91-й школе Петроградского района.
По моему глубокому убеждению, трагедия нашей страны состояла ещё и в том, что когда лучшие ушли на фронт, то их места заняли проходимцы и разные недостойные люди. Особенно это касалось руководящих кадров среднего звена и научных работников. Ведь из тех, кто уцелел, лишь единицам удалось вернуться и занять свои должности. Помню, минералогию нам читал профессор Гинсбург. На его лекциях студенты сидели даже на подоконниках. Человек потрясающей биографии. До революции крестился, потому что хотел жениться на дочери Петербуржского градоначальника, но не получив согласия семьи выкрал невесту и увёз её в Италию, т.к. она была больна чахоткой. После революции они вернулись и началу войны ему было уже около пятидесяти лет. Но он дважды подавал заявления, чтобы его отправили на фронт, и в конце концов его взяли рядовым. Их часть стояла, где-то под Пулково и командир его роты, русский, когда собирался выпивать с другими офицерами любил проделывать такую штуку, особенно если присутствовали вновь прибывшие. Кричал из землянки так, что наверно немцы слышали: "Абрам! Поди, ко мне!" Тот уже знал заранее, что будет дальше. Заходит в землянку, а там сидят пять-шесть офицеров из новеньких. Ротный говорит: "Представься по полной форме!" Тот вскидывал к шапке руку и докладывал: "По вашему приказанию гвардии рядовой доктор минералогических наук, профессор Гинзбург прибыл". Новенькие открывали рот, ротный говорил: "Молодец, Абрам! Садись". И наливал ему спирта и говорил: "Давай! За твоё здоровье!", после чего отпускал. И только после ранения его вернули на преподавательскую работу. Дело не в том, что еврей или не еврей, просто, вот такие люди прежде всего и погибали…
После войны наша 45-я дивизия дислоцировалась в поселке Каменка Выборгского района Ленинградской области. Уже в наше время она была сокращена до размеров бригады, и, к огромному сожалению, эта бригада сейчас известна в основном с негативной стороны. Нередко в наших сми проходит информация о дедовщине и других происшествиях творящихся в этой части. В Каменке в двух этажном здании "Доме Культуры" располагался музей нашего полка, и когда умер Иван Иванович Дуденков - командир то ли 3-го, то ли 2-го батальона, то его награды, в том числе и орден "Александра Невского" отвезли туда. Я сам туда сдал немецкие награды, которые я снял с тех, кого прихлопнул. Потом это всё украли. Вроде демобилизовывался какой-то сержант и он это всё сгрёб и продал, наверное. А там же целая история была…
Когда я был в Копенгагене, то посетил "Музей Свободы" и задал вопрос директору: "Почему у вас такие огромные стенды посвящены Сталинграду?" А шел он, его помощники и дети датские там тоже были. Он обернулся и увидел на мне орденские колодки. Возможно я человек нескромный, но всегда ношу их и никогда не снимаю. Даже в Польше у меня был инцидент, когда доцент пан Малиновский спросил: "А что это у вас?" Я отвечаю: "Награды. В том числе и за Польшу". Он говорит: "У нас это немодно". И я сказал ему, а он был моложе меня: "Послушай, вот если бы не было вот этих штучек у нас на груди, то и тебя бы не было. Ведь немцы хотели вас всех под нож пустить, а не только евреев". Так вот вернемся к случаю в Дании. Подходит директор ко мне и, указывая на колодки, говорит: "Не было бы Сталинграда, не было бы и датчан!" Хотя вы и сами прекрасно знаете, что немцы их считали близкими к высшей расе.
И вот вам второй эпизод. Когда года четыре назад нас пригласили в Каменку, там проводилось собрание в бригадном Дворце Культуры. Огромный зал человек на пятьсот перед которым мы по очереди выступали. В первых рядах сидели молодые офицеры, а дальше солдаты. И когда подошла моя очередь, то я сказал, что был рядовым, воевал как все, из чего получилось то, что получилось. И в конце выступления задаю вопрос: "Скажите, кого мы победили в той войне? Пожалуйста, не вставая с мест, выкрикните". Голосов пять или шесть: "Германию! Германию…" Кто-то ещё выкрикнул: "Венгрию!", и всё. И я им тогда сказал: "Вот когда вы приедете домой, и если у вас еще живы бабушки и дедушки, которые или в тылу работали или на фронте были, то поклонитесь им в ноги. По двум причинам. Первая простая - не было бы этой Победы, вы бы тут не сидели. Вас бы просто не было или были бы, но не здесь и не людьми