fly

Войти Регистрация

Вход в аккаунт

Логин *
Пароль *
Запомнить меня

Создайте аккаунт

Пля, отмеченные звёздочкой (*) являются обязательными.
Имя *
Логин *
Пароль *
повторите пароль *
E-mail *
Повторите e-mail *
Captcha *
1 1 1 1 1 1 1 1 1 1 Рейтинг 3.30 (5 Голосов)

Документы НКВД, допросы.

Копия о копии.

ПРОТОКОЛ ДОПРОСА СВИДЕТЕЛЯ.

1940 года, апреля 27 дня, пом. военного прокурора Военной прокуратуры Одесского военного округа военный юрист КОМПАНЦЕВ допрашивал в качестве свидетеля нижепоименованного, которой показал:

1. Имя, отечество, фамилия - Иван Фомич Сенкевич.

2. Год рождения - 1899 года.

3. Социальное положение - служащий (из крестьян бедняков).

4. Постоянное местожительство и адрес - гор. Одесса, ул. Леккерта, дом № 40, кв. 12.

5. Место службы и должность - начальник облконторы "сельхоз-химсбыт".

6. Партийность - (с какого времени и № партбилета) член ВКП(б), № 2349433 с 1920 года.

7. Прежняя судимость - не судим.

Об ответственности за ложное показание, а также за отказ от показаний предупреждается.

По делу показал: на поставленные мне вопросы даю следующие пояснения: Сразу же с появлением в нашей области Телешева (бывший секретарь Обкома КП(б)У и Киселева (быв. нач. обл. управления НКВД) я почувствовал, что попал в орбиту намеченной мишени.

Ряд антипарийных, кричащих фактов нарушения самой элеменарной этики со стороны Телешева по отношению ко мне подсказали мне мысль о том, что он готовит меня к аресту. Я это сейчас не скрываю потому, что познав горькую страничку своей жизни на протяжении 16 месяцев, в этом больше чем уверен.

Телешев проявил возмущение и пренебрежительно отнесся к моему заявлению на его имя как секретаря Обкома КП(б)У о клеветнических «сигналах» на меня.

Телешев запретил мне в конце мая 1938 г. ехать на всесоюзное совещание финансового актива, куда я вызывался одной, а затем другой телеграммами Народного Комиссара финансов Союза СССР т. Зверева, как заведующий Одесским областным финансовым отделом. На всесоюзном совещании решались важнейшие принципиальные вопросы финансовой работы: о перестройке налоговой работы, о кадрах и др. (хотя и не скромно, но к делу - по отдельным вопросам этого совещания я был в числе инициаторов). Ну разве же непонятно после этого, что мои дни уже «сочтены».

Телешев делал все, чтобы подчеркнуть эту свою скрытую угрозу. Хотя бы такой факт: по номенклатуре я летом должен был пользоваться дачей, наравне с другими зав.отделами Облисполкома, но Телешев меня со списка вычеркнул) через мои руки проходили ассигнования, я знал о своем праве, был его лишен).

Подготовка меня к аресту, естественно, должна была сопровождаться рядом спровоцированных против меня клеветнических материалов.

Партийный орган КПК и моя низовая партийная организация каждая в отдельности и в разное время, разобрав так называемые «сигналы» против меня, нашли все эти клеветнические фальшивки возможным от меня отмести. (Тщательной проверкой уже сейчас эти фальшивки (в 1939-1940 г. Одесским Обкомом КП(б)У опровергнуты) низовая парторганизация избрала тайным голосованием членом парткома и делегатом на районную партконференцию. Но для Телешева я представлял благодарным материалом, - «шутка сказать разоблачить нач. Облфинотдела».

Отсюда ясно: мнение КПК, мнение коммунистов, знающих меня в повседневной работе и выражавшие мне свое политическое доверие, было растоптано его, Телешева, грязным сапогом.

17 июня 1938 года мною с одесской почты была послана на имя вождя партии товарища Сталина телеграфная жалоба об издевательствах надо, мною с просьбой вмешаться в мое дело, 21-го июня 1938 года задуманное и спровоцированное Телешевым гнусное дело и расправа надо мной осуществлено.

Обманным образом так, как способен был на это Телешов, не поручив никому и сам не поговорив со мной ни одного разу, меня как зав. облФО вызвали под видом доклада о подготовке к новому займу на бюро и по предложению Телешева я был исключен из рядов партии и снят с работы.

Никакие мои заверения и здравые доводы о необходимости глубже разобраться в моём деле, ни к чему не привели. Я, отдавший около двух десятков лет политической и партийной работе, не представлял себе более грубой расправы над законами нашей партии, на до мною – живым человеком.

Более того, я предупредил Телешева и бюро, что три дня тому назад, я послал телеграфное заявление на имя вождя нашей партии товарища Сталина, однако, и это не помогло. Кровавая алчность Телешева, избравшего меня как свою жертву, этот типичный внутри партийный вредитель и карьерист, завершил свое подлее дело, лишив меня звания члена партии.

Я считая такое решение совершенно неправильным, я на второй же день, т.е. 22-го июня 1938 г. я подал на бюро Обкома КП(б)У заявление о пересмотре своего решения и о предоставлении мне права дать исчерпывающие объяснения.

Мотивом моего, обвинения Телешев выдвинул «связь с врагами народа и развал финансовой работы». На мою просьбу подождать меня исключать из партии т.к. я докажу свою невиновность, Телешев грубо ответил: «Ждали довольно, я вам не верю вы враг». Не поставив даже на голосование вопроса об исключении из партии, предложил отдать партбилет. Должность зав. обл. финотдела предложил сдать немедленно - завтра же.

На другой же день утром в газете «Большевистское знамя» (областная газета) напечатана полная исключительно грязной клеветой статья под заголовком «Вражеский прихвостень».

Что может быть тяжелее: быть не заслуженно, без всякой виновности, лишённым звания члена большевистской партии, в которой я, безупречно пребываю с февраля 1920 года, быть незаслуженно, грубо выброшенным с работы, без права предоставления какой-бы то ни было работы и очутиться в созданной исключительно тяжелой и мрачной обстановке.

Минуло всего только 10 дней, ночью 2-го июля 1938 года совершилось то, чего нужно было ожидать, меня арестовали и поданное мною на имя бюро о пересмотре своего неправильного решения, осталось не разобранным.

Я рассматриваю это все в отношении меня как частицу тех преступлений перед партией и советской властью, которые Телешев совершил за время своей работы в Одесской области.

Вся практическая «деятельность» Телешева была построена и сопровождалась фактами произвола, бесчинства, грубым попиранием партийных и советских законов. Он совершенно не считался с тем, что «отступления от устава партии, нарушение уставных правил и законов являются нарушением учения Ленина-Сталина о партии, наносят партии вред».

Ему ничто партийный закон, и поэтому ему ничто нужды трудящихся. Это классический тип карьериста, о котором говорил в своем докладе на ХVIII съезде партии тов. Жданов.

Телешева несомненно можно отнести к представителям категории замаскированных врагов внутри партии, стремившихся путем широкого применения мер репрессий перебить честных членов партии и посеять излишнюю подозрительность в партийных рядах, посеять взаимное недоверие и дезорганизовать ряды партии.

Телешев, одев фальшивую маску бдительности, спекулировал на бдительности. Телешев воплощал в себе наглядный образец оторвавшегося от масс, в том числе от партийных масс, бюрократа, преступно игнорирующего мнение партийных организаций. Телешев в каждом, кто по его личному умозаключению ему не нравился, видел только негодного человека или врага. О всех ответработниках, когда возникала о чем либо речь, он прежде всего задавал вопрос: «Когда утвержден - до 5 мая?» (Это дата, когда он начал работу в области). Это было его критерием отношения к тому или иному работнику.

Моим, например, несчастием было то, что я был тогда членом пленума Обкома и поэтому, по мнению Телешева, моя «связь с врагами народа несомненна». Он это выразил открыто на бюро Обкома КП(б)У при исключении меня из партии 21-го июня 1938 года. Как член Пленума Обкома КП(б)У я был лишен Телешевым всякого участия в подготовке к областной партийной конференции, лишен права участия в обсуждении тезисов доклада к областной партконференции.

Ярким показателем недопустимо тяжелой, мрачной обстановки, которую Телешев создавал в областной парторганизации и среди всех трудящихся является период подготовки и проведения партийных конференций: районной, городской и областной.

По тону, заданному Телешевым, все: люди и дела должно было быть показано в темном, мрачном состоянии. Все несомненные успехи, достижения как результаты величайших, упорных трудов нашей партии, советской власти и всех трудящихся нашей социалистической родины, затемнялись и смазывались.

Будучи на областной партконференции (как член пленума старого состава с совещательным голосом), был очевидцем фактов ничего не имеющих с партийной практикой - явно антипартийных, а именно: Телешев не только не реагировал, но поощрял выступление Межжерина с антипартийной клеветнической «характеристикой» старых большевиков, что «у старых большевиков, в больших бородах взвелись вши».

И это несмотря на то, что «неудачные» выступления Межжерина уже имели место на районных (гор. Одессы) и городской партконференции.

Когда областная партийная конференция не избрала Межжерина в состав пленума Обкома КП(б)У, Телешев вместо того, чтобы сделать партийный вывод, стал на путь грубого игнорирования решения и инструкции ЦК КП(б)У; потоптал решение областной партконференции, на первом же пленуме Межжерин, не будучи членом пленума обкома, избирается зав. отделом руководящих партийных органов. А для того, видимо чтобы скрыть от парторганизации и от выбор. Первомайского избирательного округа, что Межжерин не избран партконференцией в состав пленума Обкома, Телешев не опубликовал в областной газете состава пленума Обкома КП(б)У.

Телешев не только давал санкции и право на арест честных, ничем не виновных коммунистов, руководящих товарищей, на которых не было никакого основания для ареста, но сам являлся инициатором арестов по на.ной схеме искусственно созданных контрреволюционных организаций.

Так были арестованы, так называемые участники областного контрреволюционного террористического центра и контрреволюционной террористической организации правых товарищи БАРГЕР (б. зав. отделом Обкома КП(б)У, СЕНКЕВИЧ (б. зав. облфинотдела), ХАРЧЕНКО (быв. секретарь Облисполкома), ТКАЧЕНКО (быв. зав. Облкоммунхоза), БАНКОВСКИЙ (быв. зав. Облплана), ШИЛЬМАН (быв. зам. зав. ОблФО), ПОЛИВАНОВ (быв. нач. бюджетн. управ, и зам.зав. ОблФО) и другие товарищи. Все товарищи в данное время освобождены, полностью реабилитированы и восстановлены в рядах ВКП(б). Так были арестованы также и другие ответработники (редакция обл. газеты, горсовета, КПК, ряд руководящих городских и районных работников и др.).

Расправа, организованная до ареста нашла свое продолжение со стороны Телешева и Киселева и после ареста. По их заданию, по их схеме и под непосредственном их «руководством» негодяи, пролезшие в органы НКВД: КАЛЮЖНЫЙ, КОРДУН, АБРАМОВИЧ, БУРКИН, БЕРЕНЗОН, МАЗУР, ГНЕСИН, ЗАРАЙСКИЙ, создали искусственное контрреволюционное дело.

Телешев знал и покрывал всю преступную деятельность этой шайки негодяев, врагов, которые творили свое гнусное преступное дело расправы с честными, ни в чем не виновными большевиками.

Телешев должен понести ответственность перед партией, перед советской властью и пролетарским правосудием.

2-го июля 1938 года я был арестован органами НКВД и предъявлено обвинение в принадлежности к контрреволюционной террористической организации правых и что я член областного центра правых.

4-го ноября 1939 года я из-под стражи освобожден, в связи с прекращением дела по ст. 4-й п. «д» УПК УССР за отсутствием состава преступления. Полностью реабилитирован. 19-го декабря решением бюро Одесского обкома КП(б)У восстановлен в рядах ВКП(б).

Проходившие по моему делу товарищи: БАРГЕР, ХАРЧЕНКО, ШИЛЬМАН, ПОЛИВАНОВ, БЫКОВ, БУГРИМЕНКО из-под стражи освобождены, полностью реабилитированы и восстановлены в рядах ВКП(б).

ОБ АБРАМОВИЧЕ: С самого же начала после моего ареста мое дело попало к следователю АБРАМОВИЧУ, которого иначе нельзя назвать как палач, садист, самой грязной марки аферист.

Сразу же после ареста, в ту же ночь, меня привели к Абрамовичу, который предъявил мне кошмарные обвинения, что я "активный участник контрреволюционной организации (террористической) правых, один из членов областного к/р центра правых.

Во время ареста у меня была температура 39° (болел гриппом), но при этом, когда услыхал такие кошмарные обвинения, я совсем потерял сознание, я не верил своим ушам, я смог только ответить, что это недопустимая ложь, что я честный большевик.

На этом и закончились мои объяснения. А дальше Абрамович заявил: «Для меня ясно, ты враг, я лишаю тебя права объясняться, тут не КПК, нам нужны показания». «Все ясно, запирательства излишни, органы НКВД не ошибаются, твоя жизнь на волоске и нужно ее спасать, иначе восемь копеек не пожалеем». «Враг не сдается, его уничтожают» и т.д. и т.п. Трудно всё перечислить. Сразу же начались неслыханные оскорбления и ругательства. Слово секретарь, он иначе не называл как «сракатар».

Я не понимая где, куда я попал. Абрамович плевал мне в лицо, в глаза, кричал в уши самые оскорбительные ругательства через трубочку из обложки дела (которую вставлял в уши). В результате всего этого у меня почти потерян слух левого уха.

В течение первых 10-12 дней, ежедневно меня Абрамович вызывал и днем и ночью, лишал возможности кушать и спать. Днями я выслушивал всевозможные оскорбления, ругательства, угрозы и запугивания, выстаивал или отсиживал на краюшке стула в положении "смирно" (копчиком), сидел пока не омертвело всё тело, а потом падал.

Абрамович подходил и бил ногами. По ночам же были систематические издевательства и избиения. Абрамович неоднократно садился за стол, предварительно наплевал, нахарькав мне в лицо, запрещая вытираться, а в это время входила компания 3-5 человек, Абрамович, сидя за столом и показывая на меня пальцем, говорил: «Смотрите на мудака», а они хохотали.

Эти сцены издевательств, без отвращения не могут вспоминаться, Избиения и систематические издевательства всё больше выбивали у меня человеческое достоинство.

В момент, когда приходило сознание, хотелось кричать, звать на помощь кого-то, но сознание, что вокруг тебя такая кошмарная обстановка, никто тебя не услышит, доводило до истерики. Чувства моментальной смерти совершенно были не страшны.

Оставалась единственная надежда - твердая вера в партию, в советскую власть и уверенность, что это гнусное дело будет раскрыто, уверенность в своей абсолютной невиновности перед партией, перед советской властью, перед своим народом. Все это толкало на путь сохранения жизни.

Невыносимые методы физического воздействия, антисоветские методы следствия, создавшие исключительную обстановку, толкнули меня на ложный путь сохранения жизни. Я согласился дать ложные показания и принял на себя обвинения в преступлениях, которые я никогда в жизни не совершал. Я начал «писать». Мне была дана Абрамовичем специальная схема вопросов (19 или 20 вопросов), на которые я должен был дать показания, а также твердое задание напасать не меньше 100 страниц. В схеме вопросов имелся такой вопрос: «Что вы знаете о готовившемся покушении на секретаря Обкома Телешева, о подготовке провала выборов его в Обком и Верховный Совет УССР. Я отделался от ответа на этот вопрос подробно только тем, что сильно похвалил Телешева. Но раз я «согласился» и был вынужден писать ложные показания, я
сохранил у себя сознание писать исключительную чушь, излагать
"факты", которые в любое время без всяких трудов можно было опровергнуть, лишь бы от меня отцепились. Я понял и видел, что Абрамович
принимает только такой "материал", где больше слов "контрреволюционный", "вредительский", "антисоветский" и больше написано. В противнем случае Абрамович написанное….    заявляя «брось бл. что для стенгазеты пишешь?» «Углы не сглаживай».

Первое мое заявление (коротенькое) было от первой до последней строчки написано под диктовку Абрамовича, я не соображал что писать. Заготовок заявления Абрамович приказал писать на имя Наркома, а я категорически отказался, заявляя: «Я наркому врать не могу, а я же буду в своем заявлении врать», тогда Абрамович побежал куда-то на совет, после возвращения, приказал писать на имя нач. обл. управления, я тоже отказался, он опять убежал и после возвращения приказал писать на его, Абрамовича, имя. Впоследствии написанный мною заготовок на имя Абрамовича оказался оторванным, и заявление осталось неизвестно, кому адресовано.

Когда я писал, я без всякого стеснения говорил, что пишу ложь. Я чувствовал и видел, что эти "материалы" первоначально попадают в руки не честных людей, явных фальсификаторов, мне очень много стоило совершенно избежать в своих ложных показаниях в какой бы то ни было степени раскрытия партийной и военной тайны. Мне также очень много стоило избежать в своих ложных показаниях таких фактов, которые бы вызывали напрасные государственные издержки. И в моих показаниях нет ни одного такого факта.

Очень много пришлось выдержать в отношении тяжелейших больших требований по так называемой "вербовке" людей.

Весь путь моей работы в жизни в Одесской области протекал с января 1933 года в трех районах: Вознесенском, Еланецком и Баштанском, а главным образом в двух: Вознесенском, т.к. Еланецкая МТС была этого района (два года) и Еланецком 4 с четвертью (4 1/4) года. От меня Абрамович требовал дать не меньше 100 человек.

Несмотря на все издевательства, я не дал ни одного человека и по этим районам (Вознесенск, Еланец, Баштанка) по моим ложным показаниям не арестовано ни одного человека. Зато по Одессе Абрамович связал меня и со мной связал, так называемых, участников искусственно созданного областного центра правых (Баргер, Харченко) и с группой моих бывших сослуживцев - работников облфинотдела (Шильман, Поливанов, Быков, Бугрименко) как участником контрреволюционной террористической организации правых. Все эти товарищи, как и я, являются жертвами той же расправы. Как мой, так и их арест являются результатом одной цепи.

Протокол допроса (фальшивку), данную мне Абрамовичем, я подписал 9 или 10 августа 1938 года. В составлении протокола я никакого участия не принимал также, как не принимал участия в составлении протоколов двух очных ставок, которые у меня за все время были. Протокол фабриковал (писал вопросы и сам на них отвечал) следователь Абрамович.

Подписав эту гнуснейшую фальшивку, являющуюся бредом сумасшедшего, я больше никогда, нигде не подтверждал своих ложных показаний этой фальшивки, а наоборот, буквально на другой же день начал ее разоблачать. Категорически отказался и не давал никому очных ставок. Абрамович, КОРДУН, ГАПОНОВ и КИСЕЛЕВ после же подписания мной этой гнуснейшей, состряпанной ими фальшивки, на радостях, что "спекли крупное дело", решили, видимо, свои труды засвидетельствовать в наркомате НКВД УССР, направили меня 10 августа вечером в Киев. После этого я с Абрамовичем по делу не встречался до 10 января 1939 года. В это время он уже был выдвинут начальником отделения.

10 января 1939 г. днем меня вызвал следователь Грачев для подписания новой двухсотки. В это время я рассказал Грачеву о всех фактах расправы и об антипартийных методах следствия следователя Абрамовича. Перенёс истерический приступ, поплакал. После всего спросил, можно ли        отослать заявление товарищу Сталину, и начал просить прием к нач. Обл. управления, чтоб получить разрешение на посылку заявления. Грачев отказался решать этот, вопрос без нач. отделения и начал звонить Абрамовичу. Когда я узнал, что Абрамович нач. отделения, я тут же заявил: «Судьбу свою Абрамовичу не доверяю, он человек не честный, он сфабриковал эту фальшивку». В это время с Абрамовичем зашел Буркин. После площадной ругани меня Абрамовичем и Буркиным, я категорически заявил: «Можете делать всё через мою голову, я ничего подписывать не буду, пока вы не оформите мои заявления, сделанные 25-го августа, 13 августа и 15 сентября 1938 г. и позже, об отказе от своих ложных показаний и о методах следствия. Вместо удовлетворения моей просьбы Абрамович организовал комиссию, которая составила акт о моем отказе подписывать двухсотку. В присутствии той комиссии я заявил, что "мое дело фальшивка, которую создал жулик и аферист Абрамович". Найдутся большевики, в этом разберутся.

После составления акта Абрамович поручил Грачеву оформить мне карцер. С этим меня отправили в тюрьму, не подписав ни подтверждения, ни двухсотки. На второй день 11 января 1939 года в 7 час. утра дежурный по 1У корпусу тюрьмы отвел меня в карцер ( под У корпусом камера № 4) - одиночку.

С 13 на 14-е января 1939 года около часу ночи, из карцера изнуренного, (голод, холод, клопы) меня привезли на «допрос» в кабинет нач. отделения Абрамовича. Там были: Абрамович, Берензон, Вайнер, Буркин. Абрамович потребовал подтвердить показания и подписывать двухсотку. Я категорически отказался. Опять начались запугивания и ругань. После избиения меня Гапоновым, Абрамович опять начал требовать подтверждения показаний. Я -еще раз категорически отказался - тогда Абрамович заявил: "я организовал дежурство, я Абрамович) Берензон и Вайнер будем сидеть до тех пор, пока ты не напишешь, полторы страницы подтверждения. И это дежурство с 2-х часов ночи было организовано. Берензон лег тут же на диване, Абрамович ушел в комнату рядом, а со мной целую ночь сидел Вайнер.

Таким образом я избит с опухшим лицом, не спавши три ночи, голодный сидел, не слезая со сдула с 2-х часов ночи до 3-х часов следующего дня. Утром, в кабинет, где меня избивал Гапонов, полотер натер пол (запрятали следы крови). Я очень хотел спать, глаза сами слипались, а Берензон через каждые несколько минут повторял: «Фомич не куняй».

Я и в этот раз не подписал ни подтверждения, ни двухсотки и опять был отправлен в тюрьму.

Абрамович должен отвечать перед пролетарским правосудием за окончательное проведение контрреволюционных действий.

О КИСЕЛЕВЕ.

В один из таких "допросов" пришёл вместе с Калюжным КИСЕЛЕВ. Я начал перед Киселевым протестовать, что "я не враг, все, что мне изъявляют, все это ложь, выдумка. Я партийный работник, прибыл в Одесскую область по решению ЦК ВКП(б) на должность начальника политотдела МТС.

Киселев на это ответил: «Всё это ничего не стоит, все быв начальники политотделов арестованы, это был специально подобранный отряд для проведения вредительской к/р работы в сельском хозяйстве».

Это заявление Киселева вызвало у меня негодование и чувство абсолютного недоверия этому негодяю. Я понял, что жаловаться и протестовать этому человеку бесполезно. Кроме того, он ругал меня и заявил: «все равно будете давать показания". Требовал объяснения, почему я пишу в анкете «белорус», а не поляк, что он располагает материалами, что я поляк и польский легионер. Я ответил, что между врагами, будь он белорус или поляк, нет никакой разницы. Я пишу в анкетах белорус потому, что я действительно белорус. Никогда польским легионером не был, а честно служил с 1913 года в рядах Рабоче-крестьянской армии. Тогда он нашел другой предлог и начал меня обвинять в принадлежности к толмачевской к/р организации: "Вы старый политработник Красной армии, вы путались с толмачевцами». Я не знаю, где открывается дверь в Толмачевке, никогда там не был и не учился, а меня «сделали», кроме всего, участником толмачевской к/р организации. Абрамовича это ободрило. Он начал меня еще больше запутывать, чтобы сделать с меня врага с 1927 года.

О КАЛЮЖНОМ. Во время так называемых «допросов» в кабинет Абрамовича неоднократно заходил КАЛЮЖНЫЙ (тогда нач. 4 отдела). Только тогда я увидел обратную сторону медали, только там я увидел настоящее лицо Калюжного.

Прежде всего при первом же приходе Калюжного, Абрамович скомандовал мне «встать, сволочь, и больше чтобы я тебе не предупредил
об этом».

Первым, с чем обратился Калюжный, это было: «Ну, что, Сенкевич, и до тебя добрались? Ты у нас значишься большим врагом, старым кадровым правым». На мой ответ, что «я честный большевик, никогда врагом не был и не буду», Калюжный ответил: «Все вы, сволочи, когда сразу к нам попадаете так говорите, а потом, как пустишь раз другой кровь, рёбра и зубы посчитаешь, начинаете говорить по-другому. Вот и ты у нас тоже заговоришь по-другому. А не хочешь, то подохнешь или сгниешь в тюрьме. Мы не таких ломали. Мы тобой долго занимались и получили санкцию по всем правилам, твоя жизнь зависит от того, будешь ли ты ещё запираться», и всякий раз, когда заходил Калюжный, после запугивания и грязной ругани Калюжный требовал «признаний», в противном случае «дадим очную ставку 15-20 человек, которые все покажут». Воодушевляя Абрамовича, давал указания: «Это старый враг, с ним стесняться не нужно».

О КОРДУНЕ.

Во время так называемых «допросов» КОРДУН, как начальник отделения, заходил по нескольку раз, как днем, так и ночью. КОРДУН был в самом тесном систематическом контакте с Абрамовичем. Я чувствовал как они вместе выдумывали "ходы" по заранее заготовленной схеме, искусственно создавая контрреволюционную организацию.

КОРДУН санкционировал Абрамовичу все методы "воздействия", т.е. пыток, издевательств, во всех случаях моего сопротивления.

Когда же КОРДУН приходил на допрос сам, он на доводы и протесты "почему от меня требуют ложных показаний, почему надо мною издеваются", не подавал ни малейших признаков стремления и намерения разобраться с делом. Ко всем моим протестам, он был как стена. Он категорически требовал дачи "показаний" и "признания". Помню, когда я, протестуя, заявил: «Я ни в чем не виноват, я никогда ни в каких контрреволюционных организациях не состоял, вы мне предъявляете ложь. У вас нет никаких данных о моих преступлениях, вы чините беззаконные и т.д.», КОРДУН с возмущением и яростью зверя, с пеной у рта, набросился на меня: «Ты мне брось о законах, законник. Все это до «С» ( значит до ср.). Ты сволочь, фашистская морда, ты бее всякой пощады пройдешь все методы пыток», «не удивляйся слову пытка, нам партия разрешила применять все методы пыток». «Ты знаешь, вражеская морда, что ты вне закона», «восемь копеек на твою дурную голову не пожалеем».

Всякий раз, как только КОРДУН заходил, ругая меня, воодушевлял Абрамовича, предлагая «не церемониться».

Кордун присутствовал при так называемой "очной ставке" меня и БАРГЕРА, когда Абрамович давал подписывать заранее написанный им протокол, не давая возможности говорить ни одного слова по содержанию этого фальшивого протокола.

КОРДУН присутствовал в кабинете Гапонова 26 августа 1938 г. когда Гапонов угрожал мне за отказ от ложных показаний расстрелом («мы тебя сами расстреляем»).

Кордун один из активных "творцов" схемы и участников создания
искусственного контрреволюционного террористического областного
центра правых и к/р организации правых. Кордун активный участник
избиения, пыток и кошмарных издевательств над честными ни в чем
не повинными большевиками. Кордун в своей распоясанности опирался
на твёрдую поддержку в лице Телешева, Киселева, Калюжного и Гапонова.

Кордун за свою к/р деятельность должен понести суровое наказание.

О БУРКИНЕ: Наиболее яркая моя встреча с Буркиным по делу была 10 января 1939 года, когда меня вызвали для того, чтобы я подтвердил свои ложные показания и подписал двухсотку.

БУРКИНУ было хорошо известно, что я еще в августе м-це 1938 г. отказался от своих ложных показаний. Несмотря же на это БУРКИН категорически отказал в моих требованиях оформить протоколом отказ от ложных показаний и заявление о методах следствия. Сильно ругая меня БУРКИН, заявлял: «так не будет так, как ты хочешь, вражеская морца», «ты должен грызть землю и ждать милости, а не диктовать свои условия». На протесты и заявления, что моё дело фальшивка, подписывать её не буду, обманывать суд не буду, делайте всё через мою голову, БУРКИН не нашел ничего другого как оформить актом, что я отказался подписывать "двухсотку", а меня отправить в карцер.

13 января 1939 года ночью, в то время, когда в кабинете Абрамовича, надо мною, привезенным из карцера была организована расправа, сопровождавшаяся избиением меня Гапоновым, Буркиным, присутствовал и принимал участие в этой расправе.

БУРКИН - один из организаторов сбора ложных свидетельских показаний с воли, на меня и других товарищей, проходивших по делу (работники финотдела).

Ложные свидетельские показания и акт экспертизы, уже в январе 1939 г. нужны были для того, чтобы чем угодно и как угодно подкрепить гнуснейшую фальшивку (обмануть суд) для затеянной чудовищной расправы над невиновными людьми. БУРКИН делал все это сознательно, т.к. он видел мои тяжелые, истерические переживания, с настоятельной убедительностью доказывая свою невиновность и также мой решительный протест против всего дела-фальшивки.

БУРКИН был неумолим.

О ГНЕСИНЕ.

ГНЕСИН принимал участие в организованной надо мною расправе 10 и 13 января, он составлял акт о том, что я отказался подписать "двухсотку", он бегал и подыскивал членов комиссии для подписания акта.

ГНЕСИН, путем шантажа и обмана, собирал всевозможные ложные материалы для того, чтобы "подкрепить" дело, обмануть суд. Это он лично производил "допросы" "свидетелей" с воли.

ГНЕСИН с величайшим усердием выполнял все явно враждебные заказы БЕРЕНЗОНА и АБРАМОВИЧА.

О ГАПОНОВЕ.

Тот неизвестный факт, что через руки ГАПОНОВА в Одессе прошла

большая группа большевиков, над которыми, под видом врагов, творилась расправа, не является случайным. Он видимо вытекает          из предшествующей работы ГАПОНОВА до приезда в Одессу.

О его открытых и смелых коварных действиях я сужу по своему делу. Если бы ГАПОНОВ был настоящий большевик, честный работник, он сразу же, с первого беглого знакомства с делом группы товарищей, так называемого областного центра правых и созданной вокруг него организацией правых, увидел бы, что все это шито белыми ниткам. Но ГАПОНОВ искал славы, он должен был отличиться на "крупном деле". Он сразу же взял под своё тёплое крылышко таких мерзавцев как сам: КОРДУНА, АБРАМОВИЧА, БУРКИНА, БЕРЕНЗОНА и других.

Для ГАПОНОВА после моего "поведения" в наркомате НКВД УССР (11 августа 1938 г.), где ГАПОНОВ присутствовал, было уже ясно, что моё дело и всей группы товарищей является фальшивкой. ГАПОНОВ, вместо того чтобы разобраться, начинает собирать с воли ложные, выгодные для себя «документы» для подкрепления фальшивки.

Образцом исключительной фальшивки, шантажа и клеветы является так называемый "акт экспертизы" от 15 сентября 1938 г., приложенный к нашему делу.

Ведь вся история моей борьбы по разоблачению фальшивки, созданной Абрамовичем, Буркиным, Кордуном, Калюжным, Киселевым и др. проходила на глазах у ГАПОНОВА.

Вот факт всего этого и как реагировал ГАПОНОВ:

11 августа 1938 г., будучи привезенным в Киев, когда меня привели в наркомат к работнику наркомата, мне сказали, что это был
зам. наркома (фамилии не знаю, на петлицах три треугольника), в кабинете был также и ГАПОНОВ. Я увидел на столе у этого работника мое дело и какие-то заметки. Когда отдохнул, первым вопросом этого работника
было: «Или я наврал в протоколе, или я написал не то, что нужно». Я
почувствовал, что для человека сведущего сразу видно, что в протоколе
сплошная чушь, я ухватился за это, как утопающий за соломинку и начал
объяснять: «Да, да, это ложь, я налгал, тут нет ни одного слова правды
я никогда нигде, ни в каких контрреволюционных организациях не состоял. Меня никто не вербовал и я …………. вербовать, т.к. не являюсь участником контрреволюционных ………………       

Меня не стали допрашивать и без составления протокола допроса отправили в Одессу.

Для меня сейчас ясно, что такой допрос был бы не выгоден инициаторам этой гнусной затеи.

12 августа меня опять привезли в Одессу и до 25 августа не вызывали. 25 августа вызвал следователь Сальников. По ходу поставленных вопросов я понял, что меня готовят к очной ставке с Зубом. Я заявил следователю Сальникову: «Моё дело является фальшивкой, никакого центра и участников центра я не знаю, и сам ни в каком центре и ни в каких к/р организациях не состоял, что я об этом все время заявлял и заявляю». Следователь Сальников засуетился, начал меня слегка ругать, вызвал нач. отделения Львова и поднялась общая суета (я это чувствовал и наблюдал). Через несколько минут (10-15) Сальников отвел меня в кабинет Гапонова, где за столом развалившись сидел Гапонов, а по концам стола стояли нач. отделения Кордун и Львов. Гапонов сразу обратился ко мне: «Что случилось?». Я ответил: «Не знаю, что случилось, кажется ничего плохого, случилось, то, что должно было случиться». ГАПОНОВ набросился на меня с грязной руганью: «Ты брось свои проститутские шутки, тебя уже в Киеве нарком знает как проститутку и т.д. "почему отказываешься от показаний", я ответил: «Я заявлял и сейчас заявляю, что больше клеветать, на себя и ни на кого не буду, моё дело является ложным. Это фальшивка. Не хотите разобраться, судите, я уже дал «материалы». Гапонов с покоробленным лицом от гнева, в присутствии Кордуна и Львова заявил: «Ну мы тебя сами расстреляем». Я ответил: Вы конечно можете расстрелять, но это будет преступление, т.к. я честный, ни чем не виновный человек". Меня увели с мыслью «мы тебя сами расстреляем».

Дальше опять издевательства, запугивания, избиения, карцер. Но я уже твердо решил, чтобы не было, держаться, искать путей связаться с партией, разоблачать всем, чем только представится возможным, эту гнусную затею расправы.

С 25-го августа 1938 г. я беспрерывно требовал и просил оформить протоколом мои заявления об отказе от своих показаний, о методах следствия, но ни АБРАМОВИЧ, ни ГАПОНОВ, ни БЕРЕНЗОН, ни МАЗУР, ни ЗАРАЙСКИЙ, которые в этот период имели со мной встречи, не хотели этого сделать.

Следующая моя встреча с ГАПОНОВЫМ была с 13 на 14 января…. когда меня привезли с карцера в кабинет АБРАМОВИЧА.

Когда пришел ГАПОНОВ (там были: Абрамович, Берензон, Буркин, Вайнер) первым его вопросом было, почему я отказываюсь подтверждать показания и подписывать двухсотку, а заставляю пачкать дело вложением акта, я ответил, что фальшивки подтверждать не буду. Двухсотку подпишу только тогда, когда будет написан протокол по оформлению моих заявлений об отказе от ложных показаний и о методах допроса.

ГАПОНОВ вместо того, чтобы меня выслушать, разобраться с делом, начал меня избивать, бил по лицу, в грудь, в живот, избил до полусознания. С носа у меня сильно шла кровь на пиджак, на пол. У меня отняли окровавленный платок, потом Гапонов приказал мне мыться. Я умылся, с одной ноздри ещё очень долго шла кровь. После того, когда меня привели в порядок, ГАПОНОВ, уходя, заявил: «Если ты еще не одумаешься, положим на кушетку и будем бить палкой». Я и в этот раз не подписал ни подтверждения, ни двухсотки.

Моё заявление от 17-го января 1939 г. из тюрьмы на имя вождя партии товарища Сталина об искусственном создании контрреволюционного дела и о методах следствия, уничтожено не без участия Гапонова. Гапонов возглавлял и поощрял обстановку исключительных условий. Приблизительно до мая месяца 1939 года в стенах областного управления стоял сплошной вопль, беспросветная грязная ругань. Во взаимоотношениях и разговорах самих этих "работников" между собою господствовал какой-то противный грязный жаргон, сопровождающийся матом. Словом бл. была отравлена вся атмосфера. Душа болела от одного сознания, как мерзкие люди порочат орган диктатуры пролетариата.

ГАПОНОВ должен понести заслуженную кару за сознательные контрреволюционные действия.

Всё, что знал и делал Абрамович, то знал и делал Берензон и наоборот. Берензон неоднократно заходил и видел все издевательства и избиения меня Абрамовичем во время «допросов».

Берензон вместе с Мазуром "обрабатывали" меня 13 сентября 1938 года на почве моего отказа от дачи ложных показаний. Это он заявлял «шкура поганая испугался расстрела».

Берензон принимал участие в организованной расправе 10 и 13 января 1939 года - присутствовал во время избиения меня Гапоновым (13 января 1939 г.); он участвовал в организованном Абрамовичем «дежурстве».

Берензон 16 января 1339 года оформлял протоколом мои заявления от августа и сентября 1938 г. об отказе от ложных показаний. Он категорически отказался оформить мое заявление о методах следствия и под категорическим нажимом, что иначе он не будет оформлять протокола, часть протокола - о методах следствия сформировал по своему собственному усмотрению. Будучи сам свидетелем, когда меня избивали, он написал в протоколе: "не били".

Берензон вместе с Гапоновым и Гнесиным собирал фальшивые, клеветнические материалы с воли, - акт экспертизы и свидетельские показания.

О МАЗУРЕ:

13-го сентября 1938 г. меня вызвал МАЗУР. Его первым вопросом было: Вы знаете, чего я вас вызвал? Я ответил: нет, не знаю. «Не пиве же пить, а дело кончать». Я ему ответа: «У меня нет дела, то, что вы называете делом, является фальшивкой». МАЗУР меня сильно ругал, запугивал расстрелом.

МАЗУР говорил: «Я бы сам тебя расстрелял, но всё равно тебя расстреляют за отказ от показаний» . «За отказ дадут десять раз больше
и т.д.». Я ответил: хотя и двадцать раз, но я уже больше врать не буду. Судите по фальшивке. Мазур составил протокол о моих биографических данных и хотел, чтобы я подтвердил ложные показания. Я просил,
чтобы Мазур оформил моё заявление об отказе от ложных показаний. Мазур не оформил моих заявлений, а я отказался подтвердить ложные показания. Перед отходом Мазур заявил: «Отправим в киевский подвал». Что это значит…. знает.

О ЗАРАЙСКОМ.

С 14 на 15-е сентября 1938 г. в тюрьме, в комнате дежурного по 1У корпусу тюрьмы меня вызвал ЗАРАЙСКИЙ подписать двухсотку. Я отказывался подписывать двухсотку, т.к. не видел дела (его Зарайский не привез). Зарайский грубил, ругался (у него была целая пачка двухсоток – штук 50, которые подписывали другие арестованные). Зарайский на мой протест, что "я не враг", грубо ответил: "лютый враг".

Видя, что двухсотка идет к прокурору, будучи уверенным, что прокурор со мной по делу поговорит, я подписал двухсотку.

Вот, вкратце, все, что я мог восстановить о действиях группы негодяев, пролезших в НКВД.

Подробные объяснения по делу я давал следствию Обл. Управления НКВД в октябре и начале ноября м-ца 1939 года перед моим освобождением из-под стражи, в связи с прекращением дела.

С января 1939 года по май м-ц 1939 года я не вызывался. 20-го января был из тюрьмы перевезен в тюрьпод и посажен в одиночку (сидел 15 суток с синяками на лице от побоев).

Будучи вызван в мае месяце и в последующее время, я совершенно не узнавал обстановку. Уже этот период считаю периодом следствия.

Начиная с января м-ца я написал заявления: товарищу Сталину. Два заявления обл. прокурору, одно - Народному комиссару внутренних дел СССР, два заявления военному прокурору.

О судьбе всех этих заявления мне ничего неизвестно.

На поставленный вопрос поясняю: 14 или 15 августа…. переведенным из тюрьпода в тюрьму, попал в камеру…. колько часов (7-10 час) с бывшими работниками…….      

Они рассказывали, что их сильно избивали и мучили (Берензон, Абрамович и др.). Усиленно советовали держать, не давать ложных показаний. Особенно советовал Агронский, в то же время с чувством величайшего горя и позора осуждал свой поступок, что он не удержался и дал ложные показания. Агронский, когда уже объявили собираться с вещами, несколько раз горько плакал.

КАМФЕР рассказывал, как его вызвали на допрос из тюрьмы, а потом в одной рубахе с одним носовым платком, оставили на целый месяц в тюрподе, вызывали каждый день и "все сделали". Они чувствовали угрызения совести и возлагали все надежды на лагерь, что из «лагеря все напишем».

Показания даны мною собственноручно, в чем и расписываюсь. (СЕНКЕВИЧ)

27 апреля 1940 г. гор. Одесса.

Допросил пом. военного прокурора ОдВО (КОМПАНЦЕВ)

С копии верно: пом. военного прокурора ОдВО подполковник юстиции

Подлинник находится в архивно-следственном деле № 03424 по обв. Гапонова и друг, в томе № 5. 

У арестованных, кто дожил до 17 ноября 1938 года, появился шанс выйти на свободу.

 

Копия о копии.

СЕКРЕТАРЮ ОДЕССКОГО ОБКОМА КП(б)У т. КОЛЫБАНОВУ.

От исключенного ив ВКП(б) СЕНКЕВИЧА Ивана Фомича.

г. Одесса, ул. Леккарта, № 40,кв. 12

ЗАЯВЛЕНИЕ.

В дополнение и в развитие того, что я уже вкратце доложил на личном приеме 16 ноября 1939 г. Считаю своим большевистским долгом заявить по существу вопросов, связанных с моим исключением ив ВКП(б), арестом и о том, что мне пришлось пережить после ареста, в период состояния под следствием, для характеристики некоторых "работников".

Сразу же с появлением в нашей области Телешева и Киселева, я почувствовал, что попал в орбиту намеченной мишени.

Ряд антипартийных, кричащих фактов нарушения самой элементарной этики, со стороны Телешева, по отношению ко мне, подсказала мне мысль о том, что он готовит меня к аресту. Я это сейчас не скрываю потому, что познав горькую страничку своей жизни на протяжении 16 месяцев, я в этом больше чем уверен.

Подготовка меня к аресту, естественно, должна была сопровождаться рядом спровоцированных против меня клеветнических материалов.

Партийный орган — КПК и моя низовая партийная организация, каждая в отдельности в разное время, разобрав, так называемые, «сигналы» против меня, нашли все эти клеветнические фальшивки возможным от меня отмести. Низовая партийная организация, избрала меня, тайным голосованием, членом парткома и делегатом на районную партийную конференцию. Но для Телешева я представлял благодарным материалом, - «шутка сказать, разоблачить Нач. Облфинотдела». Отсюда ясно: мнение КПК, мнение коммунистов, знающих меня в повседневной работе и выражающих мне свое политическое доверие, было растоптано его, Телешева, грязным сапогом.

21 июня 1938 г. задуманное и спровоцированное Телешевым гнусное дело и расправа надо мною, было осуществлено.

Обманным образом, так, как способен был на это Телешев, не поручил никому и сам не поговорив со мной ни одного разу, меня вызвали под видом доклада о подготовке к новому займу на бюро, и по предложению Телешева, я был исключен из рядов партии и снят с работы. Никакие мои заверения и здоровые доводы о необходимости глубже разобраться в моем деле, ни к чему не привели, я отдавшись около двух десятков лет политической и партийной работе не представлял себе более грубой расправы над законами нашей партии надо мною - живым человеком.

Более того, я предупредил Телешева и бюро, что три дня тому назад я послал телеграфное заявление на имя вождя нашей партии товарища Сталина, однако, и это не помогло. Кровавая алчность Телешева, избравшего меня как свою жертву, этот типичный внутрипартийный вредитель и карьерист, завершил свое подлое дело, лишив меня звания члена партии.

Минуло всего только 10 дней, ночью, 2 июля 1938 г. совершилось то, чего нужно было ожидать, меня арестовали, и, поданное мною на второй день после бюро заявление на имя бюро о пересмотре своего неправильного решения, осталось неразобранным.

Расправа, организованная до ареста нашла свое полное продолжение со стороны Телешева и Киселева и после ареста по их заданию, по их схеме и под непосредственным их «руководством» негодяи, пролезшие в органы НКВД: КАЛЮЖНЫЙ, КОРДУН, АБРАМОВИЧ, ГАПОНОВ, БУРКИН, БЕРЕНЗОН, МАЗУР, ГНЕСИН, ЗАРАЙСКИЙ создали искусственное контрреволюционное дело.

Дело мое попало следователю АБРАМОВИЧУ, которого иначе нельзя назвать как палач, садист, самой грязной марки аферист. Сразу же после ареста, в ту же ночь, меня привели к Абрамовичу, который предъявил мне кошмарные обвинения, что я «активный участник контрреволюционной организации (террористической) правых, один из членов областного к/р центра правых».

Во время ареста у меня была температура 39° (болел гриппом), но при этом, когда услыхал такие кошмарные обвинения, я совсем потерял сознание, я не верил своим ушам. Я смог только ответить, что это недопустимая ложь, что я честный большевик. На этом и закончились мои объяснения.

А дальше Абрамович заявил: «для меня ясно, ты враг, я лишаю тебя права объясняться, тут не КПК, нам нужны показания».

«Всё ясно, запирательства излишни, органы НКВД не ошибаются, твоя жизнь на волоске и нужно её спасать, иначе восемь копеек не пожалеем». «Враг не сдаётся - его уничтожают» и т.д. и т.п., трудно всё перечислить.

Сразу же начались неслыханные оскорбления и ругательства. Слово секретарь, он иначе не называл как «сракатарь».

Я не понимал где, куда я попал. Абрамович плевал мне в лицо, в глаза, кричал в уши самые оскорбительные ругательства через трубочку из обложки дела (которую вставлял в уши).

В течение первых 10-12 дней, ежедневно, меня Абрамович вызывал и днем и ночью, лишая возможности кушать и спать. Днями я выслушивал всевозможные оскорбления, ругательства, угрозы и запугивания, выстаивал или отсиживал на краешке стула в положении «смирно» (кобчиком); сидел пока не омертвевало всё тело, а потом падал. Абрамович подходил и бил ногами. По ночам же были систематические избиения и издевательства. Абрамович неоднократно садился за стол, предварительно наплевав нахаркав мне в лицо, -запрещая вытираться, а в это время входил компания 3-5 человек, Абрамович, сидя за столом и показывая на меня пальцем, говорил: «смотрите на мудака», а они хохотали.

Эти сцены издевательств без отвращения не могут вспомниться. Во время «таких допросов» неоднократно заходил КОРДУН, КАЛЮЖНЫЙ. Во время своих посещений они, воодушевляя Абрамовича, меня очень ругали и запугивали: пытками, расстрелом, очными ставками 15-20 человек, которые «дадут обо мне все показания».

В один из таких «допросов» пришёл Киселев вместе с Калюжным. Я начал перед Киселевым протестовать, что я «не враг, всё, что мне предъявляют, всё это ложь, выдумка. Я партийный работник, прибыл в Одесскую область по решению ЦК ВКП(б) на должность начальника политотдела МТС». Киселев мне ответил: «Всё это ничего не стоит, все бывшие насельники политотделов арестованы, это был специально подобранный отряд для проведения вредительской к/р работы в сельском хоз.». Это заявление Киселева вызвало у меня негодование и чувство абсолютного недоверия этому негодяю. Я понял, что жаловаться, протестовать этому человеку бесполезно. Кроме того, он ругал меня и заявил: «Всё равно будете давать показания». Требовал объяснения, почему я пишу в анкете «белорус», а не поляк, что он располагает материалами, что я поляк и польский легионер. Я ответил, что между врагами, будь он поляк или белорус, нет никакой разницы. Я пишу в анкетах белорус потому, что я действительно белорус. Никогда польским легионером не был, а честно служил с 1913 г. в рядах Рабоче-крестьянской Красной армии. Тогда он нашел другой предлог и начал меня обвинять в принадлежности к толмачевской к/р организации: «Вы старый политработник Красной армии, вы путались с толмачевцами». Я не знаю, где открывается дверь в Толмачевке, никогда там не был и не учился, а меня сделали кроме всего участником толмачевской к/р организации.

Абрамовича все это ободряло и воодушевляло, он с каждым разом становился всё наглее. Избиения и систематические издевательства всё больше выбивали у меня человеческое достоинство. В момент, когда приходило сознание, хотелось кричать, звать кого-то на помощь, но сознание, что вокруг тебя такая кошмарная обстановка, никто тебя не услышит, доводило до истерики. Чувство моментальной смерти совершенно были не страшны. Оставалась единственная надежда - твёрдая вера в партию и советскую власть и уверенность, что это гнусное дело будет раскрыто, уверенность в своей абсолютной невиновности перед партией, перед советской властью, перед своим народом. Всё это толкало на путь сохранения жизни. Невыносимые методы физического воздействия, антисоветские методы следствия, создавшие исключительную обстановку, толкнули меня на ложный путь сохранения жизни. Я согласился дать ложные показания и принял на себя обвинения в преступлениях, которых я никогда в жизни не совершал. Я начал «писать». Мне была дана Абрамовичем специальная схема вопросов (19 или 20 вопросов), на которые я должен был дать показания, а также твёрдое задание написать не меньше 100 страниц. В схеме вопросов имеется и такой вопрос: «Что вы знаете о готовившемся покушении на секретаря Обкома Телешева, о подготовке провала выбора его в Обком и Верховный Совет УССР». Я отделался от ответа на этот вопрос подробно только тем, что сильно похвалил Телешева.

Но раз я «согласился» и был вынужден писать ложные показания, я сохранил у себя сознание, писать исключительную чушь, излагать «факты», которые в любое время без всяких трудов можно было опровергнуть, лишь бы от меня отцепились. Я понял и видел, что такие, как Абрамович, Кордун, являясь аферистами грязной марки, одновременно являются и тупицами, которые ничего не проверяют, а смотрят лишь бы больше слов: «контрреволюционный», «вредительский», «антисоветский» и т.д. и больше написано. Эти фальсификаторы, даже по вопросу заголовка моего собственноручного заявления оказались комедиантами. Мне Абрамович приказал писать на имя Наркома, а я категорически отказался, заявляя. "Я Наркому врать не могу, а я же буду в своём заявлении врать, тогда Абрамович побежал куда-то на совет, после возвращения приказал писать на имя нач. облуправления, я тоже отказался, он опять убежал на совет и после возвращения приказал писать на его, Абрамовича, имя. После того, когда я написал заявление, заголовок на имя Абрамовича оказался оторванным, и заявление осталось неизвестно кому адресовано. Но фальсификаторы этим не гнушаются. Когда я писал, я без всякого стеснения говорил, что я пишу ложь.

В том, что я написал, не могло быть и нет ни одного слова правды по каждому факту, по каждому слову, я могу дать в любое время объяснения, хотя это уже сейчас путем тщательного расследования и разбора установлено и следствием, установлена моя невиновность.

Я чувствовал и видел, что эти «материалы» первоначально попаяют в руки не честных людей, явных фальсификаторов, мне очень много стоило совершенно избежать в своих, ложных показаниях в какой бы ни было степени раскрытия партийной, военной тайны. Мне также очень много стоило избежать в своих ложных показаниях таких фактов, которые бы вызывали напрасные государственные издержки. И в моих показаниях нет ни одного такого факта.

Очень много пришлось выдержать в отношении тяжелейших и больших требования по, так называемой, «вербовке» людей. Весь путь моей работы и в жизни в Одесской области протекал с января 1933 г. в трех районах: Вознесенском, Еланецком и Баштанском, а, главным образом, в двух: Вознесенском т/к, Еланецкая МТС была этого района (два года и Еланецком 4 года с четвертью (4 1/4). От меня требовали дать не меньше 100 чел.

Несмотря на все издевательства, я не дал ни одного 'человека и по этим районам (Вознесенск, Еланец, Баштанка) по моим ложным показаниям не арестовано ни одного человека.

Все лица по Одессе (финансовые работники, а также участники искусственного центра), с которыми по «делу» меня связывали и которых со мной связывали, являются жертвами той же расправы, как и я. Как мой, так и их арест являются результатом одной цели. За арест ни одного из этих товарищей, которые сейчас также освобождены, как и я, я не могу нести никакой ответственности.

Протокол допроса (фальшивку) я подписал 9 или 10 августа 1939 года. В составлении протокола я никакого участия не принимал также, как не принимал участия в составлении протоколов двух очных ставок, которые у меня за всё время были. Протоколы фабриковал (сам писал вопросы, вернее, выдумывая вопросы и сам на них отвечал) следователь Абрамович.

Подписав 9 или 10 августа 1939 года эту гнуснейшую фальшивку, являющуюся бредом сумасшедшего, я больше никогда, нигде не подтверждал этих ложных показаний, этой фальшивки, а наоборот, буквально, на другой же день начал её разоблачать. Категорически отказался и не давал никому очных ставок. Абрамович, Кордун, Гапонов и Киселев после же подписания мной этой гнуснейшей, состряпанной ими фальшивки, на радостях, что «спекли крупное дело», решили, видимо свои труды засвидетельствовать в Наркомате (НКВД УССР, направила меня 10 августа вечером в Киев, а с докладом поехал испытанный мастер фальшивок Гапонов).

11 августа, в тот же тень, как меня привезли, ночью меня привезли в Наркомат к работнику наркомата, мне сказали, что это был замнаркома (фамилию не знаю, на петлицах три прямоугольника). В кабинете был также Гапонов. Я увидел на столе у этого работника моё дело и какие-то заметки. Когда я отдохнул, первым вопросом этого работника был вопрос: «или я наврал в протоколе или я написал не то, что нужно», я почувствовал, что это для человека сведущего сразу видно, что в протоколе сплошная чушь, я ухватился за это, как утопающий за соломинку, и начал объяснять: да, да это ложь, я налгал, тут нет ни одного слова правды; я никогда, нигде, ни в каких контрреволюционных организациях не состоял. Меня никто не вербовал и я никого не мог вербовать, т.к. не являюсь участником контрреволюционных организаций. Меня не стали допрашивать и без составления протокола допроса отправили в Одессу.

Для меня сейчас ясно, что такой допрос был бы не выгоден инициаторам этой гнусной затеи.

12-го августа меня опять привезли в Одессу и до 25 августа не вызывали. 25 августа вызвал следователь Сальников. По ходу поставленных вопросов, я понял, что меня готовят к очной ставке с Зубом. Я заявил следователю Сальникову: «Моё дело является фальшивкой, никакого центра и участников центра я не знаю и сам ни в каком центре и ни в каких к/р организациях не состоял, что я об этом всё время заявлял и заявляю». Следователь Сальников засуетился, начал меня слегка ругать, вызвал нач. отделения ЛЬВОВА и поднялась общая суета (это я чувствовал и наблюдал). Через несколько минут (10—15) Сальников отвел меня в кабинет Гапонова, где за столом развалившись сидел Гапонов, а по концам стола стояли нач. отделений Кордун и Львов. Гапонов сразу обратился ко мне: «что случилось». Я ответил: «не знаю, что случилось, кажется ничего плохого, и случилось то, что должно было случиться». Гапонов набросился на меня с грязной руганью: «Ты брось свои проститутские шутки, тебя уже в Киеве нарком -| знает как проститутку и т.д., почему отказываешься от показаний?». Я ответил: я уже заявлял и сейчас заявляю, что больше клеветать на себя и ни на кого не буду, моё дело является ложным, - это фальшивка, не хотите разобраться, судите, я уже дал «материалы». Гапонов с покороженным лицом от гнева, в присутствии Кордуна и Львова, заявил: ну, мы тебя сами расстреляем - я ответил: «Вы, конечно, можете расстрелять, но это будет преступление, т.к. я честный, ни в чем не виновный человек». Меня увели с мыслью «мы тебя сами расстреляем». Меня возвратили часов в 11 вечера, не успел я раздеться, как опять вызвали и повезли, а там (НКВД) до самого утра сидел в ящике, никто меня не вызвал (это было сделано с целью не дать спать - своеобразная шутка часто применивалась).

Дальше, опять издевательства, запугивания, избиения, карцер. Но я уже твердо решил, что бы не было, держаться, искать путей связаться с партией, разоблачать, всем, чем только представится возможным эту гнусную затею расправы.

С 25 августа 1938 года, я, беспрестанно требовал и просил оформить протоколом мои заявления об отказе от своих ложных показаний, о методах следствия, но ни Абрамович, ни Гапонов, ни Берензон, ни Мазур, ни Зарайский, которые в этот период со мной имели встречи, не хотели этого сделать.

До января месяца из тюрьмы никаким путем не было возможности писать заявление, жалобу. Прямо поражает та открытая, недопустимая фальшь и вокруг ящиков для жалоб в тюрьме, в каждом корпусе, торжественно рядом с кабинетом дежурного по корпусу висело 3 ящика «для жалоб» с надписями крупным шрифтом, один Ежову, другой Успенскому, третий Киселеву, но к ящику не допускали, если «нет письменного разрешения следователя (попробуй получить от следователя разрешение на подачу жалоб, что он тебя бил), кроме того бумаги не давали, карандаш не давали. Попробуй напиши.

13 сентября меня вызвал следователь Мазур. Мазур начал с вопроса: «Вы знаете для чего я вас вызвал?». Я говорю: «нет». «Не пиво же пить» - говорит Мазаур, «а дело кончать». Я ему отвечаю: «У меня же нет дела, я его закончил. То, что вы называете делом, я называю фальшивкой». Мазур вызвал Берензона, которой не вмешиваясь, слушал как меня «обрабатывал» Мазур. А потом, уходя Берензон сказал: «Шкура, испугался расстрела».

Мазур ругал меня площадной бранью, запугивал, заявлял, что он собственноручно меня застрелил, но меня все равно расстреляют. За отказ от своих показаний дадут десять раз больше, а я заявил: «Хотя и в двадцать, я уже больше клеветать не буду, судите по фальшивке». После всего, не знаю для чего, Мазур составил протокол моих биографических данных и в этом протоколе требовал, чтобы я подтвердил свои ложные показания, я же в свою очередь просил, чтобы Мазур в этом протоколе оформил мой отказ от моих ложных показаний. Мазур не принял отказа, а я отказался подтвердить прежние ложные показания. Таким образом, протокол от 13 сентября 1938 года, составленным Мазуром о биографических данных (это был только предлог) представляет по сути, пустышку. Перед отправкой в тюрьму мне МАЗУР заявил: «Отправим в киевский подвал», что это значит, знает Мазур, а я же уехал с гнусной мыслью «отправил в киевский подвал». 15 сентября ЗАРАЙСКИЙ: вызвал меня в кабинет дежурного по 1У корпусу тюрьмы (дежурил Мазанов) для подписания постановления - двухсотки об окончании следствия и с делом же меня не ознакомили, и Зарайский его с собой не привез. Кстати, у Зарайского была целая пачка (штук 50) двухсоток, которые должны были подписать и подписали другие арестованные, также как и я без ознакомления с делом (грубейшие извращения законов). Видя, что дело направляется к прокурору, я полагал, что прокурор вызовет, я ему всё расскажу, поэтому подписал двухсотку. Подписывая, сказал: «Я не враг». Зарайский же грубо крикнул «лютый враг», я ушел в камеру с кличкой от Зарайского – «лютый враг».

С 16 сентября 1938 года до 10 января 1939 года меня не вызывали.

10-го января написал заявление Облпрокурору (мне даже не было известно, кто из прокуроров наблюдает за моим делом) об антисоветских методах следствия и просил меня вызвать для дачи личных показаний, но никакого ответа не получил.

10 января 1939 г. днём, меня вызвал следователь ГРАЧЕВ для подписания новой «двухсотки» на предмет посылки дела в суд. Я спросил у Грачева известно ли ему, что мои показания являются ложными, что все дело фальшивка, с 26-го августа я не смогу добиться оформления протоколом заявления об отказе от своих ложных показаний и о методах следствия. Грачев заявил, что ему ничего не известно. Тогда я рассказал подробно о всех издевательствах, которые ко мне применялись, а также как Абрамович сфабриковал искусственное контрреволюционное дело, что моё дело является фальшивкой. Возможность представления мне всё это рассказать и внимательное выслушивание Грачевым вызвало у меня истерический приступ, я долго плакал. Когда успокоился, спросил у Грачева, можно ли послать заявление товарищу Сталину. Грачев ответил, можно с разрешения нач. облуправления, я начал просить, чтобы он организовал приём меня нач. облуправления (я не знал, что Гапонов замещал нач. облуправления, Грачев отказался решать этот вопрос без нач. отделения и начал звонить Абрамовичу. Когда я узнал, что Абрамович нач. отделения, я тут же Грачеву заявил: «Судьбу свою Абрамовичу не доверяю, он человек нечестный, он сфабриковал эту фальшивку». Всё же Грачев Абрамовича вызвал. С Абрамовичем зашел и Буркин, я им заявил, «что подписывать двухсотку и подтверждать фальшивку не буду, с фальшивкой на суд не пойду; компрометировать и клеветать на органы НКВД со скамьи подсудимых не буду. Разберитесь, у вас имеются все средства». Абрамович и Буркин начали меня сильно ругать: Буркин обрушился на Грачева, чего он со мной церемонится.

Когда я категорически заявил: «Можете делать все через мою голову, я ничего подписывать не буду, пока вы не оформите мои заявления, сделанные 25-го августа, 13 и 15 сентября 1938 года и позже, об отказе ее от своих ложных показаний и о методах следствия. Вместо удовлетворения моей просьбы, Абрамович и Буркин организовали комиссию, которая составила акт о моём отказе подписывать двухсотку. В комиссии были: Грачев, Гнесин, Вайнер, Конончук и ещё один (фамилии не знаю). В присутствии этой комиссии я заявил, что мое дело фальшивка, что найдутся большевики, в этом разберутся. Недопустимо гнусно вёл себя Гнесил, он изливал такие ругательства, что трудно описать. После составления акта Абрамович поручил Грачеву оформить мне карцер. С этим меня отправили в тюрьму, не подписав ни подтверждения, ни двухсотки.

На второй день - 11 января 1939 года, в 7 час. утра, дежурный по 1У корпусу отвел меня в карцер (под 1 корпусом номера № 4).

С 13-го на 14-е января 1939 года около часу ночи, из карцера, изнуренного (голод, холод и клопы) меня привезли на «допрос» в кабинет нач. отделения Абрамовича, дело моё уже было от Грачева передано Вайнеру.

Когда меня привели в кабинет, там были: Абрамович, Берензон, Вайнер, Буркин. Абрамович опять потребовал подтверждения показаний и подписания двухсотки. Я категорически отказался, опять начались запугивания, ругань. Через некоторое время пришел Гапонов. Первым вопросом было почему я отказываюсь подтверждать показания и подписывать двухсотку, а заставляю «пачкать» дело вложением акта, я ответил, что фальшивки подтверждать не буду. Двухсотку подпишу только тогда, когда будет написан протокол по оформлению моих заявлений об отказе от ложных показаний и о методах допроса. Гапонов, вместо того, чтобы меня выслушать, разобраться с делом, начал меня избивать в присутствии Вайнера, Абрамовича, Берензона и, кажется Буркина (точно не помню), бил по лицу, в грудь, в живот, избил до полусознания. С носа у меня сильно шла кровь на пиджак и на пол. у меня отняли окровавленный платок, потом Гапонов приказал мне мыться. Я умылся, но с одной ноздри ещё очень долго шла кровь. После того, когда меня привели в порядок Гапонов, уходя заявил: «Если ты еще не одумаешься, положим на кушетку и будем бить палкой».

После ухода Гапонова, Абрамович начал трунить: «а что получил кордебалет» и начал продолжать требовать подтверждения. Я еще раз категорически отказался. Тогда Абрамович заявил: я организовал дежурство, я (Абрамович), Берензон и Вайнер будем сидеть до тех пор, пока ты не напишешь полторы страницы подтверждения. И это дежурство с 2-х часов ночи или позже, было организовано. Берензон лег тут же на диване, Абрамович ушёл в комнату рядом, а со мной целую ночь сидел Вайнер (ему было передано мое дело). Таким образом, я избитый, с опухшим лицом, не спавший 3 ночи, голодный, сидел не слезая со стула с 2-х час. ночи до 3-х часов следующего дня. Утром в этот кабинет, где меня избивал Гапонов, вызвали полотера и натерли пол (запрятали следы крови). Я очень хотел спать, глаза сами слипались, а Берензон через каждые несколько минут повторял: «Фомин, не куняй». Я и в этот раз не подписал ни подтверждения, ни двухсотки и опять был отправлен в тюрьму.

С 15 на 16-е января, ночью, меня вызвал Берензон. Вайнер уже сдал мое дело. Первым вопросом Берензона было ну, как в карцере, я ответил: «плохо». А если еще на 15 суток, на месяц, я ответил: «Ну, что же – выдержу». Тут же Берензон начал писать протокол отказа. Когда был подписан протокол отказа от ложных показаний, только тогда я подписал двухсотку о направлении дела прокурору. На этом цело было закончено. Меня 20 января 1939 года перевезли в тюрпод (внутренняя тюрьмя при НКВД) и посадили в одиночку, где я сидел 15 суток ( 81 камера).

Вот, вкратце факты издевательства, которые применяли вышеупомянутые негодяи, пролезшие в органы НКВД.

Как только появилась возможность писать жалобы, я написал жалобу 17 января 1939 года товарищу Сталину, которую я сдал в тюрьму через дежурного по 1У корпусу. Эта жалоба может характеризовать мое внутреннее состояние в тот тяжелый период, несмотря на исключительно тяжелые переживания, я не терял никогда перспективу и веру в партию, я со всей резкостью, находясь под замками и за решеткой, разоблачал эти гнусные преступления. Разоблачительные заявления и жалобы я писал 17 февраля областному прокурору, 2 марта Наркому внутренних дел Союза ССР, 13 апреля и 29 августа 1939 г. жалобы на имя Военного прокурора.

Сейчас доказана моя полная невиновность. Я заявляю, что, несмотря на исключительно тяжелые переживания, которые мне пришлось перенести, я чувствую бодрость и уверенность.

Я до конца дней своих остаюсь верным сыном своего трудового народа, своей родной партии Ленина-Сталина, которой я никогда не изменял и не изменю.

Прошу Обком КП(б)У пересмотреть своё решение от 21 июня 1938 г., восстановить меня в ряды ВКП(б), включить меня в партийную, политическую и трудовую жизнь. Я уверен, Обком КП(б)У сделает надлежащие выводы по отношению виновников моего ареста и всех издевательств, которые мне пришлось пережить. СЕНКЕВИЧ. 22/Х1-1939 г.

Верно: Секретарь военпрокуратуры ОдВО тех.инт. 2 р. ПЫЖИК.

С копии верно: ПОМ ВОЕННОГО ПРОКУРОРА ОдВО

ПОДПОЛКОВНИК ЮСТИЦИИ (КИРИЧЕНКО)

источник

Комментарии   

# seaman47 2020-11-14 06:35
Цитата:
Невыносимые методы физического воздействия, антисоветские методы следствия, ....
Самые, что ни на есть советские методы.

Комментарии могут оставлять, только зарегистрированные пользователи.